Глава 5
Катя перед собою коляску с Умкой, Марьяша обогнула улицу Маркова и, привычно поприветствовав обожаемых с детства атлантов, спустилась к Приморскому бульвару.
Как всегда в это время, бульвар был полон людей, неторопливо прогуливавшихся по аллеям, тогда как скамейки были в основном заняты сражающимимся в шахматы пенсионерами да парочками, мечтающими обняться, но традиционно держащими на людях определённую между собою дистанцию.
Одна из таких парочек Марьяше показалась знакомой, точнее, даже не вся парочка, а мужская её часть. Приглядевшись, она узнала Арсена, который сидел на скамейке рядом с какой-то девушкой и увлечённо ей что-то говорил. "Ох, Арсенка, любишь ты девчонок!" – насмешливо подумала Марьяша и решила свернуть на соседнюю аллею, чтобы не смущать парня. В этот момент Арсен заметил сестру и, хотя явно смутился, встал и двинулся ей навстречу.
– Привет! – ещё издали сказал он.
– Привет! – ответила Марьяша, улыбаясь брату.
Хотя и двоюродные, все они были очень близки между собою, и близость эта уходила корнями в раннее детство, согретое любовью и заботой Ансара и Айши.
Теперь Арсен был студентом и жил вместе с братом у Юсупа и Малики в Марьяшиной комнате, освободившейся после её свадьбы.
Шамиль учился на последнем курсе и работал над дипломным проектом, проводя большую часть времени в Буйнакске, а Арсен отправлялся домой по субботам, хотя в последнее время явно отлынивал от поездок: теперь в его жизни была Аделя, и он не собирался упускать шанса лишний раз увидеться с ней.
– Отдыхаем? – весело поинтересовалась Марьяша.
Арсен бросил на неё короткий взгляд, а затем, потупившись, произнёс отрывисто:
– Это совсем не то, что ты подумала, это другое!
Что-то в его поведении подсказало Марьяше, что брат не шутит.
– Ну-у-у… очень хорошо! – только и нашла, что ответить Марьяша.
– Ты не говори никому, ладно? – сказал Арсен.
– Обещаю, что буду молчать, как партизан! – торжественно сказала Марьяша и бросила украдкой взгляд в сторону сидевшей вполоборота девушки.
Арсен ласково потрепал Умкину щёчку и, бросив короткое "Пока!", вернулся к девушке, уже выказывавшей признаки нетерпения.
Марьяша повернула коляску к боковой аллее и углубилась в парк, размышляя о том, насколько серьёзно это всё может быть у Арсена и почему он скрывал свои отношения с этой девушкой от неё, Марьяши, с которой всегда и всем делился.
* * *
Разговор, прервавшийся с появлением Марьяши, носил характер достаточно серьёзный, ибо касался ни больше и ни меньше, как будущего молодых людей. Будущего, разумеется, совместного, потому как об ином, по их обоюдному разумению, не могло быть и речи.
Загвоздка была в крайней их молодости. Обоим было по семнадцать, о браке вопрос не стоял, а встречаться открыто они тоже не могли, учитывая общественное мнение и суровый нрав Аделиной мамы-директора.
Впереди были несколько лет учёбы и ещё армия, выходило, таким образом, что Аделе предстоит ждать не менее пяти лет.
– Хорошо моему брату, у него зрение плохое, в армию с таким не берут! – воскликнул Арсен с досадой.
– Ну и радуйся! – отвечала Аделя. – Плохо тебе, что зрение хорошее?
– Конечно, неплохо, с одной стороны, а с другой – вдруг ты замуж выскочишь, пока я в армии буду!
– Конечно, выскочу! Можешь даже в этом не сомневаться! – поддразнила девушка, но, увидев, как омрачилось лицо Арсена, добавила поспешно: – Да пошутила я!
– Ну и шуточки у тебя дурацкие! – взвился Арсен.
– Хочешь сказать, что я дура? – возмутилась Аделя.
– Не дура, но… дурацкие! Вот только попробуй!
– А что ты сделаешь?
– Что сделаю? Убью и тебя, и твоего придурка-жениха!
– Ну и сядешь в тюрьму!
– И сяду! И ничуть не пожалею!
Настроение у обоих было испорчено, и даже густо розовеющий предвечерний закат не привлёк их своей красотою.
Аделя резко поднялась и сказав: "Мне пора!", быстро пошла, не оглядываясь, по парковой аллее. Арсен хмуро посмотрел ей вслед и тоже направился к выходу.
Завтра они встретятся в институте как ни в чём не бывало, но сегодня вечер для обоих был омрачён.
Глава 6
Даниялов умирал. Он лежал на своей кровати, раздираемый болью, и молил Бога, о котором давно не вспоминал, поскорее забрать его отсюда, чтобы избавить, наконец, от этой невыносимой боли, безжалостно накатывающейся на него волнами и терзающей его измученное тело.
В перерывах между приступами боли он думал о жизни и смерти и обо всём, что им сопутствовало.
Когда-то мальчишкой он выучил наизусть священный Коран вместе со всеми молитвами, исполнял все обряды и постился, пока не стал комсомольцем. С той поры он перестал молиться, хотя юный пытливый ум был ещё занят мыслями о Боге, о рае и аде, о временности и бренности земного бытия и вечном блаженстве на небесах. Постепенно эти мысли уступили место другим, материальным и насущным, и жгучая обида на несправедливость жизни, связанная с невыразимыми муками голода, отсутствием домашнего тепла и слишком явным социальным неравенством, обозлили мальчика так, что однажды, услышав, как обеспеченная родня пространно рассуждает о предопределённости судьбы, он не выдержал и воскликнул горячо:
– Почему, если мой отец был искренне верующим мусульманином, трудолюбивым, честным и добрым, если исполнял все религиозные предписания, не пил, не курил, почему он так рано умер, а мы остались голодными сиротами, а другие, которые не молятся, пьют, предаются пороку, живут себе припеваючи?!
От такого вопроса взрослые опешили, и в наступившей паузе Муртазали, старший брат отца, в сердцах обозвал его мунафиком.
Прожив жизнь длиной в семьдесят два года, он видел хорошее и плохое, благородное и гнусное, справедливое и несправедливое. Поднимаясь вместе со страной, которая его вырастила и вывела в люди, он пережил все этапы становления державы – от коллективизации и индустриализации до Великой Отечественной войны и последующего за нею восстановления народного хозяйства.
Великие цели стояли перед его поколением, а за ними шли и великие свершения, достаточно сравнить, какой страна была в начале века и какой она стала теперь. А за свершениями, разумеется, стояли люди, жертвовавшие своим сегодняшним днём ради дня завтрашнего, который должен был наступить для их детей, внуков и правнуков. Завтра будет совсем другим, мирным и безоблачным, говорили они себе, теша себя этой мыслью, которая помогала им жить, преодолевая неимоверные трудности.
Сегодня, слава Богу, страна живёт в мире, думал Даниялов, отчаянно пытаясь отогнать позитивными мыслями всё нараставшую боль. Но отчего же дефицит? Вот уже тридцать шесть лет страна живёт без войны, хозяйство её давным-давно восстановлено, люди трудятся, а достатка как не было, так и нет.
Он хорошо помнит времена, когда пришлось в стране вводить карточную систему, продукты выдавались людям в ограниченных количествах, и он, Председатель Совнаркома, узнав от жены, что с прошлого месяца в доме ещё осталось сливочное масло, распорядился не выдавать его семье очередной месячный паёк, искренне полагая, что поступает, как должно.
Да, есть народ, и есть люди… Народ – это монолит, это победа, это сила. А люди… Что ж, люди все разные, слабые и сильные, порочные и честные, благородные и подленькие. И нигде, пожалуй, это не ощущается так ясно, как во власти. Именно там и проявляются все человеческие качества, которые в другое время и в другом месте, возможно, лежали бы на самом дне души.
Лично он в своей жизни увидел от людей всё, что можно было увидеть, и удивить его они уже не могли бы ничем.
Даниялов лежал на кровати и ждал, когда смерть придёт и заберёт его с собою. Заберёт куда? Неужто жизнь так и завершается в земле и дальше этого нет ничего? К нему вдруг вернулись вопросы, которыми он задавался в детстве – вопросы бессмертия души, рая и ада, Судного дня, ангелов на обоих плечах, скрупулёзно ведущих записи всех человеческих деяний…
Он думал о Боге, которому в детстве молился и который, конечно же, может быть только один.
Мысли его вновь обратились к жизни. Практически все "сотоварищи" его бросили. Хотя, правда, услышав, что он умирает, они собрались и пришли в его дом с приличествующим случаю выражением на лицах. Они стояли за дверью его комнаты и ждали позволения войти, но он им этого не позволил. Пусть остаются там, за дверями его жизни. Было время, когда он ждал их прихода и их звонков, а теперь, когда он готовится к своему последнему часу, ему не до них. Пусть себе живут, как могут, как привыкли, как это повелось во власти. Пусть продолжают приспосабливаться, и предавать, и метаться от одних к другим… Он не может осуждать их за это, ему самому порой приходилось приспосабливаться.
Теперь он далёк от всего, что связывает его с властью, и дух его свободен, невзирая на боль. Он готов встретить свою смерть, и, если ему нужно будет отчитываться где-то там за прожитую жизнь, он сделает и это.
Ночное небо смотрело в его окно немигающей чернотой, и лишь одна-единственная звёздочка тускло мерцала перед его начинающим туманиться взором, будто приглашая присоединиться к ней. Сквозь обволакивающую дрёму он чувствовал, как руки жены подоткнули его одеяло, но у него не оставалось уже сил сказать ей что-то или улыбнуться.
Вспыхнувший внезапно перед глазами яркий свет залил собою сотни заснеженных горных вершин, которые ему не раз приходилось преодолевать за свою долгую, нелёгкую жизнь, и на одной из них он увидел вдруг своего деда Хапиза. Он помнил его совсем слепым, а сейчас, к его удивлению, Хапиз смотрел на него совершенно зрячими глазами и улыбался, призывно махая рукой.
– Я иду! – крикнул во сне Абдурахман и, сделав рывок, вдруг полетел к вершине горы, и, оказавшись на ней, он взглянул вниз и увидел громадные цепи гор, таких величественных, что у него захватило дух, и море за ними, которое вообще-то было никаким не морем, а огромным озером. И он почувствовал, что сливается с этими горами, с этим чудесным озером-морем. И ему стало так легко, как никогда прежде. И вот уже боль перестала терзать его тело и отпустила его, наконец, совсем.
Глава 7
Период застоя затянулся в стране так, что люди, страстно желая хоть каких-нибудь перемен, уже и не думали скрывать своего нетерпения. Брежнев откровенно всем надоел своей монументальной неповоротливостью, невнятной шамкающей речью, бесконечными, монотонными читками по бумажке даже коротких приветствий. Некоторые из смельчаков уже вполне откровенно выражали своё стремление к переменам, а какой-то автор с фамилией, кажется, Минкин осмелел настолько, что начал текст своего фельетона словами: "Кажется, он никогда не умрёт!". И хотя имя не называлось, все прекрасно понимали, о ком идёт речь.
Вместе с генсеком одряхлела и система, и, пусть Союз по-прежнему был великой державой, что-то внутри его уже вовсю кровоточило, отмирали навсегда какие-то живые клетки, некогда создавшие этот мощный, могучий организм. А самое главное заключалось в том, что люди не хотели уже верить своей партии. Слишком много было в ней предательства, слишком велика стала пропасть между коммунистами от народа и коммунистами от власти. Одно десятилетие сменялось другим, а пресловутое светлое будущее всё никак не наступало. И теперь, если люди чего-то и ждали, то одних лишь перемен, могущих возродить их дух и создать для них, наконец, достойные условия жизни, подобные тем, в каких жил весь остальной цивилизованный мир.
Народ устал от повального дефицита, от цензуры, от уравниловки, и уже всё больше людей устремляли свои взоры на Запад. Там им чудился рай на земле, где их мозги ценились дороже, чем на родине.
Диссидентство осуждалось, приравниваясь к измене Родине, но Родина, точно упрямый, неповоротливый бык, всё никак не хотела расцветить жизнь своих детей более яркими, сочными красками.
* * *
Брежнев умер ноябрьским вечером 1982 года, когда страна готовилась праздновать День советской милиции. Смерть генсека держалась в строжайшей тайне от народа ровно столько времени, сколько было необходимо для срочного созыва Пленума ЦК КПСС, где предстояло выбрать нового руководителя страны. Наконец, народу объявили, что генсеком стал Андропов, член Политбюро, работавший прежде председателем всесильного КГБ.
Про Андропова говорили, что он очень умный, очень грамотный и очень жёсткий, в чём люди вполне смогли убедиться сами, когда в разгар рабочего дня в кинотеатрах и магазинах стали проводиться своего рода облавы, выявлявшие "уклонистов", тунеядцев и прочих прогульщиков, которым полагалось вообще-то находиться в такое время на рабочих местах.
Советские города и сёла запестрели новыми лозунгами: "Разгильдяйству – нет!" и "Подтянитесь, товарищи!", а на местах проводились многочисленные собрания, где люди призывали друг друга укреплять трудовую дисциплину.
За укреплением последовала череда громких разоблачений, касавшихся коррупции среди коммунистической элиты. И вот уже на весь мир зазвучали имена отважных сыщиков Гдляна и Иванова и названия вроде "узбекского дела" или скандальные разоблачения деятельности директора главного гастронома страны, именуемого "Елисеевским". Вся страна ахнула, узнав о похождениях брежневской дочки, её мужа-генерала, её многочисленных любовников. Разоблачения шли за разоблачениями, и народ просто не успевал отслеживать события. Каждый уже понимал, что перемены, которых люди так ждали, уже нагрянули и что справедливость, похоже, в стране ещё не упразднена.
Страна согласно призывам только-только начала "подтягиваться", и люди с удивлением узнали, что новый генсек не только умеет строго наказывать, а и пишет довольно хорошие стихи, как вдруг Андропова не стало. Он умер неожиданно и вроде как от болезни почек, которая по традиции скрывалась от народа, и тот вдруг почувствовал жалость к этому немолодому и, как оказалось, очень больному человеку, который, безусловно, хотел сделать как лучше.
Весть о его кончине достигла даже самых высокогорных дагестанских аулов, и люди, взволнованные свершившимся, бурно обсуждали, кто же на этот раз станет генсеком.
– Ну, если доклад сделал Черненко, значит, он и будет! – авторитетно заявил лакцам, собравшимся на вихлинском годекане, бухгалтер Басри.
– Черненко? А это кто? – раздалось сразу несколько голосов.
– Как кто? Член Политбюро!
– Даже не знаю, кто он такой!
– Слушай, Гунаш, если ты его не знаешь, это ещё не значит, что он никто!
– Но должны же мы его знать! Громыко знаем, Косыгина знаем, Шеварднадзе знаем, Алиева знаем, а вот Черненко не знаем!
– Да, видно, придётся им сюда приехать и спросить ваше мнение, кого надо назначать, а кого не надо!
– Не спорьте, друзья! Пленум сам выберет, кого нужно! – сказал Бадави, отвечавший в местном сельсовете за отгонные пастбища.
– Эх, теперь, наверное, всё у нас поменяется в лучшую сторону! – произнёс мечтательно Басри.
– А тебе чего не хватает, скажи? Дом у тебя есть, надел есть, работа есть, дети в городе учатся в институтах, сыт, одет, обут. Чего ещё надо?
Подошедший неслышно сзади Закарья, председатель колхоза, продолжил своё наступление:
– Вот вы считаете, что всё плохо! Так не бывает! Надо немного быть справедливыми и благодарными и надо уметь ценить то, что вам Советская власть даёт! Ваши деды и отцы так разве жили? Было у них образование? Кто-нибудь их лечил бесплатно, заботился об их здоровье? А? Что скажете? У нас, слава Аллаху, всё спокойно, войны нет, капиталистов тоже нет, а это вам не нравится почему-то…
– Но вот, говорят же, что во всём дефицит! – произнёс Гунаш.
– У тебя-то в чём дефицит, скажи? Мяса нет? Или молока? Или яиц со сметаной? Тебе чего не хватает? Вон в нашем сельпо есть всё, что хотите: и крупы, и чай, и макароны…
– Зато колбасы нет!
– А на кой она тебе, эта колбаса? Тем более из свинины! Есть же наша горская сушёная, вот и ешь её на здоровье с хинкалом! Можешь и нас позвать в гости, мы тоже с тобой поедим!
– Да хоть сейчас пойдёмте! Жена мигом сварит!
– Обязательно придём… в другой раз. Сейчас надо отправляться вниз, в Махачкалу. Семинар там проводят, сказали, надо быть обязательно!
Глава 8
Жених пришёл с визитом в дом Саидбека с двумя букетами цветов: один вручил Зареме, а другой – Разии-ханум. Не привыкшие к такому, обе смутились и побежали хлопотать на кухню, а Меджид, откинувшись непринуждённо на спинку дивана, уже рассказывал что-то Саидбеку о московской жизни и весело смеялся, открывая ровные белые зубы.
– Сразу видно, что станет хорошим дантистом! – произнесла довольная тем, что всё идёт как надо, Разия-ханум, выкладывая из кастрюли на большое блюдо аппетитно дымящийся плов.
– Мама, сейчас уже не говорят "дантист", говорят "стоматолог", – поправила её Зарема и осторожно поставила принесённые женихом цветы в красивую вазу.
– Да какая разница! Главное, чтобы был хорошим специалистом!
– А ещё лучше – хорошим человеком! – сказала Зарема, и обе рассмеялись.
– Я вижу, дочка, он тебе нравится! – сказала Разия-ханум.
– Н-ну… в общем-то да… Он весёлый! – ответила Зарема.
– Вот и хорошо, солнышко! Лишь бы ты была счастлива, а об остальном можешь не беспокоиться. Пока я жива, ты ни в чём не будешь нуждаться!
Глава 9
"В Советском Союзе каждый человек, у которого есть лицо, имеет право хотя бы раз в жизни сфотографироваться!"
Махачкалинцы, гулявшие по скверу, разделяющему надвое проезжую часть улицы Ленина, при виде этой привлекательной надписи, выполненной гуашью на толстом листе картона, вначале удивлялись, а затем их лица расцветали понимающими улыбками. Далее под текстом следовал адрес расположенной неподалёку фотомастерской, хозяин которой, довольно известный в узком кругу свободный поэт и художник Алик, и сам, скорее всего, не понял, что стал в своём родном Дагестане самым первым рекламодателем.
Несколько дней плакат висел на видном месте, после чего бесследно исчез, а пионер-рекламодатель прошёл через соответствующую беседу на предмет недозволенности в нашей стране текстов подобного рода.
* * *
Черненко, пробыв в должности генсека всего год, тоже ушёл к праотцам, и народ, который так и не смог заставить себя его полюбить, вновь добрым словом вспомнил Андропова. Пополз из уст в уста шепоток, что, мол, не сам ушёл, а помогли. Помогли или нет, так и осталось тайной, но, взбудораженные чередой смертей, люди уже смутно начали осознавать, что не за горами совсем иные, долгожданные перемены, что грядёт совсем другая эпоха. Они не знали, что в этой эпохе будет всё, вплоть до десятков всевозможных сортов колбасы, не будет лишь спокойствия.