Итак, "Ударник" с его историей и носимой в народные массы культурой был всё же признан непригодным, а посему городские власти, не особо вдаваясь в разъяснения, приняли решение его снести, напомнив жителям о том, что в городе имеются ещё два других кинотеатра.
Но старинное здание никак не желало разрушаться. Его толстые стены, возведённые ещё в прошлом веке, содрогаясь под мощными ударами техники, долго сопротивлялись, прежде чем рухнуть окончательно, подмяв под собою целую эпоху и превратившись в огромную кучу строительного мусора.
Известие о сносе "Ударника" шокировало всех жителей бывшей дагестанской столицы. Люди, столпившиеся перед обломками бывшего их любимца, искренне о нём горевали, хотя городская площадь стала отныне гораздо шире и просторней.
Вместе с "Ударником" ушло из жизни что-то родное и привычное, хотя буйнакцы и продолжали смотреть фильмы в двух других кинотеатрах города, не обладавших, увы, тем домашним уютом, который был свойствен "Ударнику".
Жизнь в городе продолжалась, и бывшая Сталинская, а ныне Ленинская улица, как и прежде, была вечерами полна горожан, степенно прохаживавшихся вверх и вниз и дружелюбно приветствовавших друг друга.
В середине улицы, утопая в зелени тополей, располагалось здание главной школы города, естественно, носившей имя вождя пролетариата и славившейся в том числе тем, что когда-то, на заре нового столетия, в её стенах – бывшей женской гимназии – училась Тату Булач, вошедшая в историю Дагестана как невеста пламенного революционера Уллубия Буйнакского, в честь которого и был назван город. Переписка Буйнакского и Тату Булач, опубликованная в советской печати, была для большинства дагестанцев эталоном подлинного большевистского чувства, способного одержать моральную победу над любой контрреволюцей.
Здание, в котором была позднее размещена школа имени Ленина, старинное и весьма солидное, являло собою образец дореволюционного зодчества, присущего большинству провинциальных российских городов. Подобные здания, облицованные красным кирпичом, с парадным крыльцом и, естественно, с "чёрным" ходом имелись во всех городах российской глубинки, ну, разве что не на всех из них могло красоваться написанное белой краской и огромными печатными буквами слово "Света". Десятилетия сменялись одно за другим, а "Света" всё продолжала гордо сиять на левой стороне школьного фасада, напоминая прохожим о том, что в среднем учебном заведении дети не только учатся, но и влюбляются.
Глава 17
– Ахмедов, может, хватит паясничать?!
Татьяна Николаевна громыхнула по столу длинной указкой, и тридцать четыре пары глаз уставились на это грозное орудие. Татьяна Николаевна активно использовала его в процессе обучения и воспитания подрастающего поколения, а сейчас оно угрожающе нависло над головой непоседы.
Татьяна Николаевна Ломакина, приехав молоденькой девушкой в середине 30-х годов в Дагестан на похороны своего деда Андрея Савельича Ломакина, биолога по профессии и по призванию, настолько поглощённого селекционными процессами кавказской флоры, что не сразу заметившего происходившие в стране исторические преобразования, совершенно неожиданно для себя так и осталась жить в маленьком зелёном городке, где жизнь ухитрялась одновременно бить ключом и быть настолько провинциальной, что дальше, казалось, уже было некуда.
Единственное, что умела делать Татьяна Николаевна, – это учить детей. Она все силы и время отдавала этому, как она говорила, тяжёлому ремеслу, из-за чего и осталась в конце концов старой девой. Жизнь шла мимо неё под сводки фронтовых известий, под звуки "Рио-риты" и аргентинского танго, песни Утёсова и Шульженко, под бодрые речи о строительстве коммунизма, а Татьяна Николаевна видела перед собою лишь классную доску да горы ученических тетрадок. В них, разлинованных и в клеточку, она толстым красным карандашом исправляла грамматические и арифметические погрешности своих подопечных и выставляла посреди тетрадного листа большую жирную двойку, а чаще – единицу. Чем выше была отметка, тем она в исполнении Татьяны Николаевны была меньше размером, а уж пятёрки и вовсе выходили у неё крохотными, словно жаль было ей тратить на них свой красный карандаш.
Детей она не любила. То есть любила, конечно, но лишь примерных да покладистых, тех, что сидели смирно и не шевелились, а только смотрели на неё преданным взглядом, ловя каждое слово и в точности затем его повторяя.
А всякие там озорники, сорванцы и непоседы, которых, увы, было гораздо больше, бесили её так, что она с наслаждением выводила в их дневниках огромные единицы, а то и пускала в ход свою знаменитую длиннющую указку, которая легко дотягивалась до четырёх передних парт, позволяя её хозяйке не покидать учительского стула.
Ахмедов был самым несносным из учеников вверенного ей класса. Подвижный, худощавый, с неправильными чертами лица и глазами цвета предгрозового неба, он и минуты не мог усидеть спокойно за партой, то и дело вертясь вправо и влево, вперёд да назад. Его присутствие, где бы он ни находился, неизменно сопровождалось визгом и хихиканьем, возгласами и воплями, розыгрышами и потасовками. На любой другой взгляд, это составляло большую часть его мальчишеского обаяния, но Татьяну Николаевну такое обаяние только коробило, и все озорные выходки мальчишки приводили её в состояние, близкое к бешенству в том его понимании, когда оно, это бешенство, потихоньку расползается внутри человека, будто наполняя его расплавленным свинцом, который бурлящей лавой вот-вот изрыгнется наружу. И тогда кипящая лава несётся, сметая всё на своём пути.
Именно так и бывало с яростью Татьяны Николаевны. И сколько бы добрейшая Ольга Михайловна Жданова, неизменный завуч их школы, ни пыталась размягчить эту непримиримую ярость своей коллеги добрыми советами и увещеваниями, эти попытки неизменно разбивались о твёрдую непреклонность упрямо сдвинутых бровей Ломакиной, свято верившей, что таких хулиганов, как Ахмедов и ему подобные, следует изолировать от других учеников, содержа их если не в каменном колодце, то хотя бы в чём-то похожем на карцер.
Вот и сейчас, заметив, что этот негодник то и дело ёрзает, не в силах усидеть спокойно несчастные сорок пять минут, отводимые государством на школьный урок, Татьяна Николаевна, грозно сдвинув реденькие, неопределённого цвета брови, вскричала:
– Ахмедов!!! До чего ж ты надоел своим бесконечным ёрзаньем!
Мальчишка вскинул на учительницу глаза и спросил с деланным удивлением, которое у него выработалось в процессе общения с Ломакиной:
– А что я сделал?
– Ничего не сделал! В том-то и дело, что ничего… А только вертишься всё да кривляешься, как клоун в цирке!
– Я не клоун! – с недетским достоинством произнёс мальчуган.
– Да клоун и есть! – злобно воскликнула Татьяна Николаевна.
– А вы не обзывайтесь! – В голосе мальчика прозвучала обида, разбавленная нотками угрозы.
– А то что?
– А ничего! Не обзывайтесь, и всё!
– Ишь, гордый какой нашёлся! Будет он мне ещё указывать!
Здесь Татьяна Николаевна, спохватившись, что дело идёт к концу урока, а новый материал ещё до конца не объяснён, хлопнула по столу указкой и сказала:
– Продолжаем!
* * *
Арсен поддел ногой лянгу и ловко стал подбрасывать её в воздух. Пацаны, сгрудившиеся на школьном дворе, неотрывно смотрели, как маленький клочок овечьей шерсти с приклеенным к нему свинцовым брусочком, подбрасываемый ногой их друга, прыгает вверх и вниз, никак не желая падать на землю, и хором подсчитывали число подбрасываний, пока, наконец, не устали прежде самого Арсена. На счёте "пятьдесят один" зрители издали единый усталый вздох и прекратили счёт.
Когда лянга подскочила вверх и опустилась на ногу Арсена в шестидесятый раз, пацаны воскликнули хором:
– Ну, ладно, всё! Давайте в футбол, а то перемена уже кончается!
Трудно было найти более несхожих между собой братьев, чем Шамиль и Арсен. Добродушный и благоразумный Шамиль, унаследовавший от своей матери Фариды выдержку и дипломатичность, был любимцем всех школьных учителей, они с удовольствием ставили его в пример другим, менее воспитанным ученикам. Он хорошо и ровно учился, был всегда готов к уроку, обещая в будущем стать тем самым активистом, какими так славился советский строй, растивший достойных членов общества в лице сначала пионера, потом комсомольца, а затем и коммуниста.
Арсен был другим. Он был как сгусток энергии, не знавшей, куда себя направить, и готовой направить себя куда угодно, только не в школу. Здесь ему не нравилось, да и не везло. В школе его лишь ругали, не было учителя, который сумел бы разглядеть в мальчике личность неординарную, не вписывавшуюся в условные рамки, отведённые среднестатистическому советскому школьнику. И Арсен, не понятый и не признанный своими воспитателями, платил им той же монетой, с нетерпением подстёгивая тот вожделенный день, когда он сможет покинуть эту ненавистную школу.
* * *
Из коридора в учительскую, заполненную педагогами, большей частью пожилыми, доносился приглушённый гомон ребячьих голосов.
Привычно прижимая к груди кипу ученических тетрадок, Татьяна Николаевна выговаривала что-то внимательно слушавшей её Ольге Михайловне, и раздражение, сквозившее в её голосе, перекрывало приглушенные дверью децибелы школьной перемены.
– Надо что-то делать с этим Ахмедовым! – говорила Татьяна Николаевна. – Так дальше продолжаться не может. Если он сейчас себя так ведёт, то что будет потом, в старших классах?!
– Милая, уважаемая Татьяна Николаевна! – Мягкий голос Ольги Михайловны безотказно и успокаивающе воздействовал на любого её собеседника, начиная с отъявленного хулигана и кончая недовольным чем-то родителем. – Ну что он делает такого, этот Ахмедов, что вызывает у вас столь бурную реакцию? Ну, шалунишка, ну, озорник, но не хулиган ведь! Его семья…
– Вот именно, Ольга Михайловна, его семья! Достаточно уважаемая и известная в городе, весьма приличные родители, а сын их просто маленький невоспитанный грубиян! У меня такое впечатление, что они им вообще не занимаются!
– Ну-ну, Татьяна Николаевна, не говорите так! Фарида Саидбековна – очень уважаемый человек, трудится на общей с нами стезе, в педагогическом училище, а уж Имран Ансарович так и вообще душа нашего города! И вы это и сами знаете не хуже меня!
– Да уж знаю, знаю! Просто никак не могу сладить с этим… с этим мальчишкой!
– А вы попробуйте к нему с душой! Я уверена, что всё выправится, если с душой… Постарайтесь, прошу вас!
Ольга Михайловна подняла взгляд на большие часы, висевшие над дверью учительской, и, пригладив без всякой надобности свои аккуратно собранные в пучок ярко-рыжие волосы, устремилась к расписанию. Проходя мимо стола, за которым расположилась со своими картами и атласами преподаватель географии Тереза Мансуровна, завуч обратилась к ней озабоченно:
– Сейчас ведь ваш урок у моего Сашки?
– Да, Ольга Михайловна.
– Пожалуйста, опросите его, да построже!
– Ладно, Ольга Михайловна, я его хорошенько погоняю! – улыбнулась Тереза Мансуровна.
– Вот-вот, милая, именно погоняйте!
Сказав так, Жданова повернулась к физику Костикову:
– Не возражаете, Николай Сергеевич, если посещу ваше занятие?
– Что вы, что вы, уважаемая Ольга Михайловна, буду только рад! Милости прошу!
Костиков пропустил завуча вперёд, и они вышли из учительской одновременно с пронзительно-весёлым школьным звонком.
Родители Ольги Михайловны Ждановой происходили из небольшого села на Рязанщине. В конце 30-х годов отец её решительно перебрался в Москву, прихватив с собой жену и детей и справедливо полагая, что лучше ухватиться за любую работу в Москве, чем умереть с голоду у себя на родине. "Любая" работа подвернулась не сразу, и Михаилу пришлось долго мыкаться, прежде чем он устроился в одну из бригад "Метростроя". Работа была тяжёлой, однако Михаил Муравьёв не роптал, а, напротив, был доволен, что может не только добывать хлеб для своей Пелагеюшки и сына с дочкой, но и способствовать своим трудом, как им сказал начальник, будущим удобствам в смысле передвижения граждан по городу.
Дочь Ольга по окончании учительских курсов, в свою очередь, принялась обучать грамоте работниц, в том числе и возраста своей матери Пелагеи. Но вскоре, собрав свой нехитрый гардероб, отправилась на далёкий и загадочный Кавказ, влекомая романтическими рассказами классиков и лингвистическими выкладками Павла Сергеевича Жданова, преподававшего ей на курсах русскую словесность. Очарованный её свежим крестьянским личиком в обрамлении ярко-золотых волос, он после недолгих раздумий предложил ей стать его женой и разделить с ним приятные тяготы его временного пребывания на Кавказе.
Ольга Михайловна, также недолго думая, согласилась, увлечённая лучистым взглядом синих глаз Павла Сергеевича, сияние которых не приглушали даже толстые линзы очков, а главное – движимая благородной идеей нести разумное, доброе и вечное неграмотным, полудиким горцам, которые в её воображении жили в лошадиных сёдлах, размахивали кинжалами и говорили что-то на своём гортанном татарском наречии.
Временное, как полагал Павел Сергеевич, путешествие обернулось постоянным проживанием, а дикие, необузданные горцы оказались весьма воспитанными, пусть не на западный, а на восточный манер, и, кроме того, чрезвычайно любознательными людьми, имеющими своё понятие о чести, свои традиции и свою древнюю культуру, в том числе и языковую. И получилось так, что приезжие русские учили местных жителей, а дагестанцы учили приезжих русских, в результате чего и те, и другие прониклись друг к другу взаимной симпатией, уважением и пониманием.
И единственный сын Ждановых, Сашка, родившийся уже в Буйнакске, вполне естественно относил себя к дагестанцам, не чувствуя никакого различия между собой и двумя десятками своих друзей, живших в этом живописном краю.
Он даже успел несколько раз влюбиться: сначала в детском саду в кумычку Барият, потом, в третьем классе, в лачку Атикат и, наконец, в седьмом, когда ему запала в душу Хадижка, соседская девочка-аварка, неожиданно превратившаяся из маленького бесёнка в белолицую красавицу с аккуратно заплетённой длинной, чёрной косой. Данное обстоятельство, впрочем, никак не мешало ему то и дело посматривать в сторону Наташи Золотарёвой, хорошенькой русоголовой дочки их школьной докторши.
Любя сына до самозабвения, Ольга Михайловна старалась всё же держать его под строгим родительским надзором и полагала, что Буйнакск Буйнакском, а знания, которых она от него требовала, всё же должны ему помочь не затеряться на широких просторах Союза Советских Социалистических Республик.
Глава 18
– Ой, девочки, слышали бы вы его! Вы даже себе не представляете, что за голос, что за песни! Такая мощь, такой диапазон! Нет, это надо слушать!
Зарифа Хайбуллаева, после восьмого класса поступившая в Махачкалинское музыкальное училище и пришедшая навестить школьных подружек, произнесла последнюю фразу, отчего-то понизив голос.
– Как-как, ты сказала, его зовут? – переспросила Марьяша.
– Высоцкий… Владимир Высоцкий, – ответила Зарифа с нотками благоговения в голосе.
– Высоцкий? Даже не слыхала о таком… – сказала Зюма Эльдарова, встряхнув по обыкновению копной волнистых чёрных волос. – Он где поёт, по радио?
– Да нет же, говорю вам! – с нетерпеливой досадой сказала Зарифа. – Его вообще по радио не передают! У нас в училище один студент принёс магнитофонную запись с его песнями, и мы после занятий её слушали. Там такие слова, обалдеть! Вот слушайте!
Зарифа откашлялась и быстро пропела:
В заповедных и дремучих,
Страшных муромских лесах
Ходит нечисть туча тучей,
На людей наводит страх.
Воет воем, что твои упокойники,
А если есть там соловьи, то разбойники,
Страшно, аж жуть!
– Это сказка, что ли? – не поняла Марьяша.
– Да какая тебе сказка? Это песня такая, про леших, про кикимор… ну якобы… а на самом деле…
– Ничего не поняла! – сказала Марьяша.
– Подрастёшь и тогда поймёшь! – ответила многозначительно Зарифа.
Дома Марьяша попыталась пересказать родителям содержание песни, но так и не смогла этого сделать, а только повторила в растерянности:
– Его звать Владимир Высоцкий. Это новый советский поэт… или певец… точно не знаю… Только его не передают по радио!
– Высоцкий? – переспросил Юсуп. – Что-то имя незнакомое! Маяковского знаю, Есенина знаю, а вот Высоцкого – нет, не знаю!