На озере Аччен рыбачил старый знакомый Меленского Таврат, бывший морской охотник из Люрэна. Лет десять тому назад он неожиданно для всех ушел на Аччен, добровольно возложив на себя обязанности рыбака. Несколько раз жена пыталась вернуть его в село, но Таврат был непреклонен и, похоже, доволен своим новым положением. Он ловил рыбу летом и зимой, зарабатывал значительные по тем временам деньги, которые тратил на обустройство своего одинокого жилища. В нем была радиостанция, небольшой генератор, баня и всегда достаточный запас бензина и угля. В прошлом году он приобрел снегоход "Кавасаки", заплатив за него огромные деньги.
До берега Аччена добрались на вездеходе.
Вечером Таврат угостил приезжих великолепной ухой и запеченным на углях лососем.
Сидели у костра, благо комариное время кончилось и тишина, нарушаемая лишь голосом транзистора, распространилась во всей засылающей тундре.
- Я про переворот услышал еще вчера, - признался Таврат. - По радио. "Голос Америки" сообщает, что вокруг главного правительственного здания в Москве собрались тысячи людей и требуют возвращения Горбачева в Москву. Снаряжается самолет во главе с вице-президентом Руцким в Крым для вызволения пленника.
Таврат слышал, что Россия собирается стать настоящей капиталистической страной, как Америка. А так как все капиталистические страны злейшие враги советских людей, то Россия как бы становится злейшим врагом самой себе. Однако Роберт Карпентер внешне не проявлял никакого капиталистического хищничества, разве только был азартен в рыбной ловле, а, получив дробовик, отправился на резиновой лодке на островок, чтобы подстрелить на вечер уток.
Оставшись наедине с Меленским, Таврат подозвал его к берегу и показал три грузила на ставной сети. Внешне они почти не выделялись среди других камней, покрытые илистой зеленью, но отличались очень заметной тяжестью. Сердце Меленского екнуло. Он поскреб лезвием карманного ножа поверхность необычного грузила, и под слоем илистого налета сверкнул металл.
- Золото? - осторожно спросил Таврат.
- Похоже, - тихо ответил Меленский.
Несколько лет назад ему довелось побывать на прииске Комсомольский в верховьях реки Чаун. Когда-то рыбная, прозрачная река представляла нынче поток густой жидкости цвета какао от истока почти до устья. Еще издали был слышен металлически резкий, жесткий стон огромной драги. А сама она возвышалась над тундрой наподобие доисторического чудища. Начальник прииска показал Меленскому рекультивированный участок тундры на фоне рукотворного лунного пейзажа площадью несколько десятков квадратных метров и грустно сказал: "Чтобы возвратить тундре первоначальный вид, как нам предписано законом, мы должны затратить на это всю полученную прибыль, и даже этого не хватит. Так что по большому счету дешевле - ничего здесь не добывать и все оставить, как есть".
Нетрудно представить, во что превратятся берега этого чудесного озера, когда сюда придут сначала геологи, за ними промышленники с машинами, драгами, вездеходами, рвущими тонкими слой почвы, создаваемый природой столетиями.
Меленский отвязал тяжеленные грузила от сети, повесил обыкновенные камни, а снятые самородки забросил далеко в озеро, на самую глубину.
Вечер долго сгущался над темнеющими водами озера Аччен. Как в зеркале отразились окрестные желтеющие холмы, чуть выше еще светлое небо. Но самой поразительной была тишина, ощутимо густеющая вместе с темнотой.
На Аляске тоже остались такие нетронутые места, вспоминал Роберт Карпентер. Но здесь чистота и невинность природы казались ему какой-то особенной, первозданной. Словно рука творца только что закончила свое творение, и святость чувствовалась во всем окружении. Но если что-то откроют здесь - золото, нефть, газ - вся эта первозданность полетит к чертям собачьим, и здешняя природа вмиг потеряет свою чистоту и невинность. В тундре это особенно заметно. Может быть, потому, что зелень лесов скрывает урон, нанесенный хищнической эксплуатацией. А здесь самый высокий кустарник не выше колена.
Он готов был просидеть всю ночь на берегу озера, наслаждаясь удивительной тишиной и спокойствием, но голос Меленского из темноты позвал его. Роберт Карпентер вошел в избушку, разделся и улегся на чистую простыню, постеленную на оленью шкуру. Приготовившись к долгой бессонной ночи, он тут же провалился в забытье и проснулся, когда утреннее солнце пробилось сквозь маленькое оконце.
После завтрака прослушали последние известия. События разворачивались с необыкновенной быстротой. Министр обороны маршал Язов приказал воинским частям покинуть Москву. Путчисты, как их называли иностранные радиостанции, во главе с вице-президентом Янаевым и главой КГБ Крючковым снова полетели в Крым к Горбачеву. Во многих городах страны проходили митинги. На одних поддерживали ГКЧП, на других выражали поддержку Горбачеву и одобряли действия Ельцина. В Крым направился освобождать Горбачева вице-президент России, боевой генерал, герой афганской войны Александр Руцкой.
- Похоже, что они проиграли, - заметил Карпентер, имея в виду путчистов. Он это понял по тону американских комментаторов.
Несколько раз Меленский пытался соединиться с бухтой Гуврэль, чтобы вызвать какой-нибудь транспорт для возвращения в районный центр. Но там, похоже, начальство пребывало в такой растерянности, что в ответ он слышал только полупьяное бормотание Бамбурина и извиняющийся голосок его секретарши, которая, разумеется, ничего определенного не могла сказать.
Роберт Карпентер как мог успокаивал Меленского, уверяя его, что ему очень нравится пребывание в тундре, рыбалка и охота на уток.
- Когда мне еще доведется так провести время! - смеялся Роберт. - К тому же начальство платит мне солидные суточные.
Наконец радио сообщило, что Горбачев вместе с семьей благополучно возвратился в Москву, а путчисты арестованы. Министр внутренних дел Пуго покончил с собой вместе с женой. Сообщали еще о других самоубийствах.
У озера появился долгожданный вездеход.
- Будут запрещать компартию, - хмуро сообщил вездеходчик Володя. Много лет он возил первого секретаря райкома и был человеком в округе значительным и влиятельным. Теперь он чуял, что настают другие времена и простой персональный шофер партийного секретаря уже не такая важная фигура.
По дороге Меленский пытался выяснить подробности о раскладе политических сил в округе, но Володя отвечал коротко и невнятно.
- Похоже, что Пэлята будут отстранять от должности.
- Почему?
- Вроде бы он поддержал ГКЧП.
- А кто вместо него?
- Упоминают его первого заместителя Базарова Виктора Александровича.
- А в вашем районе?
- Пока на место Бамбурина никто не претендует. В вашем Чукотском районе на первое место выдвигается Франтов.
В бухте Гуврэль пришлось пробыть почти неделю в ожидании оказии в Кытрын. Меленского беспокоила бездеятельность гостя, и он не знал, чем его занять. Съездили в Новое Чаплино, оттуда вельботом в старое Чаплино, где бедного Роберта бдительные пограничники продержали два часа, не выпуская его на берег. Съездили на Кивакские горячие источники, на рыбалку в бухту Румилет.
Роберт мог бы уже возвратиться в Ном, вызвав чартерный рейс местной авиакомпании. Но ему хотелось попасть в бухту Кытрын и увидеть Антонину. Образ ее не выходил у него из головы, и он понимал, что находится во власти настоящего нарастающего чувства. Чаще всего она представлялась ему танцующей древний эскимосский танец, с полузакрытыми глазами, с черными волосами. Даже улыбка, освещенная сиянием стальных зубов, казалась ему милой, полной доброты и нежности. Как она удивилась и обрадовалась, получив подарок. Она вся засветилась, и взгляд ее, брошенный на Роберта, показался ему обещанием любви и нежности.
Все, что было до этого в жизни Роберта Карпентера, - десятилетняя супружеская жизнь, подарившая ему двоих детей - мальчика и девочку, мучительный бракоразводный процесс, мимолетные связи - все это отодвинулось далеко в прошлое, и единственная женщина, которая ему ныне желанна и снится по ночам, была Антонина Тамирак.
Однако в разговоре с Михаилом Меленским он ни разу не упомянул ее, все больше напирая на необходимость лично посмотреть все мысы и предполагаемые пункты, где должны были располагаться наблюдатели за миграцией крупных морских млекопитающих. Он тщательно изучил список предполагаемых наблюдателей, обратив внимание, что все они представляли коренных жителей, морских охотников.
- Это будет хороший повод оказать материальную помощь, - заметил Роберт, узнав, какие мизерные пенсии получают чукчи и эскимосы. Он вообще не мог представить, как можно прожить на сумму, эквивалентную пятидесяти долларам. Это всего раза два сходить в третьеразрядный ресторан. А чем платить за жилье, электричество, телефон и другие услуги? Или это осталось бесплатным, как в советские времена?
- Живем в долг, - туманно ответил Меленский. - Иногда из округа подкидывают какие-то денежки… Наш кооператив надеется только на себя. Все мы давно перешли на местные продукты - мясо моржа, кита, лахтака и нерпы. Заготавливаем запасы на зиму, пользуясь древними технологиями. По большому счету могли бы обходиться и без картофеля и овощей. Наши старые женщины еще помнят, как консервировать на зиму тундровые растения, ягоды, дикий лук… Конечно, тяжелее приходится приезжим, русским. Когда кончаются привозные продукты, они буквально начинают голодать.
- А почему они не едят местную пищу! Насколько я знаю, свежее моржовое и китовое мясо намного лучше, питательнее и здоровее, чем новозеландская баранина, которая за время транспортировки превращается почти в мыло.
- Мне кажется, тут несколько причин, - подумав, ответил Меленский. - Первое - пища непривычная. Второе - им кажется унизительным опускаться до уровня местного населения. Они думают, что, поев моржатины или китятины, они становятся настоящими дикарями… Поэтому только когда им совсем невмоготу, они тайком снисходят до местной пиши.
- Вот это настоящая дикость! - воскликнул Роберт Карпентер.
- Что тут поделаешь? - пожал плечами Меленский. - Ведь каждый приезжающий сюда тангитан чувствует себя прежде всего носителем высшей культуры, не говоря уже о том, что совершенно убежден в изначальном своем превосходстве. Даже последний изгой, выгнанный отовсюду, освободившийся зек, какой-нибудь сексуальный маньяк, соблазненный скабрезными рассказами о якобы широко распространенном на Чукотке обычае уступать гостю свою жену, считает себя выше местных. К ним надо прибавить полчища чиновников. Ведь бюрократия на Чукотке строилась по общесоюзной схеме. Сначала должен существовать партийный аппарат, потом аппарат советской власти, за ним комсомол, управления почти всех министерств от водного хозяйства до шоссейного. Дорог в Чукотском районе всего тридцать километров, а существует целый аппарат - начальник, его заместитель, секретарь, бухгалтерия, инженерный отдел, потом профком и так далее… Все эти люди сегодня оказались не у дел. И они тайно надеются, что в конце концов эта игра в перестройку кончится и все вернется на круги своя.
- Но, похоже, их надеждам не суждено сбыться, - заметил Роберт.
Ему все больше нравился этот этнически чистый европеец, оказавшийся большим чукчей, чем иные коренные жители этой окраины России, особенно пробившиеся во власть. Он чувствовал внутреннее родство с ним, ощущение того, что они оба живут на предназначенной для них земле. И все эти проблемы, особенно те, от которых зависело будущее коренных народов, непосредственно касались их, одинаково заботили…
- Мы сделаем так, - деловитым тоном предложил Карпентер. - Большую часть средств пустим на покупку снаряжения - суда с быстроходными моторами, оружие, навигационное оборудование… Я связывался с военными из военной базы на острове Кадьяк. Они согласны безвозмездно отдать не только подвесные моторы и устаревшее оружие, но и поделиться запасами продовольствия. По закону эти запасы у них обновляются каждый год, а прежний запас им часто некуда девать. Должен сказать, что наше правительство снабжает своих военных далеко не худшими по качеству и питательности продуктами. Кроме того, я обращусь в благотворительные организации Аляски с просьбой оказать гуманитарную помощь жителям Чукотки. Подключу свою сестру Сьюзен. Она человек энергичный.
- Да, это было бы прекрасно! - воскликнул Меленский.
И впрямь это было бы настоящим спасением для людей, брошенных советским государством на произвол судьбы.
Под утро при попутном ветре поплыли в бухту Кытрын.
Роберт Карпентер стоял на носу вельбота и отмечал на карте приметные мысы, места, где должны быть установлены наблюдательные посты. Берега еще были покрыты зеленью, но кое-где уже пробивалась желтизна и красный, словно ржавчина, каменный мох, покрывающий прибрежные скалы.
Созерцая проплывающие мимо берега, Роберт осознавал, что наконец-то приходит к нему чувство своего места на земле. Подспудное ощущение некоторой собственной неполноценности уступало место чувству уверенной принадлежности к этой земле. Неужели для человека так важно это? Даже дед Роберт Карпентер едва ли мог сказать: вот она, моя родина. Будучи австралийцем, он много лет провел в Америке. Вот бабушка Элизабет, она точно знала, где ее корни. Мама, явная полукровка, так и не могла определить свою этническую принадлежность, как, впрочем, и отец, то ли швед, то ли норвежец, периодически то появляющийся, то исчезающий в Номе, пока окончательно не сгинул неведомо где. Во всяком случае, Роберт Карпентер никогда его не видел, кроме как на фотографии…
Вельбот обогнул слегка выдающийся в море мыс Кытрыткын, проплыл мимо грузового причала и мягко ткнулся носом о галечный берег залива Кытрын, напротив корпусов районной больницы.
Встречающих было всего несколько человек, не считая уже примелькавшихся пограничников, и среди них Роберт увидел с забившимся сердцем Антонину Тамирак.
Глава пятая
Василий Ямрон относился к Антонине как к родной дочери и, даже по сравнению с младшими, особенно выделял ее и баловал. Девочка с малолетства отличалась красотой, и Ямрон надеялся на то, что она получит хорошее образование и, возможно, даже станет учительницей. Сам Василий Иванович закончил Въэнское педагогическое училище в начале пятидесятых, а в те годы для эскимоса из Нувукана это было величайшим достижением. И Ямрон решил устроить свою жизнь по образу и подобию приезжих русских. Прежде всего он запретил говорить в семье на родном языке, изгнал из меню местные продукты и снисходил до моржового и нерпичьего мяса, только если в магазине уже кончалась тушенка или привозная новозеландская баранина. Ямрон много читал, отдавая предпочтение русским классикам. Антонина, еще не умея читать, уже знала наизусть несколько стихотворений Пушкина.
Ей было лет пятнадцать, когда в голове учителя Ямрона произошел какой-то переворот. Это как раз совпало с его выходом на пенсию. Он вдруг велел всем в доме говорить только по-эскимосски, начал есть моржовое и нерпичье мясо, а жену по осени заставлял ходить в тундру собирать коренья и квасить на зиму листья золотого корня и других съедобных растений. Зимой вместо пальто демонстративно носил кухлянку, а летом, в сырую погоду, надевал невесть каким образом сохранившийся плащ из моржовых кишок. Поскольку Ямрон выделялся среди серой чиновничьей толпы районного центра своим экзотическим одеянием, он стал непременным и желанным героем передач центрального телевидения и раз даже попал в программу японского телевидения "Эн-Эйч-Кэй". Он не упускал случая выступить на митингах и собраниях и говорил только на родном языке, отказываясь переводить. Этим он сильно смущал кагэбешников, от которых ускользала суть антисоветских высказываний бывшего учителя. А он говорил весьма обидные для советской власти слова, обличал местное начальство, погрязшее в стяжательстве, критиковал советские законы, называя их колониальными. Особенно доставалось землякам, достигшим руководящих высот. В свое время от него натерпелся местный выдвиженец Пэлят. Будучи первым секретарем райкома. Пэлят пуще всех вышестоящих контролеров боялся острого языка Василия Ивановича. Кем только не называл его старый учитель: предателем чукотского народа, врагом малых народов, жополизом Коммунистической партии. Особенно обидным было последнее прозвище. И в ответ на это Пэлят назвал старого учителя диссидентом, сравнив его с академиком Сахаровым. Потом Пэлята перевели в Анадырь, избрали депутатом последнего Верховного Совета, но каждый раз, приезжая к Кытрын, он с внутренним трепетом ожидал встречи со старым эскимосским учителем. Узнав о его смерти, Пэлят вдруг почувствовал странное облегчение и устыдился.
Первое супружество Антонины Тамирак закончилось большой дракой между мужем и очередным ее любовником, музыкантом въэнского ресторана, длинноволосым Генрихом. Потом она еще несколько раз выходила замуж. Чаще просто сходилась на короткое время, иногда регистрировалась, но никогда не брала мужнину фамилию, оставаясь Тамирак. От последнего мужа, слесаря Билибинской атомной электростанции Николая Зотова, Антонина попросту сбежала.
В промежутке между замужествами Антонина Тамирак проучилась два года в Биробиджанском техникуме культуры, год в Школе искусств в Магадане. Но предпочитала работать санитаркой в больницах. Ей нравилось ухаживать за больными, носить белый халат. А все свободное время она посвящала своим родным эскимосским песням и танцам.
Ей нравилась беззаботная жизнь. В последние годы она пристрастилась к вину, благо спирт в больнице всегда можно достать. Тамирак пыталась забеременеть. Но безуспешно. Она обратилась к главному гинекологу окружной больницы, полной доброжелательной женщине с большими, мягкими, как моржовые ласты, руками. Тщательно осмотрев молодую женщину, врач сказала: "У тебя все в порядке, милая. Может быть, просто маловато любви?.."
Когда Антонина Тамирак впервые увидела Роберта Карпентера, встретилась с ним взглядом, она вдруг почувствовала внутренний жар. Словно в глубине ее тела зажегся неведомый источник тепла. Такого у нее никогда не было, даже когда впервые выходила замуж, как ей тогда показалось, охваченная неодолимым чувством большой любви. Подарок Роберта заронил тайную, неопределенную надежду, скорее просто мечту: вот приедет к ней этот американец, возьмет за руку и поведет за собой. Куда?
Такие новости необъяснимыми путями сами собой распространяются по Чукотке. Называют это - "торбазное радио". До Антонины Тамирак дошло, что из Гуврэля сегодня должен приплыть на вельботе Роберт Карпентер.
Антонина Тамирак взяла отгул, отдраила комнатку при больничном общежитии, сменила белье на кровати и сама тщательно вымылась в душе. Она не знала, что надеть на себя, пока не остановила свой выбор на цветастой камлейке с широкой красной оторочкой по подолу. Камлейка всегда была торжественным одеянием эскимосских женщин, и Антонина чувствовала, что ни в какой другой одежде она не будет выглядеть нарядной - ни в нейлоновой куртке, ни в кожанке, а тем более в драповом пальто с узкой полоской норкового меха по вороту Чтобы не привлекать внимания и унять нетерпение. Антонина поднялась на холм, где стоял телевизионный ретранслятор, спустилась к морю, вышла на мыс Кытрыткын и долго смотрела на Яндогайский мыс, из-за которого и должен появиться долгожданный вельбот. Солнце стояло над холмами и медленно двигалось на запад, постепенно снижаясь к горизонту.