После ухода околоточного думал, где раздобыть денег. Вчера настрелял лишь какую-то мелочь. Город совсем обнищал, даже спросить не у кого. А знакомые все голодранцы – художники да поэты, хоть бы один из лавочников средней руки попался! В голову пришла идея с тележкой. Но пробовать здесь не хочется. Оставлю на крайний случай. Вышел на остановку, купил литр пива. Выпив, отправился гулять в катакомбы под университетом. Хочу припрятать тут часть барахла. Надо найти укромное место и придумать, как в него пробираться не через мастерскую, а с улицы.
18 октября. Воскресенье. Тринадцать дней до изгнанья
После обеда отправился в город. Погода прекрасная. Солнце будто взбесилось. Напоследок дает всем погреться перед долгой зимой. В троллейбусе наткнулся на контролершу. Сказал: денег нет и штраф платить не буду. Хотела высадить, но, пока кудахтала, доехали до нужной мне остановки. Вышел, спустился к Днепру и побрел по берегу. Неожиданно нашел интересное место под мостом на проспекте Пушкина. В голове крутится забавная мысль: а если переехать сюда? Бред, конечно. Но напрашиваться на квартиру ни к кому не хочется. Да и особенно не к кому. Как оказалось, и друзей, кроме Витька, тут уже не осталось. Все знакомцы одни. Будут как на больного смотреть и зудеть: сними Шелом, сними Шелом.
Надо что-то с квартирой побыстрей придумать. С Витьком договорились, что ценное к нему перевезу.
Люди на улицах озираются. Мимо пройдут как будто не замечают, а потом остановятся и вслед смотрят. Идиоты! А место под проспектом Пушкина интересное! Завтра туда снова наведаюсь.
19 октября. Понедельник. Двенадцать дней до изгнанья
Был опять под мостом. Изучил все досконально. Это первый пролет со стороны Большой Гражданской. Место там тихое, а главное, расположено на косогоре. Случайные ротозеи туда не доходят, так как надо по бетонному откосу забираться. Получается нечто наподобие гнезда под мостом. Если внаглую заборчик соорудить да большой ящик поставить, то в спальнике, пожалуй, даже ночевать можно. Над головой, правда, троллейбусы круглые сутки ездят, но это ничего, они не мешают. Под Шеломом опять все чешется, надо бы к Витьку сходить да помыться.
На углу бульвара Непокоренных возле гастронома два облезлых пьяных кота пристали. Три квартала за мной по улице семенили и все просили Шелом дать померить. Потом один обнаглел и полез ручонками сам снимать. Пришлось двинуть ему между ног, а пока он корчился, я другого за волосы схватил и мордой об дерево хрястнул. Сказал: вот тебе, рожа пролетарская! Ненавижу уродов! Хорошо, что ментов рядом не оказалось.
20 октября. Вторник. Одиннадцать дней до изгнанья
Вечером в бомбоубежище теща заявилась. Не ожидал ее визита. Изменилась – волосы черные и кучерявые. Раньше она на следователя из гестапо была похожа, а теперь просто на партийную блядь. Сказала: если Шелом с головы сниму, работу в университете и мастерскую вернет. Просила про детей подумать. Сказала даже, что простит мне сапоги и другие прегрешения мои. Я в ответ говорю ей: "Что же это вы, Теща Мария, причащать меня пришли, что грехи отпускаете? Думаете, я уже помирать собрался?" А она в ответ угрожать: "Если шлем не снимешь, я тебя в сточной канаве сгною!". А я ей: "Ну что ж, матушка, это война, а в окопах мы все рано или поздно сгнием". С этими словами я достал один тещин сапог, натянул его на ногу и под улюлюканье развеселившихся на полках уродцев принялся скакать по комнате.
Мария взвилась и вылетела из мастерской, на прощанье сказав, что я юродивый и место мое на паперти возле церкви. Эта мысль мне понравилась. После ее ухода достал тележку, что в катакомбах нашел, и внимательно оглядел. Видимо, придется попробовать – все одно денег нет.
21 октября. Среда. Десять дней до изгнанья
Решено! Переезжаю! Переезжаю под мост! Лучшего места в этом городе мне не сыскать. Уже начал собирать вещи. Утром сходил в университетский гараж, договорился насчет микроавтобуса на завтра. Самое ценное – инструменты, альбомы – завезу к Витьку, остальное – под мост, часть в катакомбах припрячу.
Начал первый шкаф разбирать. Как только принялся за второй, неожиданно Швабра заявился, так его за глаза называют, потому что длинный и тощий, а костюм на нем как на швабре висит. Я встречал его в университете – Эдуард Валерьянович, куратор из органов. Студентов вербует, чтоб друг на друга и на преподов стучали.
Первым делом поинтересовался, чем я тут занимаюсь? Я ему: "Что, не видите? Шкафы разбираю! В подполье ухожу и мебель с собой забираю!" Эдуард оказался не такой тупой, как Мамарыга. Посмеялся и спросил, зачем мне шкафы в подполье? Говорю: "Как зачем! Историю про славянский шкаф помните? Для пароля нужен. По нему меня соратники узнают".
Тогда он начал меня про заграничные поездки расспрашивать. Куда ездил? Что делал? С кем встречался? Потом поинтересовался политическими взглядами. Я ему говорю: "Не сменил!" А он: "Что не сменили?" "Ну, как же – отвечаю, – Карла и Фридриха люблю, да и Володе уважуха!" "Правда, – говорю, – Карл меня в последнее время беспокоить стал! Давеча в гастрономе бутылку водки да два плавленых сырка не захотел продать. Хоть я ему объяснил, что с тезисами к Фейербаху ознакомлен, а еще тороплюсь, за мной гонятся, между прочим, два типа из ваших. А он меня в ответ гнидой империалистической обозвал! Совсем у деда крыша поехала!" "Кстати, – спрашиваю я у Эдуарда, – а вы знаете, что Фридрих масон? Когда он за прилавком в винном стоял, я собственными глазами перстень у него на руке видел!"
Швабра ничего не ответил. По скривившемуся выражению лица было видно, что Карла и Фридриха он не уважает. Да и откуда ему! Молод еще, наверное даже в пионерах не успел побывать! Потом он говорит мне: "Ну ладно, то, что вы сторонник марксистского учения, я понял. А зачем же вы тогда на голову пикельхаубэ надели? Вам, как коммунисту, надо другой головной убор носить".
А я ему с ехидцей отвечаю: "А знаете ли вы, сударь, что я не просто марксист, а марксист-империалист. То есть исповедую самое что ни на есть первоначальное, незамутненное, не испоганенное всякими ревизионистами учение! А имеете ли вы понятие, милостивый государь, что Карл Маркс был первейшим германским империалистом?" Тут я достал книгу Бердяева и зачитал Швабре фрагмент из "Духовных основ русской революции". А потом говорю: видите, сударь, я, как истинный марксист-ортодокс, прибыл в ваш город с большой миссией – цивилизовать славянские племена. А теперь для исполнения этой марксисткой задачи мне надо работать – шкафы разбирать, а вы отвлекаете.
На что он говорит: "Можете не утруждаться. Эти племена ничто не цивилизует. Даже христианству это не удалось. А марксизм попробовал, сами знаете, что получилось – ГУЛАГ". Я ему: "Странно мне, Эдуард Валерьянович, слышать от вас такие крамольные речи". А он в ответ: "Я же должен знать, с каким материалом работаю. А материал у нас безбожный, в душе все язычники. Так хоть бы они своим богам камлали, но и тех предали. А знаете, почему у здешних славян, простите за выражение, все через жопу?" Почему же, спрашиваю. А он говорит: "Вы слышали про проклятие идола? Это случилось тысячу лет назад, когда Владимир Русь крестил. Он повелел всех идолов изрубить, а Перуна особенно поругать и унизить. Его привязали к хвосту коня и волокли, издеваясь над ним, к Днепру. Когда же его бросили в реку, он, по Днепру плывя, поднял палец и проклял народ". "Палец? – обрадовался я. – Какой именно палец? Уж не средний?" И я показал ему "фак". "Может, и этот. Неважно, – ответил Эдуард Валерьянович. – Главное, что такое это было тяжелое проклятие, что с тех пор уже тысячу лет как у славян все наперекосяк. Что не сделают, все через жопу!"
Перед уходом Эдуард спросил, как я отношусь к президенту. Я ответил, что мне очень нравится его портрет, особенно тот, который висит в кабинете у Бориса Фадеевича. Он как-то не по-доброму посмотрел на меня и вдруг спросил: "А зачем вы фашиста убили?" Тут я чуть не рухнул на месте. Правда, попытался виду не показать. Но, думаю, все равно гад заметил, как я изменился в лице. Попробовал отшутиться, говорю, мол, что же, если фашист, то уже и убить нельзя? А он: "Перестаньте. Я не про политкорректность. Вы знаете, о чем я. Подумайте об этом. Хорошо подумайте!" И он почему-то пристально посмотрел на Шелом, а потом, не прощаясь, ушел.
Весь остальной день до глубокой ночи паковал вещи и все думал об этом. Откуда он мог узнать? Неужели письмо перехватил?
22 октября. Четверг. Девять дней до изгнанья
Утром заглянул на почту, спросил, было ли мне письмо. Ни черта толком не узнал. Говорят: у нас этих писем сотни, за каждым не можем уследить. Потом занимался перевозом вещичек. Как я и думал, в одну машину за раз все не влезло. Придется остальное барахло на троллейбусе довозить. Скульптуры поценней и инструменты оставил у Витька. Разобранные шкафы, кресло, маленький столик, посуду, чайник, доски, ДВП и другие материалы завез под мост. Туда же прихватил и электрическую плитку. Посмотрю потом, может, от уличного фонаря получится подключиться.
Прихватил с собой пять уродцев. Хотел больше, но в машину не влезли.
Приехав под мост, столкнулся с проблемой – как все по откосу поднять. Пришлось обвязывать и наверх веревками затягивать, но времени на это ушло изрядно.
После обеда принялся шкафы собирать. Поставил их спиной к бетонной опоре моста рядом друг с другом. Попробовал в одном постель расстелить, пристроился, но, оказалось, спать неудобно – ноги не вытянуть. Пришлось пропилить дырку в соседний шкаф, а щели между ними досками заколотить, чтобы по ночам не дуло. Получилось вполне сносное двухкомнатное жилье. В одном шкафу спальня, в другом столовая, кухня, гардероб и библиотека. Бюсты уродцев я наверх, на шкафы поставил. К дверцам петли прикрутил и навесные замки повесил, чтобы каждая любопытная блядь туда в мое отсутствие нос не совала.
Со столиком тоже немного повозился. Поначалу на откосе ровно не хотел стоять. Пришлось две ножки подпилить, но в итоге ничего гнездо получилось. Правда, над головой каждые пять минут троллейбус проезжает, да славяне какие-то на мосту орут. Зато вид здесь красивый. Что направо, что налево из-за опоры посмотришь – везде Днепр перед тобой расстилается!
В мастерскую вернулся поздно. Завтра займусь катакомбами. Надо там второе тайное гнездо устроить.
23 октября. Пятница. Восемь дней до изгнанья
Утром отправился в катакомбы. Все обошел и тщательно осмотрел. Остановил выбор на комнате в боковом тупике, немного подальше от больших залов. Правда, двери у нее нет, надо будет одну из мастерской снять, там поставить и замок амбарный повесить.
Придумал способ, как туда пробираться. Нашел подходящее окошко на улицу, заколоченное изнутри. Я гвозди вытащил и специальный засов смастерил, чтоб можно было снаружи открыть.
После обеда дверь в каморке повесил и начал было вещи туда перетаскивать, как вдруг неожиданно поп в мастерскую явился. Уж кого-кого, а его точно не ожидал здесь увидеть. Наверное, теща попросила. Она в последнее время набожная стала.
Очень он некстати пожаловал, времени мало осталось, а работы еще – конь не валялся. Но, думаю, ладно, хрен с тобой, все-таки особа духовного звания, надо хотя бы чаю предложить. От угощения поп не отказался, но как только на стул присел, сразу в побелке измазался. Я ему говорю: "Осторожно, батюшка, грязно тут у меня, рясу выпачкать можете!"
А он в ответ начал меня увещевать, уговаривать одуматься и от чертовского шлема поскорее избавиться. Говорит, мол, бесовство это все, лукавый за этим стоит, вон и рог один уже показал. А дальше только хуже будет! Я спрашиваю: "Что, и хвост вырастет?" А он: "Гореть будешь в вечном огне! В пламени адском!" Я ему в ответ, мол, спасибо, батюшка, за предупреждение, но на днях пожарник уже заходил и насчет пожара проинструктировал.
А поп продолжает: "Вот видишь, уже и языком твоим овладел сатана! Сам не разумеешь, какие речи говоришь! Геенну огненную с пожаром путаешь!" На что я ему: "Скажите честно, вы то сами в Бога веруете?" А он: "Не богохульствуй! Покайся! Сними эту чертовскую каску с головы!"
Тогда я у него спрашиваю: "Батюшка, а вы в каком звании? Капитан или пока еще старший лейтенант? Вы сюда по заданию комитета или по просьбе Марии Прокопьевны пожаловали?"
Он разозлился и почему-то начал на меня по фене наезжать, типа чтобы за метлой следил и базар фильтровал. А я ему говорю в ответ: "Спасибо, батюшка, за проповедь, но мы в посредниках для связи с Богом не нуждаемся! Если припечет, я как-нибудь сам на него выход найду! Тем более комиссионные платить вам не хочется! А теперь, извините, меня катакомбы ждут! Коли хотите мне еще что-нибудь про вечный огонь рассказать, то завтра я у вас на паперти перед церковью милостыню просить буду, тогда и поговорим!"
Ушел поп крайне раздраженный и все про бесовщину бормотал. А я, разобрав стеллаж, перенес его на новое место. Затем в каморку уродцев и кое-что из вещичек доставил.
Вечером тележку на завтра подготовил, дверные ручки тряпками обкрутил, чтобы от асфальта отталкиваться, безногого изображать. Но деревянную культяпку мастерить не стал. Думаю, здесь без нее обойдемся. Жрать уже совсем нечего. Последние остатки сегодня доел.
24 октября. Суббота. Семь дней до изгнанья
Утром погрузил на тележку двух уродцев и поволок их под мост. Прибыв на место, все внимательно осмотрел – не лазил ли кто. Вроде пока все тихо. Надо придумать, чем бетонный откос смазать, чтобы скользил и забраться никто не смог. Зимой проще будет – достаточно его водой поливать, а для себя деревянную лестницу соорудить и в кустах ее прятать.
Один бюст на шкаф водрузил, другой там уже не поместился, поэтому его рядом поставил. Очень он мне философа древнегреческого напоминает – дед с большой бородой. Правда, лицо злобное, будто недовольное чем-то. Тех уродцев, что позавчера на шкафах оставил, уже голуби успели загадить. Оказалось, их гнезда висят прямо над моим гнездом. Чувствую, за пару месяцев засрут они все до неузнаваемости.
Потом опять в шкаф залез, еще раз примерился, как спать буду. В принципе неплохо. Если б сюда еще провод от фонаря кинуть, то можно было б свет провести и обогреватель поставить.
Закрыв шкафы на замки, отправился к Никольскому собору. Метров за сто до него сел на тележку и, отталкиваясь руками от тротуара, покатил к главному входу. Кепку перед собой кинул и сижу на паперти, ситуацию оцениваю. Народу немного, в основном старухи. Наконец, несколько теток в черных платках из церкви вышли, а я им кричу: "Подайте, православные, убогому калеке, ветерану Первой мировой на билет до Бранденбурга!" Тетки посмотрели как на прокаженного и с испугом шарахнулись в сторону.
Просидел на паперти часа два. Накидали какие-то крохи. В основном сердобольные бабки, которым до пенсии дотянуть самим не хватает, подойдут и кто сто, кто двести рублей положит. А одна старушка подошла и спрашивает: "Ой! Адкуда ж ты таки бедалага узяуся?" Я ей отвечаю: "С фронта, бабуля, еду! Под Смоленском ноги оторвало, и вот все никак домой попасть не могу!" "Так война ж, – говорит, – дауно скончылася!" "Это для вас закончилась, а меня все по фронтам мотает!" "А куда, – спрашивает, – цябе, сынок, ехать?" Говорю, мол, до Гамбурга. А она: "А дзе ж гэты Гамбургер?" – "Да в принципе тут в киоске за углом. Только денег все равно нет!" – "Ай-ай, няшчасны", – и кинула в кепку триста рублей.
Посидел еще час и собирался уже было отчаливать, как глядь, откуда ни возьмись, еще один калека на тележке подкатывает и прямо на меня рулит. Подъехал, злобно посмотрел и говорит: "Вали отсюда, гнида фашистская, это мое место!" Я ему сначала спокойно отвечаю: "Что? Папертей в городе мало? Вон сколько за последние годы церквей понастроили!" А он мне: "Вот и пиздуй на хуй на микрорайоны! Эти церкви все равно пустые, потому что безбожники все, а верующих и на одну не наберется! А ты, сука, на хуй – самозванец! У тебя ноги из-под плаща торчат! И ты, паскуда, у настоящего калеки кусок хлеба забираешь! А я, в натуре, из Афгана без ног вернулся!"
Тут он откинул покрывало, и я увидел, что ног у него действительно не было. Вместо них из туловища торчали две убогие короткие культяпки. Тогда я говорю ему: "Ладно, давай вместе сидеть, паперть большая, места на двоих хватит". Но калека, совсем взбесившись, завопил благим матом: "Ты что, гнида нерусская, на хуй, не понял? Это наша паперть! Пиздуй попрошайничать в электрички! И чтоб я тебя здесь больше не видел!" Тут он сунул два пальца в рот и громко, по-разбойничьи, свистнул. Тотчас из-за угла выкатились еще два безногих на тележках и, гремя колесами по асфальту, кинулись ко мне. Окружив с трех сторон, они схватили костыли и, матюгаясь, принялись лупить меня по спине, рукам и Шелому. Так что Валенроду со Святополком досталось.
Тут я уже не сдержался, вскочил с тележки и, выхватив костыль у одного из уродцев, отлупцевал их сверху как малых детей. Правда, не сильно, а так, для острастки. Старухи, что были на паперти, заверещали писклявыми голосами. На шум из церкви вчерашний поп выбежал и завопил: "Ах ты, язычник, Перун на тебя! Прочь отседова, идол поганый!"
Кинув костыль под ноги, я крикнул им: "Нате, собаки, заберите ваш костыль! Черт с вами! Не очень-то и хотелось! У вас тут все одно нищета, ничего толком не заработаешь!" И взяв под мышки тележку, гордо ушел с паперти.
Вернулся в мастерскую без настроения. Попил чаю, да принялся остальное барахло в катакомбы выносить. Правда, сил уже совсем не осталось. Всю энергию эти безногие черти забрали. Видимо, спать надо ложиться.
25 октября. Воскресенье. Шесть дней до изгнанья
Настроения, по-прежнему, нет. Весь день пролежал на диване. Вспомнил Берлин. Подумал: семисвечник, наверное, на столе у Федора так и стоит, а рядом он, перемазанный краской, склонился над новой картиной и, мурлыкая себе под нос, что-то там красит. Вот кто единственный в мире счастливый человек. Он давно свой невидимый Шелом на голову надел, и ему другого мира не надо. А как там Ингрид? Вернулась в Ганновер или в Берлине осталась?
Вечером вышел в город. По дороге домой какая-то сволочь в булочной придурком обозвала. А когда в кассу в очереди стоял, сторублевка на пол упала. Нагнулся поднять, а тут она своей толстой задницей прямо к Шелому подлезла и на шпиль напоролась. Да как завопит на весь магазин, что я, мол, специально ее в жопу рогом бодаю! А я ей в ответ: "Такую жопу ни один рог не возьмет. Но разве что носорожьим попробовать". А она: "Хам, скотина, сексуальный маньяк!" Черт возьми! Нервы совсем сдают! На этих убогих калек с костылем накинулся! Попа собакой бородатой обозвал.
Эх! Кинуть все на хрен и уехать в Берлин!
26 октября. Понедельник. Пять дня до изгнанья