- Я все же думаю - она лапочка, - сказала Би. - Сначала вроде задирала нос, с недоверием относилась, а когда я сошлась с ней, она оказалась такой душевной - просто лапочка. В основе она хороший человек.
- Говна пирога! Все люди хорошие - в большинстве. Только дайте им возможность, - сказал желтолицый, красивый Сандор.
- Мади все рассчитала, - сказал Герцог. - Почему она не пошла на разрыв до того, как я подписал аренду?
- Потому что должна была обеспечить ребенку крышу над головой, - сказал Сандор. - А ты как думал?
- Как я думал? - вспрянул с места Герцог, сразу растерявший все слова. Лицо белое, глаза выпучены, глядят в одну точку. Они глядели на Сандора, тот сидел, как султан, составив ножки под выпяченным животом. Вспомнилось, как волоокая Беатрис просила не сердить Сандора. У того опасно подскакивает давление, когда он раздражается.
Герцог писал: Я был признателен тебе за дружбу. Правда, я был не в себе. В таком состоянии предъявляешь непомерные, невозможные требования. В гневе люди сущие диктаторы. Отказываются понимать. Я был в ловушке. Этот бар под рукой. Отлично понимаю Томпкинса. Неудивительно, что он набрался, когда Сандор привез его сюда.
- Ты ведь опекунства добиваться не будешь? - сказал Герцогу Сандор.
- А если буду?
- Тогда, - сказал Сандор, - слушай, что будет в суде присяжных, это тебе адвокат говорит. Они посмотрят на Маделин, цветущую и прелестную, потом на тебя, седого доходягу, - и накрылся твой иск об опеке. Вот так работают присяжные. Пещерные люди - я понимаю, что тебе неприятно это слышать, но лучше я скажу. Мужик в нашем возрасте должен смотреть в лицо фактам.
- Хороши факты, - сказал Герцог, шалея, теряясь, негодуя.
- Я знаю, - сказал Сандор. - Я на десять лет старше. Но это правило для всех после сорока. Скажи спасибо, если добьешься одного свидания в неделю.
Беатрис пыталась сдержать Сандора, но тот шикнул на нее. Повернувшись к Мозесу, он качал головой, все ниже клоня ее к изуродованной груди и топыря острые лопатки под белой сорочкой. - Откуда, на хер, ему знать такую вещь: смотреть в лицо фактам. Он хочет одного: чтобы его все любили. Если этого нет, он поднимает хай. Ладно! После Дня "Д" я лежал искромсанный в английском госпитале. Калека. И что? Послал врача подальше и сам ушел. Возьми его приятеля, Валентайна Герсбаха. Вот мужик так мужик. Уж этот рыжий хромуша хлебнул горя. А живет на всю катушку, трое на шести ногах не угонятся за его одной. Не дергайся, Би, - Мозес усвоит. Иначе перед нами еще один Профессор Обалдуй, и с таким уродом я просто не буду иметь дела.
От бешенства Герцог едва владел речью. - Что ты хочешь сказать? Может, мне умереть из-за своих волос? С ребенком как быть?
- Ты перестань ломать руки, не валяй дурака: дураков не люблю, - прикрикнул на него Сандор. Его зеленые глаза высветлила ярость, задергались губы. Ему, должно быть, представилось, как он выбирает из души Герцога всю скверну заблуждений, и он сучил длинными белыми пальцами, крутил ими.
- При чем умереть? При чем волосы? Что ты несешь? Я только сказал, что ребенка присудят молодой матери.
- Это Маделин тебя подучила. У нее свой расчет: чтобы я не возбуждал дела.
- Она ни при чем. Я тебя учу твоей пользе. Она сейчас пристреливается. И она победит, а ты проиграешь. Может, у нее есть кто на примете.
- Правда? Она говорила?
- Она мне ничего не говорила. Я говорю: может быть. Теперь успокойся. Налей ему выпить, Би. Из его бутылки. Он не любит шотландское виски.
Беатрис встала и принесла бутылку 43-градусного Гакенхаймера.
- Хватит, - сказал Сандор, - кончай молоть чепуху. Не смеши людей. - Он смягчил взгляд и повеял теплом в сторону Герцога. - Когда ты страдаешь, это серьезно. В тебе настоящий еврейский корень - из глубины тянешь. Ценю. Понимаю. Что ни говори, сам на Сангамон-стрит вырос, когда еврей еще был евреем. Я знаю цену страданиям - мы с тобой путаемся в одной сетке.
Герцог-пассажир записывал: Я ничего не понимал, хоть убейте. Я думал, меня вот-вот хватит удар, разлечусь на куски. Чем больше ты меня утешал, тем ближе я был к смертному порогу. Что я все-таки делал? Зачем был в твоем доме?
Смеху подобно, как я убивался. Смотрел из комнаты на безлистую растительность во дворе. Хрупкий коричневый костяк амброзии. Молочай, зевающий пустыми стручками. А то пялился на тусклый лик телевизора.
Рано утром в воскресенье Сандор позвал Герцога в гостиную. - Приятель, - сказал он, - я подобрал тебе жуткий страховой полис.
Герцог, подвязывая ночную рубаху, ничего не понимал.
- Какой?
- Можно выписать на тебя страшненький полис и обеспечить ребенка.
- Ты о чем?
- Я говорил тебе на днях, только ты думал о другом. В случае твоей болезни, несчастного случая, потери глаза и даже рассудка Джуни будет защищена.
- Но я еду в Европу и уже застраховался.
- Это на случай смерти. А тут ребенок ежемесячно получает средства к существованию даже в том случае, если тебя поразит душевная болезнь и ты ляжешь в клинику.
- Почему возник разговор о душевной болезни?
- Слушай, я для себя стараюсь, что ли? Мое место посередке, - сказал Сандор, топнув босой ногой в густой ворс ковра.
Воскресенье, серый туман наползает с озера, мычат суда, как вплавь перегоняемый скот. Гулкая пустота в их чреве. За место палубного матроса, идущего в Дулут, Герцог отдал бы все на свете.
- Либо тебе нужны мои юридические советы, либо нет, - сказал Сандор. - Я хочу, чтобы вам всем было хорошо. Правильно?
- Я лучшее тому подтверждение. Ты взял меня к себе.
- Вот и давай говорить дело. С Маделин у тебя не будет проблем. На себя ей не нужны алименты. Она скоро выйдет замуж. Я водил ее обедать в "Фритцелз", так вся братва, которая годами не могла выкроить времечко для Сандора X., тут набежала скопом, пихая друг дружку. Включая моего собственного рабби. Лакомый кусочек.
- Ты сумасшедший. А что она из себя представляет, я тоже знаю.
- Ты о чем? Она меньше других блядь. В этой жизни мы все бляди, чтоб ты знал. Я так совершенно точно. А ты, как я понимаю, выдающийся шнук. Так мне говорят ученые люди. Но я рискну одежей, что и ты блядь.
- Ты знаешь, что такое человек массы, Химмельштайн?
Сандор нахмурился. - То есть?
- Человек массы. Человек толпы. Ее душа. Всеобщий уравнитель.
- Какая душа! Давай без этого. Я имею дело с фактами.
- Для тебя факт всякая грязь.
- Факт и есть грязь.
- Но ты считаешь его истинным постольку, поскольку он грязь.
- А ты… ты чистоплюй. Откуда ты такой принц? Мать обстирывала семью, пускали жильцов, старик промышлял самогонкой. Знаю я вас, Герцогов, и ваш йихес знаю… Нечего шум поднимать. Я сам пархатый и кончил занюханную вечернюю школу. Договорились? И давай не будем говниться, мечтатель ты мой.
Герцог потрясенно, подавленно молчал. Зачем он сюда приехал? За помощью? Обнародовать свой гнев? Возбудить негодование понесенной несправедливостью? Пока что на арене только Сандор. Лютый карлик с выпирающими зубами и перепаханным лицом. С перекошенной грудью, выпиравшей сквозь зеленую пижаму. Это плохой Сандор, злой, думал Герцог. Но он бывает другим - обаятельным, великодушным, общительным, даже с юморком. Так разворотить грудную клетку могла хоть бы и лава его сердца, а зубы - их выпер наружу злобный его язык. Такие вот дела, Моше Герцог: если нужно, чтобы тебя жалели, если ты просишь помощи и выручки, тебя всегда и непременно приберет к рукам какая-нибудь невыдержанная личность. И разнесет тебя в пух и прах своей "правдой". Вот это и значит твой мазохизм, майн зис нешомеле. Добрые души падки на чужое мнение о них и не задумываются о себе. Очисти зрак самопознанием и опытом. А вообще говоря, настоящая дружба не поддакивает. Бытует такое мнение.
- Хочешь ты позаботиться о собственном ребенке или нет? - сказал Сандор.
- Конечно, хочу. Хотя ты сам говорил на днях, что лучше мне ее забыть и что она вырастет чужим человеком.
- Правильно. Она уже в следующий раз тебя не узнает.
Это ты про своих так думай, а на мою девочку пошла благородная глина. Уж она-то меня не забудет. - Я не верю этому, - сказал Герцог.
- Как адвокат я взял обязательство перед ребенком. Я должен защищать ее интересы.
- Ты? У нее есть отец.
- Ты можешь спятить. Умереть, наконец.
- Мади тоже может умереть. Почему бы на нее не выписать страховку?
- Так она тебе и даст. Это не женское дело. Это мужское дело.
- Не в нашем случае. Маделин разворачивается вполне по-мужски. Как она все провернула, чтобы оставить себе ребенка, а меня выпереть на улицу. - Она думает, что может быть одновременно матерью и отцом. Ее страховку я буду оплачивать.
Вдруг Сандор стал кричать:
- Мне насрать на нее! Мне насрать на тебя! Я волнуюсь из-за ребенка!
- Да почему ты решил, что я умру первым?
- Говори потом, что ты любишь эту женщину, - сказал Сандор, сбавляя тон. Очевидно, вспомнил про свое опасное давление. Сдерживающее усилие выдали бледные глаза, губы и ставший рябым подбородок. Он сказал еще ровнее: - Я бы сам застраховался, да врачи не дают. Приятно, знаешь, окочуриться и оставить Би богатой вдовой. Я бы хотел.
- Чтобы она поехала в Майами и покрасила волосы.
- Правильно. А то и я в ящике кисну, и она тут жмется с деньгами. Мне для нее не жалко.
- Ладно, Сандор, - сказал Герцог, желая кончить разговор. - Сейчас у меня просто нет настроения готовиться к смерти.
- Это что за диво такое - твоя гребаная смерть? - кричал Сандор. Он весь подобрался. Стоявший почти вплотную к нему Герцог даже заробел от такой истошности и опустил широко открытые глаза на лицо своего хозяина. Оно было резко очерченное, по-грубому красивое. Топорщились усики, в глазах стыл пронзительно-зеленый, млечный яд, кривились губы. - Я выхожу из дела! - возобновил он крик.
- Что с тобой происходит? - сказал Герцог. - Где Беатрис? Беатрис!
Но миссис Химмельштайн только плотнее закрыла дверь спальни.
- Она тебе найдет таких стряпчих - они тебе настряпают кое-чего.
- Перестань, ради Бога, кричать!
- Тебя прикончат.
- Прекрати. Сандор.
- Обдерут как липку. Живьем освежуют.
Герцог зажал уши.
- Я больше не могу.
- Кишки завяжут узлом. Ублюдок. Поставят счетчик на нос и будут брать за вдох и выдох. Тебя запечатают спереди и сзади. Вот тогда ты вспомнишь про смерть. Вот тогда ты ее поторопишь. Тебе гроб милее гоночной машины глянется.
- Но я же не бросал Маделин.
- Я сам такое проделывал, знаю.
- Что плохого я ей сделал?
- Суду начхать. Ты читал бумаги, которые подписывал?
- Нет, я тебе доверяю.
- Тебе швырнут Библию в морду. Она же мать. Женщина. Тебя сотрут в порошок.
- Но я ни в чем не виноват.
- Она тебя ненавидит.
Сандор уже не вопил. Перешел на обычную громкость. - Господи Боже! Ты ничего не смыслишь, - сказал он. - И это образованный человек! Слава Богу, моему старику не на что было послать меня в университет. Я работал в магазине Дейвиса и ходил в школу Джона Маршалла. Образование! Смех один. Ты не знаешь, что происходит вокруг.
Герцог был сломлен. Он пошел на попятный.
- Хорошо, - сказал он.
- Что - хорошо?
- Я застрахую свою жизнь.
- Не из любезности ко мне!
- Не из любезности…
- Там рвут большой кусок - четыреста восемнадцать долларов.
- Деньги я найду.
Сандор сказал: - Хорошо, мой мальчик. Наконец умнеешь. Теперь завтрак, я сварю овсянку. - И в пестро-зеленой своей пижаме он направил на кухню свои длинные босые ноги. Еще в коридоре Герцог услышал его вопль над раковиной: - Ты погляди, какую срань развели! Ни кастрюли - ни чашки - ни ложки чистой! Вонь, как из помойки! В отхожее место превратили! - Ошалело вылетел тучный, в плешинах, старый пес, стуча когтями по кафелю - клак-клак, клак-клак. - Мотовки, суки! - поминал своих женщин Сандор. - Мандовошки! Только бы задом крутить в одежной лавке и обжиматься в кустах! А дома нажраться пирожных и валить всю грязь в мойку. Теперь спроси - откуда прыщи.
- Спокойнее, Сандор.
- Как будто я много требую! Заслуженный ветеран, инвалид, носится по этажам Сити-холла, мотается по судам - да еще на 26-ю успей и на Калифорнийскую сбегай. Для них же! Знают они, как надо подсуетиться, чтобы иметь хоть какую работу? - Сандор запустил руки в раковину. Яичную скорлупу и апельсиновые корки он швырял в угол, к мусорному ведру, загаженному кофейной гущей. Работа привела его в исступление, и он стал бить посуду. Длинными пальцами горбуна он выхватывал липкую от сахара тарелку и вдохновенно бил ее об стену. Смахнув на пол сушилку и мыльный порошок, он яростно зарыдал. Он злился еще на себя - что так распускается. Раззявленный рот, зубы торчком. Клочкастая шерсть на изуродованной груди. - Мозес, они меня убивают. Убивают своего отца.
В своих комнатах чутко залегли дочери. Малолетний Шелдон ушел с отрядом на разведку в Джексон-парк. Беатрис не появилась.
- Не нужна нам каша, - сказал Герцог.
- Нет, я вымою кастрюлю. - Он еще струил слезы. Под сильно бьющей водой его наманикюренные пальцы скребли стальной мочалкой алюминий.
Успокоившись, он сказал: - Знаешь, Мозес, я ведь к психиатру ходил насчет гребаной посуды. За час я на двадцать долларов набиваю. Что мне делать с моими ребятами, Мозес. Из Шелдона вроде будет толк. И Тесси еще ничего. Но Кармел! Никакой управы на нее. Боюсь, парни уже лезут к ней в трусы. Пока ты здесь, профессор, я ничего не прошу (понимай: за стол и постель), но будь человеком: вникни в ее духовное развитие. Когда ей еще встретится интеллектуал - известная личность - светило. Может, поговоришь с ней?
- О чем?
- О книгах там, об идеях. Своди погулять. Побеседуй. Сделай милость, Мозес, я тебя прошу.
- Ну конечно, я поговорю с ней.
- Я и раввина спрашивал, но какой спрос с раввинов-реформистов? Знаю, я вульгарный ублюдок. Бешеный Мистер Порох. Я работаю ради своих ребят…
Он в бараний рог скручивает бедняков. Скупает расписки у торговцев, в рассрочку толкающих барахло проституткам в Саут-сайде. И мне, видите ли, можно запросто отказаться от собственной дочери, а его хомячкам подавай возвышенные беседы.
- Будь Кармел постарше, я бы сказал: женись.
Бледный, озадаченный Мозес сказал: - Она совершенно очаровательная девочка. Только совсем маленькая.
Длинными ручищами Сандор облапил Герцога за поясницу и привлек к себе. - Не будь перекати-полем, профессор. Веди нормальную жизнь. Где тебя только ни носило - Канада, Чикаго, Париж, Нью-Йорк, Массачусетс. А братцы твои выбились на дорогу здесь, в своем городе. Конечно, что хорошо для Александра и Уилла, такому махеру, как ты, не подойдет. У Мозеса Е. Герцога нет денег в банке, зато его имя найдешь в библиотеке.
- Я надеялся, что мы с Маделин как-нибудь осядем.
- В этом своем лесу? Не глупи. С этой егозой? Кого ты дуришь? Вертайся к своему очагу. Ты еврей из Вестсайда. Я тебя ребенком видел в Еврейском народном институте. Тормози. Прищеми хвост. Я люблю тебя больше своих. Ты мне никогда не пудрил мозги гарвардской липой. Держись людей с добрым сердцем, любящих. Ну! Что скажешь? - Он откинул свою большую, красивую желтую голову, заглянул Герцогу в глаза, и тот снова почувствовал себя в кольце приязненных чувств. Все в бурых рытвинах лицо Химмельштайна радостно сияло. - Ты можешь продать эту мусорную кучу в Беркширах?
- Наверно.
- Тогда решено. Умей проигрывать. Они порушили Гайд-парк, но тебе все одно не жизнь с выпендрешными шмо. Селись ко мне поближе.
Хотя он обессилел вконец и сердце по-дурному надрывалось, но эту сказку Герцог слушал завороженно.
- Возьми себе экономку примерно своих лет. И чтобы для этого дела годилась. Кому плохо? Или давай подберем экономку роскошного шоколадного цвета. Только японок больше не надо.
- Ты что имеешь в виду?
- Ты знаешь, что я имею в виду. А может, тебе нужна такая, чтобы прошла концлагеря и будет благодарна за домашнее тепло. Мы с тобой как заживем! Будем ходить в русскую баню на Норт-авеню. Пусть меня помяли на курорте, но клал я на них: еще двигаюсь. Заживем любо-дорого. Подберем себе ортодоксальную шул, расплюемся с Темплом. Ты да я - славные будем хазаны. - Расплющив губы и выявив неброскую ниточку усов, он запел: - Мипней хатоэну голину меарцену - И за грехи наши изгнаны были из земли нашей. - Ты да я - два старозаветных еврея. - Он облучал Мозеса росисто-зелеными глазами. - Умничка ты мой. Чистая, добрая душа.
Он поцеловал Мозеса. Тот ощутил привкус картофельной любви. Любви расплывчатой, вспухающей, голодной, неразборчивой, трусливой - картофельной.
Ах, болван! - крыл себя Мозес в поезде. - Болван!
На крайний случай я тебе оставил деньги. Ты их все отдал Маделин - на тряпки. Ты чей был адвокат - ее или все-таки мой?
По его отзывам о клиентках, по нападкам на мужчин я давно должен был все понять. Но Бог мой, как я угодил во все это? Зачем вообще связался с ним? Вот уж поистине сам напросился на весь этот бред. Я до такой степени завяз в идиотизме, что даже эти Химмельштайны разбирались во всем лучше меня. Открывали глаза на жизнь и наставляли в истине.
Отмщенный ненавистью за собственную гордую глупость.
Позже, когда день уже догорал, он ждал парома в Вудс-Хоул и сквозь зеленую густоту смотрел на кружево светлых отражений на дне. Он любил задуматься о силе солнца, о свете, об океане. Чистота воздуха умиляла. Ни пятнышка не было в воде, где стайками ходили пескари. Герцог вздохнул и сказал себе: Славь Господа, славь Господа. Дышалось легко. Его будоражили открытый горизонт, густые краски, йодистый океанский запашок от водорослей и моллюсков, белый, мелкий, тяжелый песок, в особенности же вот эта зеленая прозрачность, которую он пронизал до каменного дна в плетении золотых линий, всегда подвижных. Отражайся его душа так же ясно и чисто, он бы молил Бога дать ему такое применение.
Только очень уж это просто. Очень по-детски. В действующей среде нет этой ясности - она бурлива и гневлива. Люди вовсю действуют. Смерть начеку. И если у тебя есть немного счастья - спрячь его. А когда твое сердце полно, замкни свои уста.