В летний вечер она садилась за широкоплечее пианино, и чистые звуки уносились через окно на улицу. На клавишах лежала мшистая, зеленого плюша прокладка, словно под каменную крышку. Мозес стоял за спиной Хелен, смотрел, как мелькают страницы Гайдна и Моцарта, и ему хотелось подвыть по-собачьи. Ах, музыка! - думал Герцог. В Нью-Йорке он боролся с предательской заразой ностальгии, с приливами размягчающих, подтачивающих сердце чувств, с плывущими перед глазами нотными точками, от которых так сладостно сейчас - и так горестно потом на душе. Итак, она играла. На ней средней длины плиссированная юбка, остроносые туфельки давят на педали - старательная, недалекая девочка. За игрой она хмурилась, между бровей намечалась отцовская морщина. Она так хмурилась, словно делала опасную работу. Музыка выплескивалась на улицу.
Тетя Ципора порицала эту затею с музыкой. Настоящей музыкантшей ведь Хелен не стала. Так, потешить домашних. Может, подманить мужа. Тетю Ципору не устраивали честолюбивые мамины планы в отношении детей, которых та видела адвокатами, господами, раввинами или, вот, музыкантами. Все семейные ветви имели кастовый пункт помешательства на йихесе. Даже в самой убогой и подневольной жизни следует уповать на признание, почет, продвижение.
Ципора хотела осадить маму, заключал Герцог, в белых перчатках и музыкальных уроках видя причину папиных неудач в Америке. Характер у Ципоры был крутой. Умная, недобрая, она никому не спускала. Кирпичное худое лицо, аккуратный носик, узкий и строгий. Говорила она бранчливо, зловредно и в нос. Бедра широкие, походка тяжелая. На спину свисала тугая блестящая коса.
Дядя Яффе, муж Ципоры, был, наоборот, человек тихий, с юмором. Мелковатый, но крепкий мужчина, широкоплечий, с черной бородкой, как у короля Георга V. Она плотно кудрявилась на его смуглом лице. У него была перебита переносица. Зубы широкие, на одном золотая коронка. Он зловонно дышал на Мозеса, играя с ним в шашки. Склоненная над доской крупная голова дяди Яффе с редеющей черной курчавостью слегка подрагивала. У него был слабый нервный тремор. В эту минуту дядя Яффе словно высмотрел племянника из своего далека и глянул карими глазами умного, понимающего и ехидного зверя. Его взгляд проницательно сверкнул, и он с сокрушенным удовлетворением ухмыльнулся ошибкам пострела Мозеса. Поучил меня по-родственному.
На дядином складе утиля в Сент-Энн ржаво кровоточили зубчатые утесы металлолома. Иногда у ворот собиралась целая очередь старьевщиков. Шли с тачками и тележками дети, великовозрастные новички, старухи-ирландки, приходили украинцы и индейцы из Кофнавагской резервации, везли бутылки, тряпье, водопроводную и электрическую арматуру, скобяную мелочь, бумагу, автомобильные покрышки, кости. Одетый в бурый джемпер старик наклонялся и сильными, подрагивающими руками разбирал свой улов. И в этом согнутом положении расшвыривал металл на свои места: железо сюда, цинк туда, медь налево, свинец направо, а баббит под навес. В войну он с сыновьями разбогател. Тетя Ципора приобрела недвижимость. Собирала квартплату. Мозес знал, что в лифчике у нее охапка денег. Он сам видел.
- Ну ты-то ничего не потеряла, переехав в Америку, - сказал ей папа.
Сначала она ответила взглядом - колючим и остерегающим. Потом сказала словами: - Никакого секрета нет, с чего мы начинали: работали. Яффе махал киркой и лопатой на КТЖД, потом немного скопили. Но это же не для вас! Вы же родились в шелковых рубашках. - Мельком глянув на маму, она продолжала: - Привыкли задирать нос у себя в Петербурге, с прислугой да кучерами. Я как сейчас вижу вас на вокзале в Галифаксе, все иммигранты как иммигранты, а вы расфуфыренные. Гот майнер! Страусовые перья, тафтяные юбки! Только вылупились, а уже мит штраус федерн. Не до перьев теперь, не до перчаток. Теперь…
- Как тысяча лет прошло, - сказала мама. - Я уж забыла, какая прислуга-то бывает. Сама себе прислуга - ди динст бин их.
- Каждый должен работать. Нечего, упавши, всю жизнь потирать бока. Зачем вашим ребятам учиться в консерватории, в школе барона де Хирша, зачем эти рюшечки-оборочки? Пусть работают, как мои.
- Она не хочет, чтобы наши были как все, - сказал папа.
- Мои мальчики не как все. Страницу-другую из Гемары они тоже знают. Не забывай, что мы происходим от величайших хасидских ребе. Реб Зуся! Гершеле Дубровнер! Ты вспомни.
- Кто ж говорит… - сказала мама.
Так болеть прошлым! Так любить мертвых! Мозес остерегал себя не поддаваться чрезмерно искушению, не потакать своей слабости. Он депрессивный тип, а такие не отрекаются от детства, даже болью его дорожат. Он понимал, что тут есть свои правила гигиены. Но как-то вышло, что на этой странице жизни его сердце раскрылось и замкнуть его не было сил. Поэтому опять зимний день 1923 года и кухня тети Ципоры в Сент-Энн. На Ципоре малиновый крепдешиновый капот. Под ним легко угадываются просторные шаровары и мужская рубаха. Она сидит у печи, ее лицо пылает. Гнусавый голос то и дело покусывает иронией, притворной тревогой, насмешничеством.
Потом она вспомнила о смерти маминого брата Михаила и сказала: - Так с братом-то что?
- Не знаем, - сказал папа. - Откуда знать, какие черные дела творятся дома? (Герцог напомнил себе: он всегда говорил - ин дер хейм.) Ворвались в дом. Все порубили - искали валюту. Потом заразился тифом или уж как там - не знаю.
Мама прикрыла рукой глаза, как от света. Она ничего и не сказала.
- Я помню: замечательный был человек, - сказал дядя Яффе. - Пусть ему будет лихтикн Ган-Эйдн.
Верящая в силу проклятия тетя Ципора сказала: - Будь они прокляты, эти большевики! Весь мир хотят превратить в хорев. Пусть у них руки-ноги отсохнут. А Михаиловы жена и дети где?
- Неизвестно. Письмо писал кузен Шперлинг, он ходил к Михаилу в больницу.
Сказав еще несколько жалостливых слов, Ципора продолжала в прежнем тоне: - Да, деловой был парень. Какие деньги имел в свое время. Кого бы спросить, сколько он привез тогда из Южной Африки.
- Он поделился с нами, - сказала мама. - У брата была щедрая рука.
- Так легко же достались. - сказала Ципора. - Он же не ломал за них спину.
- Откуда ты знаешь? - сказал папа Герцог. - Что у тебя язык-то наперегонки с умом бегает, сестра?
Но Ципору уже было не удержать. - Он разбогател на несчастных черных кафрах. Вопрос - как! А вам - дача в Шевалово. Яффе служил аж на Кавказе. У меня самой больной ребенок на руках. А ты, Иона, катал по Петербургу, проматывал оба состояния. Да-да! Первые десять тысяч ты спустил за один месяц. Он дал тебе другие десять. И уж страх сказать, что он сам вытворял - татары, цыгане, шлюхи, конина и еще Бог знает какие пакости.
- Да что ж в тебе столько злобы! - вскипел папа Герцог.
- Я ничего не имею против Михаила. Я от него ничего плохого не видела, - сказала Ципора. - Просто он был добрый брат, а я жадная сестра.
- Этого никто не говорил, - сказал папа Герцог. - Но считай, как тебе хочется.
Сосредоточенно замерев на стуле, Герцог вслушивался в мертвые распри мертвых.
- А ты как себе думаешь? - сказала Ципора. - Если б я с четырьмя детьми стала давать вам деньги и поощрила ваше мотовство, этому бы конца не стало. Не моя вина, что ты здесь бедняк.
- В Америке я бедняк, это верно. Посмотри, мне не на что прикрыть наготу как полагается. Мне за собственный саван нечем будет расплатиться.
- Твоя слабохарактерность виновата, - сказала Ципора. - Аз ду хост а швахн натур, вер из дир шульдик?
В одиночку ты пропадешь. Сначала на Сариного брата надеялся, теперь на меня. Вон Яффе на Кавказе служил. А финстерниш! Там от холода даже собаки не выли. Один приехал в Америку, послал за мной. А ты? Тебе подавай але зибн гликн. Ты разъезжаешь с помпой в страусовых перьях. Ты эдельменш. Чтобы ручки запачкать? Только не мы.
- Все правильно. Ин дер хейм я не разгребал навоз. Мне предложили это на земле Колумба. И я это делал. Научился запрягать лошадь. В три часа уже на ногах - двадцать лошадей было на мне.
Ципора только отмахнулась. - А перегонный аппарат - это как? Тебе уже приходилось бегать от жандармов. Теперь от фининспектора? При этом имеешь в напарниках ганефа.
- Воплонский честный человек.
- Это германец-то? - Кузнец Воплонский был поляк. Германцем она звала его за бравые усы и немецкого покроя шинель до пят. - Что у тебя общего с кузнецом? У потомка Гершеля Дубровнера! И этот пойлешер шмид с рыжими усиками! Крыса, точно: крыса - усатый, зубастый и еще палеными копытами воняет. Фу! Такой напарник. Погоди, он тебе еще покажет.
- Меня непросто обмануть.
- Правда? А Лазанский тебя не надул? Да как ловко! И кто тебе бока, интересно, намял?
Лазанский был здоровенный возница из пекарни, выходец из Украины. Темный мужик, амхорец, не знавший, как по-еврейски благословить хлеб; с трудом поместившись на зеленом хлебном фургончике, он рычал на свою конягу "трогай" и замахивался кнутом. Его густой голос рокотал, как мяч, бегущий к кегле. И лошадка трусила по берегу канала Лашин. На фургоне было написано:
"Лазанский - Patisseries de choix."
- Он, конечно, и намял, - сказал папа Герцог.
Он пришел к Ципоре и Яффе занять денег. Совсем лишнее ввязываться в ссору. Она безусловно разгадала, зачем они пришли, и старалась вывести его из себя, чтобы легче было отказать.
- Ай, - сказала Ципора. Удивительно проницательная женщина, какие таланты пропадали в этой канадской дыре. - Ты думаешь разбогатеть за компанию с жуликами, мошенниками и бандитами. Это ты-то! Ты же белая кость. Не могу понять, чего ты не остался в йешиве. Хотел ведь стать позолоченным барчуком. А я знаю этих хулиганов и разбойников. У них не как у тебя кожа, зубы и ногти: у них шкура, клыки и когти. Тебе никогда не сравняться с возницами и мясниками. Можешь ты застрелить человека?
Папа Герцог молчал.
- Это если, избави Бог, придется стрелять, - кричала Ципора. - А хоть по голове-то можешь ударить? Подумай хорошенько. И ответь, газлан: можешь ты человека треснуть по голове?
Тут и мама Герцог усомнилась.
- Я не слабак, - сказал папа Герцог - и в самом деле: решительное лицо, каштановые усы. Но весь свой боевой пыл, Герцог-то знал, папа перевел на бурную свою жизнь, на семейные распри, на переживания.
- Эти лайт будут иметь с тебя все, что им нужно, - сказала Ципора. - Так, может, самое время вспомнить про голову? Она у тебя есть - клуг бист ду. Начни честно зарабатывать кусок хлеба. Пошли Хелен и Шуру работать. Продай пианино. Сократи расходы.
- Почему же детям не учиться, если есть способности, талант, - сказала мама Герцог.
- Тем лучше для брата, если они толковые, - сказала Ципора. - Он же не сдюжит поднять балованных принцев и принцесс.
Значит, ей жаль папу. Из самой бездонной глубины тот молил: помоги.
- Разве я не люблю детей, - сказала Ципора. - Иди ко мне, Мозес, сядь тетке на колени. Вот какой у нас славный малыш - йингеле. - Мозес сидит на ее шароварах, красные руки обхватили его за живот. Пугая его своей нежностью, она поцеловала его в шею. - Ведь у меня на руках родился. - Потом перевела взгляд на Шуру, стоявшего сбоку от матери. У того толстые, тумбочками ноги и все в веснушках лицо. - А ты что? - сказала ему Ципора.
- А что я? - сказал напуганный и обиженный Шура.
- Не маленький, мог бы где и заработать доллар-другой.
И папа уставился на Шуру.
- Я не помогаю? - сказал Шура. - А кто разносит бутылки? Клеит этикетки?
Этикетки у папы были обманные. Обычно он весело объявлял: - Ну, ребята, что у нас сегодня - Белая Лошадь? Джонни Уокер? - И каждый называл свою любимую. На столе стояла миска с клеем.
Когда Ципора подняла на Шуру глаза, мать незаметно, а Мозес видел, тронула его за руку. На улице визжа носился с двоюродными братьями задыхающийся в помещении Уилли - строили снежную крепость, бросались снежками. Солнце спускалось ниже, ниже. Протянувшиеся от горизонта красные полосы рябились на гребнях настового снега. В синей тени забора кормились козы соседа, продавца сельтерской. Ципорины куры собирались на насест. Проведывая нас в Монреале, она иногда приносила свежее яйцо. Одно. Вдруг кто из детей заболел. А в свежем яйце огромная сила. Раздраженная и порицающая, колченогая и крутобокая, всходила по лестнице на Наполеон-стрит женщина-буревестник, дщерь Судьбы. Раздраженно и по-быстрому целовала кончики пальцев и трогала мезузу. Войдя, она устраивала смотр маминому хозяйству. - Все здоровы? - спрашивала она. - Я принесла детям яйцо. - Открывалась большая сумка, и доставался гостинец, завернутый в кусок газеты на идише ("Дэр Канадэр адлер").
Посещение тетушки Ципоры действительно походило на военный смотр. Потом уже, отсмеявшись, мама даже всплакнет: - За что мне такая ненавистница? Что ей нужно? Нет у меня сил бороться с ней. - Их несхожесть, считала мама, была мистической, на уровне душ. Мамин дух питали древность, старинные предания с ангелами и демонами.
Само собой, реалистка Ципора отказала - и правильно отказала - папе Герцогу. Он затеял везти свое бутлегерское виски за границу, сорвать крупный куш. С Воплонским они назанимали денег, загрузили ящиками тележку. Но до Раузиз-пойнт они не добрались. По дороге их ограбили, избили и бросили в канаву. Папе Герцогу досталось больше, потому что он сопротивлялся. Грабители изорвали ему одежду, выбили зуб и еще потоптали ногами.
В Монреаль они вернулись на своих двоих. Он зашел к Воплонскому в кузницу привести себя в порядок, но распухший, залитый кровью глаз не спрячешь. Во рту дырка. Пальто порвано, рубашка и нижнее белье в крови.
В таком виде он предстал в темной кухне на Наполеон-стрит. Мы были все в сборе. Стоял пасмурный март, да и вообще свет не баловал это помещение. Пещера и пещера. И мы как бы пещерные люди. - Сара! - сказал он. - Дети! - Он показал порезанное лицо. Развел руки, чтобы мы увидели клочья одежды и белое тело под ними. Вывернул пустые карманы. Кончив показывать, он заплакал, и мы все заплакали вокруг него. Для меня было невыносимо, чтобы кто-то поднял злую руку на него - на отца, на святое, на короля. Для нас он, конечно, был король. У меня захолонуло сердце от такого ужаса. Любил ли я еще кого-нибудь так же?
Потом папа Герцог рассказал, как все было.
- Они поджидали нас. Перегородили дорогу. Стащили нас с повозки. Все отобрали.
- Зачем ты защищался? - сказала мама Герцог.
- Все, что у нас было… Все, что я набрал взаймы…
- Тебя же могли убить.
- Они закрыли лица платками. Мне кажется, я узнал…
Мама была не в силах поверить. - Ландслайт? Не может быть. Евреи не поступят так с евреем.
- Нет? - закричал папа. - Почему - нет! Кто сказал - нет! С какой стати им не поступить так!
- Только не евреи! - сказала мама. - Никогда. Никогда! Они не решатся на это! Никогда!
- Дети, не надо плакать. Бедный Воплонский, он еле забрался в постель.
- Иона, - сказала мама, - тебе надо бросать все это.
- А чем жить? Ведь надо жить.
Он стал рассказывать свою жизнь - с детства до сегодняшнего дня. Рассказывая, он плакал. Четырех лет его отдали учиться, взяли из дому. Кормил вшей. В йешиве мальчиком жил впроголодь. Стал бриться, заделался европейцем. Юношей работал у тетки в Кременчуге. В Петербурге по подложным документам десять лет вкушал призрачное счастье. Сидел в тюрьме с уголовниками. Бежал в Америку. Голодал. Чистил конюшни. Побирался. Жил в вечном страхе. Вечный должник - а балхойв. Спасается от полиции. Берет в жильцы пьяницу. Жену превратил в прислугу. И теперь вот что принес домой детям. Вот что имеет им показать - клочья одежды и синяки.
Закутанный в дешевую пеструю рубаху Герцог предавался размышлениям, туманящим глаза. Под босыми ногами лежал половичок. Локти уперлись в хрупкий стол, голова понурилась. Всего несколько строк написано Нахману.
Эту историю Герцогов, думал он сейчас, я выслушивал, наверно, раз десять в году. Иногда рассказывала мама, иногда он сам. Так что науку беды мы проходили всерьез. Тот крик души для меня и сейчас не пустой звук. Он теснит грудь, перехватывает горло. Хочется открыть рот и выпустить его наружу. Но все это древнее - да-да, это еврейские древности, идущие от Библии, от библейского понимания личного опыта и судьбы. То, что принесла война, упразднило папины претензии на исключительность его страданий. Были приняты куда более жесткие критерии, в очередной раз окончательные критерии, безразличные к личностям. Усердно и даже радостно излился человеческий дух в этот параграф разрушительной программы. Стоит ли помнить эти частные истории, старые были про старые времена. Я помню. Обязан. А кто еще - кому это важно? Миллионы, сонмища людей погибают в ужасных муках. Духовное же страдание им ныне заказано. Личность хороша лишь для юмористической разрядки. А я все так же прикован к папиной боли. Как говорил о себе папа Герцог! Другой без смеха не будет слушать. Сколько достоинства было в его "я".
- Тебе нужно бросать это, - плакала мама. - Бросать.