Надевая рубашку, он прикидывал, как поедет к сыну в родительский день. Рейсовый автобус в Катскиллские горы уходил с вестсайдской станции в семь утра и по скоростной дороге за три неполных часа приезжал на место. Он вспомнил позапрошлый год: толчея детей и родителей на пыльных площадках, бараки из грубых досок, заморенные козы и хомячки, чахлые кусты, спагетти на бумажных тарелках. К часу он вконец вымотается, и ожидание автобуса будет тягостным, но ради Марко он сделает все, что можно. И еще ради Дейзи - пусть та побудет дома. Ей хватает неприятностей: старуха мать впала в маразм. Он слышал об этом от разных людей, и на него необычайно подействовало, что бывшая теща, по-мужески красивая и властная, до мозга костей суфражистка, "современная женщина" в пенсне и с копной седых волос, потеряла контроль над собой. Она забрала себе в голову, что Мозес развелся с Дейзи из-за того, что та проститутка, имеет желтый билет: в бредовом состоянии Полина опять стала русской. Словно не было пятидесяти лет, прожитых в Зейнсвилле, штат Огайо, когда она умоляла Дейзи перестать "путаться с мужчинами". Каждое утро, проводив парня в школу и собираясь на службу, все это выслушивала бедная Дейзи - абсолютно безупречная, надежная и до жути ответственная женщина. Она работала статистиком в Институте Гэллапа. Ради Марко она старалась оживить дом, к чему совершенно не имела призвания, и попугайчики, комнатные растения, серебряный карась и яркие репродукции Брака и Клее из Музея современного искусства, пожалуй, только добавили общей унылости. Как не убавлял подавленности самой Дейзи ее подтянутый вид - прямые стрелки чулок, пудреное лицо и подрисованные выразительным карандашом брови. Вычистив клетку, задав корм всей своей живности и полив цветы, она напоследок заполучала в передней дряхлую мать, велевшую прекратить позорный образ жизни. Потом менявшую тон: - Я прошу тебя, Дейзи. - Потом уже заклинавшую, тяжело став на колени, - широкобедрая старуха с белыми повисшими прядями, с такой еще женственной длиннолицей головой, в пенсне, мотающемся на шелковом снурке. - Детка, не надо этого.
Дейзи пыталась поднять ее с пола.
- Хорошо, мама. Я исправлюсь. Обещаю тебе.
- Ты идешь к мужчинам.
- Да нет же, мама.
- Нет - к ним. Это - общественное зло. Ты подхватишь дурную болезнь. Умрешь страшной смертью. Надо бросить это. Тогда и Мозес вернется.
- Хорошо, хорошо. Встань, пожалуйста, я брошу.
- Ведь можно как-то иначе зарабатывать себе на жизнь. Сделай мне такую милость, Дейзи.
- Все, мама, кончено. Пойдем сядем.
С занемевшими ляжками, подгибаясь в коленях, ветхая Полина тряско и трудно вставала с пола, и Дейзи отводила ее в кресло. - Я их всех разгоню. Идем, мама. Я включу телевизор. Ты что хочешь посмотреть - кулинарную школу Дианы Лукас? Или Клубный завтрак? - Сквозь жалюзи струилось солнце. Трескучее, мельтешащее изображение на экране окрашивалось желтым тоном. И седая благонравная Полина, принципиальная и твердокаменная старуха, целыми днями высиживала перед телевизором с вязаньем. Захаживали присмотреть соседки. Из Бронкса наезжала кузина Ася. По четвергам приходила убраться женщина. Но в конечном счете Полину на девятом десятке пришлось-таки определить в дом престарелых - где-то на Лонг-Айленде. Вот так крушатся самые стойкие натуры.
Дейзи, я так тебе сочувствую. Жалко…
Беда не приходит одна, подумал Герцог. Саднили выбритые щеки, он намазал их гамамелисом, вытер пальцы о полы рубашки. Схватив шляпу, пиджак и галстук, сбежал по сумрачной лестнице - не было времени канителиться с лифтом. На стоянке таксист-пуэрториканец охорашивал карманной расческой глянцевую черную голову.
Галстук Мозес повязал уже в машине. Шофер обернулся получше разглядеть его.
- Куда, герой?
- В центр.
- Слушай, я тебя, наверно, удивлю. - Они ехали на запад к Бродвею. Шофер все так же разглядывал его в зеркальце. Тогда и Герцог, подавшись вперед, прочел рядом со счетчиком фамилию: Теодор Вальдепенас. - Утром, - сказал Вальдепенас, - на Лексингтон-авеню я видел малого в пиджаке точно такого фасона. В такой же шляпе.
- А лица не видели?
- Лица - нет. - Такси выскочило на Бродвей и погнало в сторону Уолл-стрит.
- А где - на Лексингтон-авеню?
- В районе шестидесятых улиц.
- И что делал тот парень?
- Чувиху в красном сосал. Почему я и не видел лица. Но как, я тебе скажу! Так это ты, что ли?
- Скорее всего - да.
- Смотри, что делается! - Вальдепенас шлепнул ладонью по баранке. - Обалдеть. Тут сколько миллионов народу. Я вез одного из Ла-Гуардиа через Транборо и Ист-Ривер-драйв и высадил на Лексингтон у Семьдесят второй. Тут ты с чувихой, а через два часа я тебя беру!
- Все равно что поймать рыбу, проглотившую королевский перстень.
Полуобернувшись, Вальдепенас через плечо посмотрел на Герцога. - А чувиха что надо. В соку. Блеск! Жена?
- Нет, я не женат. И она не замужем.
- С тобой, приятель, все в порядке. Когда состарюсь, возьму с тебя пример. Чтоб не было остановки. Я уже сейчас, если честно, от сопливок шарахаюсь. До двадцати пяти с ними нечего делать. Я на них клал. Баба только после тридцати пяти начинает понимать. Самый товар тогда… Куда тебе?
- В городской суд.
- Ты адвокат? Полицейский?
- Какой же я полицейский в этом пиджаке!
- Чудила, сейчас детективы в платьях расхаживают. Да мне все равно. Я тут - слышишь? - в прошлом месяце здорово обозлился на одну сопливку. Ложится, понимаешь, а сама резинку жует и мусолит журнал. Только еще не говорит: - Давай работай! - Я говорю: - Слушай, с тобой Тедди. Резинка, журналы - это зачем? - Ладно, - говорит, - давай по-быстрому. - Ничего отношение?! - По-быстрому, - говорю, - я на своей тачке гоняю. А ты за такие слова получишь по зубам. - И знаешь, пихать ее без удовольствия. В восемнадцать лет они даже погадить не умеют.
Герцог рассмеялся главным образом от удивления.
- Я прав - нет? - сказал Вальдепенас. - Ты не ребенок.
- Да, не ребенок.
- Женщина за сорок - она оценит… - Они были у Хаустон-стрит.
Какая-то небритая пьянь, злобно сжав челюсти и вытянув руку за чаевыми, ловила машины - протереть стекло грязной тряпкой.
- Гляди, что этот сачок творит, - сказал Вальдепенас. - Пачкает стекло. Дурачье откупается. У кого коленки дрожат. Кто пикнуть боится. Я видел, как шваль из Бауэри просто харкает на машину. Пусть только притронутся к моей тачке. Вот она, монтировка. Как звездану гаду по башке!
Наклонный Бродвей укрывала плотная летняя тень. На тротуаре выстроились отслужившие столы и винтовые стулья, старые каталожные ящики, отливавшие зеленью аквариума, маринованного огурчика. Тяжеловесный и пасмурный, надвинулся финансовый Нью-Йорк. Совсем близко церковь Троицы. Герцог вспомнил, что обещал Марко показать могилу Александра Гамильтона. Он рассказывал ему о дуэли с Бэрром и как летним утром окровавленное тело Гамильтона привезли на дне лодки. Бледный и выдержанный Марко слушал, мало что выражая на веснушчатом фамильном лице. Похоже, его совсем не удивляло обилие (пропасть!) сведений, которыми была набита отцовская голова. В океанариуме Герцог классифицировал рыбью чешую - ктеноидная, плакоидная… Он знал, где поймали латимерию, как устроен желудок омара. И все это он вываливал на своего сына - это надо прекратить, решил Герцог: виноватое поведение, неуравновешенный отец - какой пример мальчику? Я пережимаю с ним.
Вальдепенас что-то говорил, когда Мозес расплачивался. Он балагурил в ответ, но уже машинально. Он отключился. Словоблудие забавно в меру.
- Копи силы, доктор.
- До новой встречи, Вальдепенас.
Он повернулся лицом к серой громаде суда. На широких ступенях вихрилась пыль, камень поистерся. Поднимаясь, Герцог нашел букетик фиалок, оброненный женщиной. Может, невестой. Цветы едва пахли, но он сразу перенесся в Массачусетс - в Людевилль. Сейчас вовсю цветут пионы, благоухает жасмин. И в уборной Маделин прыскала жасминовым деодорантом. В этих фиалках ему слышался запах женских слез. Он захоронил цветы в мусорный бачок, тешась надеждой, что уронившая их не потеряла большего. Через четырехстворную вращающуюся дверь он ступил в вестибюль, выуживая из кармана сорочки сложенный клочок бумаги с телефоном Вакселя. Нет, еще рано звонить. Симкин с клиентом не могли приехать так скоро.
Имея в запасе время, Герцог слонялся на верхнем этаже по бесконечным темным коридорам, из которых ходившие взад-вперед обитые двери с овальным окошком вели в залы заседаний. Он заглянул в одно: широкие скамьи красного дерева манили покоем. Он вошел, уважительно сняв шляпу и кивнув судье, но тот даже не заметил его.
Шарообразно лысый, на всю голову распяливший лицо, с глубоким голосом, кулак опустивший на документы, - г-н Судья. Громадный зал с лепным потолком, унылые охристые стены. Когда кто-нибудь из надзирателей открывал дверь за судейским местом, виделся стальной штакетник арестантских камер. Герцог скрестил ноги (весьма картинно, он и в растерзанном виде просился на полотно) и, темнея глазами, внимательный, приготовился слушать, слегка отвернув в сторону лицо - от матери унаследованная привычка.
Поначалу как бы ничего не происходило. Адвокаты и клиенты, сбившись в кучку, буднично переговаривались, уточняли подробности. Громогласно вступил судья.
- Потише там! Итак, вы…
- Он говорит…
- Я его сначала выслушаю. Итак, вы…
- Нет, сэр.
- Что - нет? - вопросил судья. - Защитник, что значит его "нет"?
- Мой подзащитный по-прежнему не признает себя виновным.
- Не виноват…
- Виноват он, мистер судья, - ненапористо сказал негритянский голос.
- …Увлекли его с Сент-Николас-авеню в подвал дома - точный адрес имеется? - с целью ограбления, - покрыл всех бас судьи; у него был сильный нью-йоркский акцент.
С заднего ряда Герцог теперь разглядел обвиняемого. Негр в замызганных коричневых штанах. Его ноги буквально дрожали от нетерпения. Словно ему бежать на дистанцию - он даже полуприсел в своих шоколадных портках, как на старте. Но куда - в десяти футах от него стальные решетки. У истца была перевязана голова.
- Сколько у вас было денег при себе?
- Шестьдесят восемь центов, ваша честь, - сказал перевязанный.
- Он силой заставил вас спуститься в подвал?
Обвиняемый сказал: - Нет, сэр.
- Вас не спрашивают. Помолчите пока. - Судья был раздражен.
Перевязанный обернулся. Герцог увидел черное, сухое, старое лицо, воспаленные глаза. - Нет, сэр. Он сказал: я же тебя угостил.
- Вы знакомы с ним?
- Нет, сэр, он только поставил мне.
- Значит, вы пошли с незнакомым человеком в подвал дома - где адрес? Бейлиф, где все бумаги? - Герцог уже понял, что судья развлекал себя и досужую публику показной несдержанностью. Иначе тут умрешь со скуки. - Что произошло в подвале? - Он вникал в писанину, которую передал бейлиф.
- Он ударил меня.
- Взял и ударил? Где он стоял, сзади?
- Я не видел. Пошла кровь. Залила глаза. Я ничего не видел.
Те напрягшиеся ноги рвались на свободу. Готовили побег.
- И отобрал шестьдесят восемь центов?
- Я вцепился в него и стал кричать. Тогда он опять меня огрел.
- Чем вы били этого человека?
- Ваша честь, мой подзащитный отрицает, что ударил его, - сказал адвокат. - Они знакомы. Вместе выпивали.
Из марлевой оправы на адвоката выставилось губастое, сухое, красноглазое, черное лицо. - Я его не знаю.
- Даже один такой удар мог прикончить парня.
- Нападение с целью ограбления, - услышал Герцог. Судья добавил: - Я допускаю, что истец был пьян, с чего и следует начать.
Вот-вот, его кровь была хорошо разбавлена виски, когда пролилась в угольную пыль. На что-нибудь в этом роде обречена пьяная кровь. Осужденный пошел, тая в мешковатых, потешных штанах свой волчий рыск. Забиравший его надзиратель с накладным полицейским жиром на щеках взирал на него почти дружелюбно. Открыв дверь, эта морда хлопком по плечу направила его в камеру.
Перед судьей выстроилась новая группа, полицейский в штатском давал показания.
- В семь тридцать восемь вечера в подвальном мужском туалете Большого Центрального вокзала… этот мужчина (называется фамилия) у соседнего писсуара схватил меня за половой орган и при этом сказал… - Детектив, специализирующийся по мужским сортирам, думал Герцог, шьется там в виде живца. Показания дает без запинки, квалифицированно - дело, видно, привычное. - Вследствие чего я арестовал его за нарушения, предусмотренные… - Судья прервал постатейный перечень и сказал: - Виновен - невиновен?
В правонарушители попал высокий молодой иностранец. Был предъявлен паспорт: немец. На нем длинное, перехваченное поясом коричневое кожаное пальто: у него кудрявая головка, красный лоб. Выяснилось, что он стажируется в одной бруклинской больнице. Тут судья удивил Герцога, уже записавшего его в разряд раскормленных, бранчливых, темных канцелярских крыс, потешающих бездельников на скамьях (включая сюда и Герцога). А тот, теребя обеими руками ворот черной мантии и, как понимал Герцог, заклиная защитника помолчать, вдруг говорит: - Вы лучше доведите до сведения подзащитного, что в случае признания себя виновным он теряет право на практику в США.
Она таки человеческая голова, эта вспучившаяся из дырки в черной судейской хламиде плотская масса, почти безглазая (у кита - какие глаза?). И утробный, хамский голос - человеческий голос. Как можно ломать человеку жизнь только за то, что он поддался порыву в вонючем вертепе под Большим Центральным, в этой городской клоаке, где никакой разум не поручится за свою крепость, где полицейские (которые, может, сами этим грешат) провоцируют и хватают бедняг? Вот и Вальдепенас говорит, что полицейские сейчас одеваются женщинами, чтобы вылавливать насильников и просто кобелей, и если закон благословляет их переход в гомосексуалисты, то о чем другом они будут думать? Чем больше пищи дать полицейскому воображению… Он не принимал эту извращенную идею наблюдения за соблюдением. Это личное дело - как решать свои сексуальные проблемы, коль скоро не нарушается общественный порядок и не страдают дети. Дети должны быть в стороне. Категорически. Это непреложный закон для каждого.
Он продолжал заинтересованно присутствовать. Стажерское дело отправили на доследование, и перед судом предстали герои неудавшегося ограбления. Задержанный - парень; хотя он себя затейливо размалевал и некоторыми чертами определенно был женщина, в лице оставалось и кое-что мужское. Замасленная зеленая рубашка. Длинные, жесткие, грязные крашеные волосы. Круглые белесые глаза, пустая, если не сказать больше, улыбка. Отвечал он пронизывающе звонким голосом, соответственно своим вторым половым признакам.
- Имя?
- Какое, ваша честь?
- Ваше собственное.
- Как мальчика или как девочки?
- А, ну да… - Встрепенувшись, судья обвел зал глазами, мобилизуя публику. Прошу слушать. Мозес подался вперед.
- Вы сами - кто: мальчик или девочка?
- Как придется. Для кого - мальчик, для кого - девочка.
- Как это выясняется?
- В постели, ваша честь.
- Хорошо, если - мальчик?
- Алек, ваша честь. А наоборот - Алиса.
- Где вы работаете?
- В барах на Третьей авеню. Сижу в них.
- Это теперь называется работой?
- Я проститутка, ваша честь.
Улыбаются бездельники, адвокаты, полицейские, сам судья упивается, и только стоящая сбоку толстуха с голыми тяжелыми руками не веселится со всеми.
- А мыться не надо на вашей работе? - сказал судья.
"Ах, артисты!" - подумал Мозес. Сплошной театр.
- Чистыми ложатся только в гроб, судья, - как ножом резанул сопрановый голос. Судья блаженствовал. Он свел свои крупные пятерни и спросил: - В чем состоит обвинение?
- Попытка ограбления с игрушечным пистолетом "Мануфактуры и галантереи" на Четырнадцатой улице. Он потребовал у кассирши выручку, а та ударила его и обезоружила.
- Отняла игрушку! Где кассирша?
А вот - толстуха с мясистыми руками. С густой проседью голова. Мясистые плечи. Честностью ожесточенное курносое лицо.
- Это я, ваша честь. Мари Пунт.
- Мари? Вы храбрая женщина, Мари, и находчивая. Расскажите, как это было.
- Он держал в кармане руку, как будто с пистолетом, а другой дал сумку, куда переложить деньги. - Тяжелый на подъем, простой дух, заключил Герцог, мезоморфный, что называется, бессмертная душа в телесном склепе. - Я догадалась, что он меня дурачит.
- Что вы сделали?
- У меня под рукой бейсбольная бита, ваша честь. Мы ими торгуем. Я и врезала ему по руке.
- Молодчина! Все так и было, Алек?
- Да, сэр, - ответил тот ясным, выстуженным голосом. Герцог пытался понять секрет его бойкости. Какой видится жизнь этому Алеку? Похоже, он платит миру его монетой - комедиантствует, ерничает. Эти крашеные волосы, похожие на зимнюю, сбившуюся овечью шерсть, со следами туши выпуклые глаза, тесные подстрекательские брюки и что-то овечье даже в издевательском его веселье. - нет, он актер с воображением. И свое испорченное воображение он не принесет в жертву окружающей порче, он подсознательно объявляет судье: - Твои права и мой позор - одного порядка. - Скорее всего, он так себе это мыслит, решил Герцог. Сандор Химмельштайн утверждал в запале, что всякий человечишка блядь. В буквальном смысле слова судья, конечно, ни под кого не ложился, но он, безусловно, сделал все, что нужно и где нужно, добиваясь этого назначения. Достаточно посмотреть на него, чтобы не корить себя за напраслину: лицо циника, такое никого не обманет. Зато Алек претендовал на некий романтизм и даже определенную долю "духовного" кредита. Кто-то, должно быть, убедил его, что фелляция откроет ему истину и честь. Этот порченый крашеный Алек - он тоже имеет идею. И он чище, выше любого педераста, потому что не лжет. Не у одного Сандора такие вот дикие, куцые идеи истины, чести. Реализм. Грязь высоко-осмысленная.
Всплыли наркотики. Чего и следовало ожидать. Это на них понадобились деньги, не так ли?
- Так, ваша честь, - сказал Алек. - Я почти раздумал, потому что это не женщина, а мясник. С такой страшно связываться. И все-таки решил попробовать.
Мари Пунт без спросу рта не открывала. Стояла, подав голову вперед.
Судья сказал: - Алек, если так будет дальше, земля горшечника вам обеспечена. Годика через четыре, пять…