На данный момент в обители имеется отреставрированная келья преподобного Макария, в которой и начались его иноческие подвиги. В ней же хранится древний крест, аналой и подсвечник преподобного. В монастырской ризнице находятся на хранении старинные хоругви, схима, сосуды, ковчег, железные вериги, крест со ста двенадцатью частицами мощей святых угодников.
После экскурсии мы отправились на вечернюю службу, а после ещё долго общались с игуменьей, отцом Виталием и насельницами монастыря. Я рассказал, что мы ни разу не причащались, да и вообще, кроме таинства крещения ни в каких других таинствах не участвовали. И очень удивился, что нас не отчитывали и не упрекали, а просто и ясно сказали: "Это дело поправимое".
VI
Надо заметить, что монастырь – это место, куда уж точно со своим уставом не ходят. Оно и правильно. Соблюдать и выполнять устав монастыря обязан всяк входящий сюда неукоснительно: будь то бомж, случайно оказавшийся рядом, или депутат столичный, приехавший на праздник. Но здесь всё делается с Божьей помощью, и уж поверьте, никакой особой трудности это дело, в смысле соблюдения, не представляет.
Для нас расписание было примерно такое: подъём в шесть утра, иногда позже, но обязательно к семи завтрак должен быть готов, ибо к восьми матушке и насельницам надо успеть в храм, чтобы убрать и приготовить его для богослужения. (Кстати, никто специально не будил и не понукал, скажу больше: я ни разу не слышал не то что скандалов – упрёков в чей бы то ни было адрес.) Так вот, приготовить завтрак – это, как правило, означало сварить гречневую кашу либо пожарить картошку. Объём – где-то полуведёрная кастрюля. Нарезать салат – огурцы, помидоры. Заварить чай и порезать хлеб.
Еда для строителей – отдельная песня. Они были из другой страны, Молдавии, и пост не очень-то соблюдали. Не знаю почему. Их устраивала пятилитровая кастрюля борща или супа, каша, восемь-десять банок рыбных консервов, соленья, хлеб и чай.
Но всегда надо было приготовить побольше для гостей. Хочу заметить, что гостей в монастыре всегда много: это и батюшки, оказавшиеся проездом или приехавшие по делам, игуменьи и сёстры из соседних монастырей, помощники, паломники, просто нуждающиеся в еде или в добром слове – да всех не перечесть: движение, постоянное движение! Вот уж где никогда не заскучаешь!
Здорово на кухне выручали два пацана лет четырнадцати. С их семьями дело обстояло, как сейчас принято говорить, "всё сложно", и ребят, живших, а точнее умирающих, на улице, приютили в монастыре. Так постепенно парни, впитав монастырскую православную жизнь, закончили школу. Сдав экзамены – поступили в кулинарный техникум. Им дали общежитие, но, как выдаётся свободная минута, они бегут в монастырь помочь и помолиться. Ну, чем плохо, а?
Так вот, после приготовления мы шли на утреннюю службу, помогали в храме, далее – приготовление обеда – на службу – приготовление ужина и так далее…
В эти дни началась наша подготовка к таинству причастия. Не всё оказалось так просто, как мы предполагали. Сначала нас соборовали. Если по-простому, соборование – это прощение забытых грехов. Дело в том, что у каждого из нас есть множество грехов, которые проходят мимо нашего сознания. Либо мы, согрешив, тут же забываем это, либо вообще не считаем за грех, не замечаем. Однако неосознанные грехи – это всё равно грехи, они отягощают душу, и от них необходимо очиститься – что и происходит в таинстве елеосвящения (соборования).
Вечером матушка сказала, что рано утром выезжаем в Троице-Сергиеву Лавру. К самому архимандриту отцу Науму: исповедоваться и пообщаться перед причастием. Старец Наум, как нам пояснили, обладает даром прозорливости и является одним из самых известных духовников, поэтому шанс попасть к нему на беседу чрезвычайно мал, но возможен. Бывали случаи, что кто-то ждал месяц, а кого-то старец принимал в тот же день. Скажу сразу: благодаря матушке Варваре, я побывал у отца Наума в то утро. Дважды.
Мы написали краткое письмо старцу (не спрашивайте содержание: всё равно не скажу). Это, как правило, какой-то жизненно важный вопрос и вкратце история этого вопроса. Письмо необходимо для того, чтобы отец Наум, быстро прочитав, понял суть, а не выслушивал получасовой сбивчивый рассказ, когда каждая секунда здесь – на вес золота.
Итак, оказалось, что "рано утром" – это в четыре часа. Но сон в монастыре, я вам скажу, совсем не такой, как за его стенами: здесь мне было достаточно четырёх-пяти часов, чтобы полностью отдохнуть и выспаться, когда как дома я дрых по десять-двенадцать часов, а то и больше.
Мы выехали через пятнадцать минут и ближе к шести утра заняли очередь к старцу, но были уже пятыми. Отец Наум принимал с восьми часов. Обязательным условием посещения старца была предварительная исповедь у монахов в отдельной исповедальной комнате. И только после этого и опять же только по согласию самого отца Наума разрешалось заходить (ну, как заходить – на коленях, конечно же) на беседу.
В то утро роли распределились так: мы стояли в очереди на исповедь к монахам, а матушка – в очереди к старцу. Иначе за один день не успеть. Когда двери открылись, нас вошло человек двадцать-тридцать. Остальные просто не поместились в притвор. Сколько было людей на улице – не знаю, но много. Сначала всех прибывших отчитали молитвой от клятв, которые когда-то давали в жизни: это октябрятская, пионерская и прочие (кстати, здесь я узнал, что любая клятва, данная не Богу, – это клятва сатане). И далее в порядке живой очереди – на исповедь. В тот день принимали четыре монаха. Уже через час я сидел на деревянной лавочке и сначала сбивчиво, а потом весьма даже уверенно рассказывал отцу Игорю, молодому монаху Лавры, про свои "подвиги". Предварительно всё, что мог вспомнить о своих грешных делах, я записал на бумаге ещё в монастыре.
Когда мой рассказ коснулся рыбалки, на которой мы с другом зажарили и съели шахматную гадюку (подумалось, что это тоже грех), то он спросил, откуда я родом. Услышав ответ, он очень обрадовался: мы оказались практически земляками – с юга. Видно, родные края ещё держали его, а может, просто любил свою малую родину, и мы, как земляк с земляком, незаметно проговорили около часа. Конечно, рассказать сейчас то, что я говорил на исповеди отцу Игорю, – не могу, ибо такое самому себе страшно рассказывать, но, как оказалось, можно (скажу больше – даже нужно!) поведать монаху. После моего раскаяния и отпущения грехов через отца Игоря мне было подарено несколько православных книг. Тепло попрощавшись, я вышел в коридор и стал ожидать Наташку: она зашла следующей и пробыла там немногим меньше – минут сорок.
В одиннадцать дверь исповедальной комнаты приоткрылась и один из монахов громко сказал: "Владимир и Наталия!" Это означало, что подошла наша очередь к отцу Науму: мы поспешили к выходу.
"Приёмная" (если так можно сказать) архимандрита – это маленькая комнатка площадью где-то три на три метра. В ней помещался шкаф с книгами и обычное, старое кресло, на котором сидел старец. В углу было много различных подарков и подношений – в основном хлеба.
Мы протиснулись в дверь: на приёме у отца Наума была молодая семья, но нам разрешили остаться. Вопросы у семьи были чисто житейские: как лучше обустроить быт и строить ли переправу через реку. Отец Наум подробно описал как саму переправу, так и породу коров, которую надо выращивать, и ещё много тонкостей, например размер стульчика, на котором должна сидеть его жена во время доения коров, чтобы у неё не заболели суставы. Видно было, что ребята не в первый раз. После того как все вопросы были исчерпаны, архимандрит надорвал записку-письмо и отдал главе семейства. Всё это время муж стоял на коленях, а жена убаюкивала ребёнка. Малышу было месяцев пять-шесть. Вдруг карапуз начал так сильно кричать, что мать даже растерялась:
– Дай-ка мне его, – отец Наум протянул руки.
Она передала ребёнка, архимандрит усадил его на колени и погладил по голове. Мгновение – карапуз успокоился и начал улыбаться. Отец Наум что-то сказал ему на ухо и передал молодой маме:
– Хороший будет сын. Только начинайте учить его как можно раньше… – он вдруг поднял голову и посмотрел на меня:
– А ты – совсем не учишь своих детей! Для спасения их душ – ничего не делаешь!
Я совсем растерялся: действительно так. Единственная моя попытка приобщить детей к православию – это предложение посетить утреннюю службу, но дети встретили такую идею более чем прохладно. На этом всё и закончилось.
Молодая семья ушла: в комнате остались отец Наум, матушка Варвара и мы с женой. Я и Наташа упали на колени и протянули письмо:
– Простите и благословите, отец Наум! – сказали мы нестройно.
Теперь я рассмотрел его поближе: абсолютно седой старец со строгими чертами лица, но глаза… Глаза – не похожие ни на какие другие. В них свет, но знаете, такой строгий и справедливый, вызывающий трепет и уважение.
Отец Наум взял наше письмо. Прочитав, не надорвал, как все остальные, и не отдал обратно, а положил в карман. Это было что-то новое. Так как нам предстояло таинство причастия, то и речь в первую очередь была о грехах и раскаянии. Сначала отец Наум нам поведал два случая из нашей жизни, о которых мы давно забыли и вряд ли бы когда вспомнили, если бы не его рассказ. Это был настоящий шок!
Как оказалось, грехи эти очень тяжкие. И таких, неисповеданных, осталось ой как много! (Представляете, и это после соборования и часа исповеди у отца Игоря!) Как объяснил нам отец Наум, такая исповедь называется генеральной и неважно, когда был крещён – во младенчестве или как я – будучи взрослым: надо вспоминать с самого раннего возраста всё, что натворил. Но большинством грехов оказалось не то, что забыто, а то, что и не воспринималось вообще как грехи. Поэтому отец Наум вспоминал за нас прошлое, а мы "довспоминали" уже за ним. Представляете, ни разу не видевший вас человек рассказывает вашу жизнь в таких подробностях, что волосы встают дыбом! Но так как грехи были и такие, что "ого-го!", то сначала он сказал выйти Наташе и продолжил со мной:
– Слушай и запоминай! Сейчас у тебя на плече сидит твой ангел-хранитель. Я его вижу. Так вот, у него в руках своего рода листок и ручка. Всё, что ты сейчас мне расскажешь и покаешься, он вычеркнет из списка. Часть я напомню тебе, но ты сам должен вспомнить остальное.
И отец Наум поведал мне уже давно забытые и вычеркнутые из памяти события моей нелепой жизни. Время было полдвенадцатого, когда он мне сказал:
– Иди сейчас к монахам и покаешься в грехах, которые я за тебя вспомнил, и как раз крепко подумай – должно ещё кое-что всплыть. Иди быстрей, а я пока с женой твоей поговорю. И пусть тебя без очереди примут: скажи – я разрешил.
Бегом – к монахам. Их осталось двое, и я, сославшись на слова архимандрита, опять на лавочке рассказываю отцу Евгению то, что помог мне вспомнить отец Наум. Покаявшись и получив прощение грехов, вернулся. Отец Наум долго смотрел на нас, открыл шкаф и дал мне книгу:
– Возьми эту книгу. На семнадцатой странице будет ответ на твой главный вопрос, который ты, кстати, не задал. А сейчас уже двенадцать, мне пора, – отец Наум вышел с нашим письмом в кармане.
Мы, красные как раки, то ли от жары в помещении, то ли от стыда за своё прошлое, вышли во двор:
– Вот это отец Наум устроил вам кровавую баню! – сказала матушка с определённой долей юмора.
– Ну, всё вроде по делу было… – я пытался включить фотоаппарат, но температура минус двадцать пять по Цельсию китайскую продукцию вывела из строя, и, видимо, надолго.
– Так ты понял про главный вопрос? – матушка остановилась.
– Нет… – я пытался что-то придумать, но не получалось. Я действительно не понимал.
– Ты искал духовника?
– Да… но откуда вы знаете?…
– Ну, так отец Наум и есть твой духовный наставник…
– Кстати, мы все, настоятели и настоятельницы монастырей, ему исповедуемся. Его нельзя обмануть – он видит всё и всех.
Я стоял как ударенный по голове: "Так вот он – главный вопрос! Вот о чём речь была! Действительно, я же за этим и приехал!"
Так я нашёл духовного наставника.
– Пройдёмте сюда, – матушка повела нас к дверям одного из храмов.
Трижды перекрестившись и поклонившись, мы зашли. Это был Троицкий Собор. Стены и купол – Андрей Рублёв. Кто видел вживую роспись и иконы работы Андрея Рублёва – тот меня поймёт.
Иконостас… Боже, какой иконостас!
Серебряная рака с мощами Сергия Радонежского…
Что следом запомнилось после такого мороза – тепло. Матушка рассказала, что у этого храма нет системы отопления: ни водяного, ни какого ещё другого, но здесь всегда жарко зимой и прохладно летом. И хотя стены достигают толщины полтора метра, видимо, это не главное.
Люди. Много людей. Некоторые, видимо, стоят и молятся не первый день: на боковых откидывающихся стульях вдоль стен храма скромные пожитки, еда, спящие дети. Мы встали в очередь на поклон мощам преподобного Сергия. Впереди я увидел очень уважаемого, видимо, человека: его выдавал жутко дорогой костюм, пальто и четыре телохранителя. Он упал на колени за несколько метров до раки и таким образом подошёл к мощам. Затем ещё три земных поклона: опять же на колени, касаясь головой пола, и только потом – прикосновение устами и челом. Всё правильно делал: видно, что с душой и не первый раз.
* * *
Уже ночью я вышел во двор монастыря: звёзды и небо… мороз и тишина… Из кармана на снег упали два листа, исписанных мелким почерком, – мои грехи. Отец Наум сказал: "Порвёшь на куски и сожжёшь".
Огонь весело плясал на исписанных обрывках бумаги.
Ботинок растоптал чёрный пепел на белом снегу – я пошёл спать.
VII
Душа летала. Нет, не летала – парила.
Я проснулся от мысли, что первый раз в жизни мне действительно хорошо.
"Я не в монастыре – я в гостях у Бога…" – эта мысль окутывала сердце, словно пуховый платок. "Боже, если мне будут предлагать все удовольствия мира поменять на секунду этого ощущения – да ни за что в жизни!" – я осторожно встал с кровати, боясь спугнуть это состояние, и пошёл умываться. Вдруг я поймал себя на мысли, что не курю уже пятый день. Ничего себе! Но самое главное – я об этом просто забыл! Кто курил более двадцати лет – меня поймёт: забыть покурить невозможно. Но это там, за белым забором. А здесь – запросто можно всё! Потому как здесь, в монастыре, ты всё делаешь вместе с Господом. А что не по плечу Богу? Вот так-то…
На следующий, шестой, день пребывания в обители и на первый день после причастия я был в состоянии, близком к состоянию невесомости. Я не летал, но был близок к этому. По крайней мере, не считал полёт таким уж недостижимым делом. И ещё: я просто не представлял, как я вернусь назад, домой. Тот мир, за забором, который я видел, казался мне кучей бесполезных движений в никуда: без цели и смысла. Я увидел совершенно другой, но понятный мне мир: с конкретной целью и смыслом, наполнявшим каждое твоё движение. Мир, где разговоры были уже бесполезны и попросту не нужны. Всё было понятно без слов.
Также я понял, что тот, кто на каждом углу разводит бесконечный базар по поводу веры, религии и духовности, просто никогда не чувствовал по-настоящему эту самую близость к Богу и пытается за разговорами скрыть или таким способом приобщиться к Господу. Только нельзя так, видимо. Вот и злится, вот и разочаровывается в Боге, думая, что вот он уж точно всё делал правильно, а Господь не заметил подвига. Да не было на самом деле никакого подвига: был трёп базарный, а дел – никаких; и веры никакой не было – так, слова, и только. Да и сам поиск Господа вне Церкви и без духовного наставника – утопия и сказка. Это сравнимо с тем, как человек идёт искать дом в дремучий лес, полный опасных зверей. Причём он и близко не представляет, как выглядит дом и тем более где он находится. Ему предлагают знающего проводника, но человек отмахивается и идёт в лес (если идёт вообще, а то чаще разговорами о поисках всё и кончается). В лучшем случае этот человек заблудится и вернётся ни с чем, в худшем – сгинет и пропадёт навсегда, съеденный хищными тварями.
На одиннадцатый день мы начали паковать чемоданы: отпуск заканчивался, но уезжать было очень трудно. Я бы сказал – просто невозможно! Такое впечатление, что без ножа режут, и всё по живому, без анестезии – больно так… Десять дней я был там, где никто не играл в жизнь, не играл какие-то роли, не надевал маску – здесь всё было по-настоящему. Наверное, это и есть Правда – когда всё по-настоящему.
Автобус подъезжал к Москве: какое-то пошлое радио с сальными шутками било по ушам; бесконечно-бестолковый шум большого города обливал чем-то липким и ужасным. Я физически ощущал, как эта жижа растекается по телу, проникая сквозь поры внутрь. Было гадко и больно. Я смотрел на людей: бегущих, едущих, таких вечно спешащих, будто знающих – зачем… Они не замечали ужаса, потому как были уже частью этой субстанции – болота, с дико вращающимися часовыми стрелками в колесе, где нет белки, но есть человек, бегущий по кругу внутри самого себя.
Место и время
Светка
I
Этот ноябрь выдался жутко холодным. Леденящий ветер пронизывал насквозь. Снег то срывался дикими белыми хлопьями, то превращался в жёсткие капли и молотил по лицу. Но мы продолжали бурить трёхметровые скважины в поле, ибо дуракам покоя нет, особо в выборе профессии, сами понимаете.
Жили, а скорее ночевали, в заброшенном сельском клубе. Скрашивало всё это счастье водка да консервы – по вечерам, и пиво с вермишелью моментального приготовления – по утрам. Для этого в селе существовал единственный в своём роде ларёк.
Шёл второй день командировки, и мы ложились спать; в полуразрушенном доме гулял ветер, в унисон подпевая дрожащим оконным стёклам. Укутавшись в фуфайку и ватное одеяло, я лёг на панцирную сетку разбитой железной кровати и отвернулся к стене:
– Ромыч, сколько сегодня сделали?
– Двадцать три дырки, – Ромыч зевнул.
Водитель – третий член нашей гоп-компании мирно посапывал в углу на чудом уцелевшей деревянной койке.
– Выспаться бы, а то завтра не потяну, – я закрыл глаза.
Через пять минут после формального отбоя, в комнате "ночной тишины и поющего ветра" начало что-то скрестись и шуршать. Причём очень настойчиво и даже с неким, можно сказать, фанатизмом.
– Ну что за дела?! – я ненавижу посторонние механические звуки, когда засыпаю. Ненавижу!
Скрипя всеми частями, кровать отпустила меня на поиски: я включил свет и стал заглядывать под койки. Ромыч и водитель отодвинули стол: в плинтусе обнаружилась дыра размером с куриное яйцо: мыши! А что вы хотели увидеть в заброшенном клубе? Попугайчиков?
– Эти твари покоя не дадут, – мы стояли и смотрели на нору. – Что делать?
– Яду бы достать, – сказал водитель.
– Да где ж его сейчас найдёшь? Ночь на дворе… Ладно, давай спать. Может, получится, – и мы разбрелись по койкам.