Заур чувствовал затаенную, но крепкую обиду в словах Дадаша. Неужели он в самом деле любил Тахмину и не может простить ей вероломства? Что в нем говорит - злость, ревность или просто старческая обида, брюзжание на непутевую девчонку, отцовское недовольство шалостями избалованной капризницы? А может, все вместе? И кто такой Магеррамов? Это еще что за явление? Старая любовь! Не о нем ли говорила Тахмина, когда упомянула, что ее пригласил на телевидение старый приятель? Приятель! Везде у нее приятели. Ну и женщина!
Дадаш закончил есть и заворачивал остатки курицы в бумагу, когда Заур, вставая, чтобы уйти, вдруг услышал:
- Заур, сынок, я хорошо знаю и уважаю твоего отца. И ты мне как сын. Не обижайся на меня, но я по-отечески хочу посоветовать тебе. Ну, как дядя твой. Не связывайся с этой женщиной.
От неожиданности Заур растерялся: "Ах вот даже как! Значит, слухи уже распространились! Права мать, ничего в этом городе не скроешь".
Тогда, выходит, Дадаш говорил ему о Магеррамове, о ее старой любви, уже зная… Тогда, может быть, это сознательный удар, месть удачливому сопернику?
- Тахмина - опасная женщина, - продолжал Дадаш. - Поверь мне. Я понимаю все: она красива, обаятельна, а ты парень молодой. Но она - хищница! Учти, она съест тебя с потрохами.
- А я думал, вы к ней хорошо относитесь. - Заур влил в эту фразу все ехидство, на какое был способен.
Дадаш вспыхнул, но, как всегда, сразу взял себя в руки и ответил спокойно:
- Да я и сейчас к ней неплохо отношусь. Мне просто жаль ее. В ней много хорошего. И человек она способный. Но сама себя погубит - своей необузданностью, пренебрежением к любым нормам и принципам.
"А когда ты, старый хрыч, и к тому же женатый, лез к ней - что это было, проявлением твоих норм и принципов? Да к тому же она была твоей подчиненной!" - подумал Заур, но смолчал.
- Она абсолютно неразборчива в связях, - говорил Дадаш. - С кем только она не путалась: с заведующими базами, с директорами магазинов, со следователями, прокурорами, цеховиками, фарцовщиками и бог еще знает с кем! И все ради какой-нибудь тряпки, кольца или шубы…
Заур чувствовал полную беспомощность перед этим мутным потоком обвинений, но ничем, кроме голых эмоций, ни одним фактом, ни одним доводом не мог опровергнуть Да-даша, опирающегося на какие-то ему, Дадашу, хорошо известные основания. Всплеск негодования только выдал бы наивность и идеализм Заура, его неравнодушие к Тахмине, а ему не хотелось выглядеть в глазах этого обожравшегося курицей и служебными успехами многоопытного деляги желторотым юнцом, рыцарски защищающим честь своей дамы. Кроме всего прочего, он не был до конца уверен, что Дадаш лжет. Память подсказывала ему бесконечные упоминания Тахминой самых разных имен, ее манеру говорить о людях: "Как, ты не знаешь его? Да это же лучший дамский парикмахер в Баку!" И обшиваться она должна была только у лучшего портного в городе, и снимал ее только фотограф экстра-класса, с дипломами международных конкурсов… Она, конечно, любила пошиковать, и ее страсть к роскоши - не такая уж выдумка. А с роскошью были связаны и лица, преимущественно мужского пола, которые ей эту роскошь обеспечивали, и, надо полагать, небескорыстно.
Второй раз за сутки он слышал о Тахмине такое, и оно отдавалось в нем непонятной ему самому глухой болью. Ведь и до их близости он слышал о ней всякие пересуды, и, откровенно говоря, сплетни о ее доступности и были одной из причин его, Заура, желания с ней сблизиться. Но тогда они никак не трогали его, а теперь боль не проходила даже от мысли, что между ними, наверное, все кончено, и как хорошо, что он узнал о ней столько плохого именно сейчас, когда все уже в прошлом…
Человек за рулем обживает город точно так же, как свой дом, квартиру, комнату. Человек за рулем живет жизнью городских улиц, как квартиросъемщик нуждами своего жилья. Здесь вчера перекрыли дорогу; здесь с прошлой недели объезд; здесь у нового забора появился знак левостороннего движения; здесь наконец-то поставили светофор; а этот вот люк все еще не закрыт; осторожно, здесь за поворотом ухабы… Все это такая же реальность существования автомобилиста, как испорченный кран, отключенный газ, неисправный телефон, протекающая крыша - для жителя городских домов. И подобно тому как человек, привыкший к своей комнате, ориентируется в ней впотьмах, знает, где что, так Заур знал город, вернее, его автомобильное пространство, на ощупь, мог ехать с закрытыми глазами и попасть куда угодно. Конечно, он ездил не с закрытыми глазами, а следя за светофорами, движением пешеходов и транспорта, но, зная город, он мог ехать, думая за рулем о чем угодно, только не о маршруте.
А думать он мог сейчас только о Дадаше, о дневном разговоре с ним. "Ах ты подонок, стукач поганый! Заведующие базами, цеховики, директора магазинов", как пульс, билось в его мозгу, и самое скверное, не было никакой уверенности в том, что Дадаш лжет. Заур уже начал привыкать к тому, что Тахмина существует как бы в двух реальностях - в знакомой и незнакомой ему, и какая из этих реальностей более достоверна - более реальна, что ли, - он не знал. "А может, думал он, - в одной реальности существует подлинная Тахмина, а в другой - та, которая создана воображением других? И этот воображаемый облик ее существует только в их словах, сплетениях и пересудах, к чему она не имеет отношения и за что не несет ответственности, - ну, разве, может быть, только тем, что некоторыми внешними проявлениями своего нрава дает повод для создания этого воображаемого другими людьми облика. А люди эти - влюбленные, обиженные, завистливые, подлые, глупые, какие угодно, но, в любом случае, небеспристрастные…"
И, думая об этом, Заур с каждым часом, с каждой минутой чувствовал, как исчезает желание звонить Тахмине и выяснять отношения. Если вчера это еще имело какой-то смысл, то сегодня, после беседы с Дадашем, все стало совершенно нелепым. Ну, о ком теперь, после беседы с Дадашем, он, Заур, будет допытываться правды? О Спартаке? Или о всплывшей сегодня фигуре режиссера телевидения? А заведующие базами, фарцовщики, цеховики (кстати, и сам Спартак был цеховиком), директора магазинов? И каким же должен был быть ее ответ? Признать всех, даже безымянных фарцовщиков и завскладами? Признать себя в таком случае чуть ли не… Или все отрицать? Или признать не всех, а некоторых. Спартака, например?
Выход был один, и Заур пришел к нему на втором часу езды по городу, по дороге домой: ждать. Это самое верное - ждать и по возможности избегать разговоров о ней с кем бы то ни было. И когда она объявится (а в том, что она позвонит и объявится, он не сомневался), пользуясь выигрышной позицией (ведь не он же, а она нашла его), окончательно выяснить отношения.
Но проходили дни, а она не звонила.
Однажды вечером Зивяр-ханум как бы невзначай завела разговор о том, что кооперативная квартира Заура будет готова буквально месяца через полтора. Заур отлично понимал подоплеку начатого разговора, который всегда с перспектив строительства переходил на самостоятельную семейную жизнь Заура. "Ведь станет же с моей женой, кем бы она ни была, грызться, ругаться, будет полно неприятностей - ревность, обиды, оскорбления, шпильки, а вот поди же, торопит!"
Шли долгие увещевания, что ему уже достаточно лет, чтобы подумать о собственной семье, что пора перестать мотаться и стать солидным человеком. Тут вплетался и другой заветный мотив Зивяр-ханум - защита диссертации тему которой, опять-таки по настоянию матери, он утвердил несколько лет назад, но которой до сих пор не касался), и помимо всего прочего, ишемия у отца, а у нее самой, у Зивяр-ханум, сердечная астма, и вряд ли они долго протянут, а он их единственный сын, для которого они ничего не жалеют, и так мало радостей было в их трудной молодости, что им хотелось бы компенсировать это счастьем своего ребенка и приобщиться к этому счастью на склоне лет, пережить и праздник сыновней свадьбы, и радость появления внуков, и сладкую муку забот о внуке, внучке, внуках и внучатах, и пошло, пошло…
Заур всегда со стоической улыбкой выслушивал речи матери, но на сей раз в последний момент Зивяр-ханум внесла в обычные пассажи нечто неожиданное. Она назвала кандидатуру будущей жены Заура.
- Кто? - переспросил Заур. - Какая Фирангиз?
- Да вот, соседка наша, дочь Алии.
От неожиданности Заур даже растерялся:
- Но ведь она еще ребенок!
- Какой ребенок, уже девятнадцать лет, в институт поступила. Всего-то на пять лет моложе тебя. А между мужем и женой должна быть разница. Муж должен быть старше, даже намного старше жены. - Она явно имела в виду разницу в летах между собой и Меджидом - десять лет. - И родителям ее ты по душе, я чувствую такие вещи. Алия не раз намекала. "С сыном все просто, говорит, а вот с дочкой волнуюсь. Она же у меня как нераскрытый бутон. Куда попадет, в какой дом, к каким людям, что ей судьбой уготовано? Какое счастье, когда еще до брака знаешь семью, в которую выдаешь дочь!" Я же понимаю, что все это она в расчете на меня, вернее, на тебя, говорит.
- Что же она так беспокоится, что дочь засиделась, если ей всего-то девятнадцать лет?
- Да говорю же я тебе, дело не в том, что засиделась, дело в том, куда, в какой дом попадет!
- А ты чего так беспокоишься о ее судьбе? Красивая девушка, найдет себе жениха.
- Я не о ней беспокоюсь, я о тебе беспокоюсь. Она-то найдет себе жениха, но вот ты-то найдешь ли такую невесту? И красива, и скромна, и из хорошей семьи. Сама как родничок: ни соринки, ни пылинки. Женишься на такой - всю жизнь будешь спокоен, ни перед кем глаз не придется опускать. Ты, кажется, до сих пор ничего не понимаешь.
Но Заур уже не слушал ее. Он думал о том, как справиться с вдруг вспыхнувшим необоримым желанием позвонить Тахмине. Но он знал, что должен выдержать, должен выиграть эту маленькую психологическую битву и не звонить, пока Тахмина сама не позвонит.
- Они обещали прийти на день твоего рождения, - сказала Зивяр-ханум.
- Кто они? - спросил Заур.
- Как кто? О ком же я битый час толкую? Муртузовы. И Фирангиз будет.
Счастливая мысль осенила Заура. Как удачно надоумила мать! Ведь действительно скоро день его рождения, и Тахмина специально запоминала и даже записывала дату. Вот чего она ждет! Выдержит характер, но в то же время дата, а значит, повод позвонить и - увидеться и, может быть, восстановить отношения.
И впервые после многих лет он подумал о дне своего рождения не как о скучнейшем сборище постылых родственников, а как о действительно светлом и радостном празднике. Как в детстве.
Она позвонила не в день рождения, а накануне. Вернее, календарно это был уже день его рождения, ибо она позвонила в половине второго ночи. Он был в постели, хоть и не спал. Обычно он не мог заснуть до тех пор, пока в квартире не гас свет во всех комнатах и не замирало все. Он всегда засыпал последним. А в эту ночь из кухни доносились сладкие, приторно пряные запахи. Зивяр-ханум пекла какие-то изысканные пироги, мастерила торт "День и ночь" и пирожные "Птишу", готовила шекербуру и пахлаву. Она была непревзойденной кулинаркой, и секреты, известные лишь ей одной, делали ее яства, особенно печеное, предметом бесконечных гурманских разговоров как за столом, так и после. Лежа в постели, Заур слышал запахи запекшейся муки, жженого сахара, ванили и прочих специй и негромкие голоса двух женщин - Зивяр-ханум и помогающей ей соседки Ситары. Женщины говорили вполголоса, оберегая покой Заура и профессора, в отличие от сына ложившегося и встававшего всегда очень рано. Даже не прислушиваясь, Заур знал, о чем они говорят: о том, как сделать, чтобы тесто в духовке поднялось должным образом, чтобы не переварился крем, сколько куда и чего добавить, как и где сохранить до завтрашнего вечера блюдо и когда и в какой форме все это подать на стол. Затем разговор незаметно переходил к завтрашнему ужину, к гостям, к их вкусам, к тому, кто что любит и кто из мужчин - сладкоежка, и кто из женщин особенно привередлив, и кто хорошая хозяйка, хотя в прошлый раз у нее и пригорел пирог. Говорили, какие все это хлопоты и сколько волнений, но тут же соглашались, что так приятно, когда гости довольны и угощения достаточно, и что удовольствие, которое получаешь, доставив удовольствие другим, искупает все труды и волнения, и когда же матери не потрудиться, как в радостный день рождения единственного сына, и такого замечательного сына. И какой вообще Заур отличный парень - добрый, щедрый, доверчивый, и жаль, что он такой доверчивый, ибо этой доверчивостью пользуются, а Заур такой чистый и наивный, и она, Зивяр-ханум, очень боится, что он может попасть в лапы какой-нибудь мерзавки…
Раздался телефонный звонок. Заур сразу вскочил. Он знал, что в такой час могут звонить только ему. Но кто? Перед тем как взять трубку, он успел с удивлением подумать, что за последние два-три месяца, то есть с начала его связи с Тахминой, он совершенно отдалился от своих бесчисленный старых приятелей и приятельниц. Правда, они иногда названивали друг другу или даже случайно встречались, но то ли из-за летнего сезона - поры отпусков, то ли из-за чего другого, но за это время связи его с друзьями настолько ослабли, что он не мог вообразить, кто же звонит ему в столь поздний час.
- Алло, - сказал он вполголоса, подняв трубку.
Послышался шум и невнятный говор какого-то людного и гулкого пространства, а затем далекий, еле слышный голос, но Заур сразу узнал его и замер.
- Это я, Зауричек, - сказала Тахмина. - Извини, что я так поздно. Ты можешь говорить?
- Да, конечно, - сказал он, с трудом унимая волнение.
- Я весь день моталась и не смогла позвонить тебе… - Голос прерывался, отдельные слова терялись в раздражающем сцеплении и скрежете проводов, но он четко улавливал смысл. - Звоню из аэропорта. Через полчаса улетаю. Только вот сейчас удалось позвонить тебе. - Он молча слушал, не отвечая. - Ты слышишь меня, Заур? Я поздравляю тебя. Я ведь помню - завтра день твоего рождения. Я даже подарок тебе купила. Завтра тебе передадут. - Она говорила торопливо, как бы боясь, что вот-вот связь прервется и она не сможет сказать самого главного. Это очень скромный подарок, но он всегда будет с тобой, чтобы ты всегда помнил обо мне. Завтра передадут, - еще раз добавила она. - Медина, моя соседка, занесет тебе на работу… Как будто все это было так важно.
- Спасибо, - сказал Заур. - А куда ты летишь и зачем? - наконец заговорил он, отметив, что голоса на кухне смолкли и там прислушиваются к его словам.
- В Москву, - весело ответила Тахмина. - Завтра из Москвы будут передавать программу нашего телевидения. Буду вести я. Если, конечно, долечу и не разобьюсь.
- Ну-ну, - сказал Заур и хотел добавить еще что-то, но она быстро перебила:
- Завтра обязательно посмотри в половине десятого. Увидишь меня! - Потом торопливо добавила: - Ну, есть, Зауричек, уже объявили посадку и наши машут мне рукой…
Он хотел представить себе тех, кого она называла "нашими" - дикторы, актеры, режиссеры, - и представил, как все они веселой толпой, не обремененные ничем, кроме легких чемоданов, идут, остря и смеясь, к выходу на летное поле, усеянное разноцветными сигнальными огнями, к большому ночному лайнеру, у трапа которого аккуратненькая стюардесса, включив ручной фонарик, проверяет билеты и паспорта, и представил, что вот и Тахмина через минуту присоединится к ним и переключится на другой ритм и другие заботы, на другое течение чувств и мыслей - полет, Москва, передача - и забудет, что завтра, нет, уже сегодня, день его рождения. Ему было чуть больно от этого, хотя и приятно, что в последний момент она вспомнила-таки о нем. Впрочем, может быть, она сделала это для кого-то другого, чтобы возбудить в нем, в этом другом, ревность, и расставляет этому другому сети, и он, Заур, лишь разменная монета в ее игре, и ласковые слова, сказанные ему, Зауру, на самом деле связаны с иной целью, предназначены для ушей другого… Но он быстро отогнал это подозрение, потому что слишком сильно было ощущение радости, ворвавшееся в него с ее голосом, звонком, за которым слышались все голоса ночного аэропорта и стояло ощущение полета в ясном звездном небе и ощущение свежей прохладной Москвы.
- Пока, Зауричек, много-много тебе счастья.
- И тебе счастливого полета, - ответил Заур, мрачно констатируя, что каждая его фраза, содержащая информацию, фиксируется на кухне и там будут сделаны соответствующие выводы. - А на сколько дней ты летишь? - тем не менее спросил он.
- На три дня, - четко ответила она и уже после паузы, во время которой она, очевидно, решала, стоит ли произносить эти слова, и наконец решив, добавила быстрым полушепотом:- Прилетай в Москву, Зауричек… Ну, я пошла, наши ждут.
Потом были долгие гудки в трубке, и Заур стоял, пораженный этой фразой, которая так не вязалась ни с их разговором сейчас по телефону, ни с их последним разговором десять дней назад, когда они решили, что расстаются. Да и теперь, когда все еще отдавалось эхо слов "наши ждут" и когда, в связи с этими словами, у него возникал целый поток представлений: шумная компания телевизионщиков, шутки, ухаживания, совместный полет и работа в Москве - в общем, весь тот мир, в который она, видимо, с головой окунулась, уйдя от них. От них - это не только от него, Заура, или от Дадаша, под чьим началом работала, но и от всего неторопливого мирка их издательства. И теперь вот эта поездка в Москву, и окно центрального экрана, и многомиллионная аудитория, и новые знакомства, лица, люди, новые ощущения. И зачем ей во всем этом Заур?
И все-таки она сказала, или ему показалось, что сказала: "Прилетай в Москву, Зауричек".
- Кто это был? - крикнула из кухни Зивяр-ханум.
- Один приятель, - ответил Заур.
По весьма приблизительным и неполным подсчетам Заура, у них было около семидесяти семи родственников, проживающих как в Баку, так и в других городах, поселках городского типа и селах Азейрбайджанской ССР. Подсчетам отца и матери верить нельзя было. Когда, подтрунивая друг над другом, они начинали перебирать родственников, то цифры получались разные. По подсчетам матери получалось, что больше родственников у отца; по отцу - наоборот, у матери. Мать отказывалась признать своей родственницей троюродную сестру мужа внучатой племянницы своего дяди, в то же время считая близкой родней отца шурина сына мужа его же двоюродной сестры. "Во всяком случае я помню, как во время вступительных экзаменов в вуз он обратился к тебе как к близкому родственнику и ты ему помог, - говорила она профессору и не без злорадства добавляла: Правда, ни до, ни после мы его и в глаза не видели".
И верно, помимо родственников со стороны матери и отца, были и "сезонные" родственники, неизвестно чьи, но весьма настырно и как дважды два доказывающие нерушимые родственные связи, берущие начало неизвестно в каком колене и по этой причине требующие гостеприимства, помощи, поддержки, содействия, звонка, покровительства и так далее. Приезжие бойко цитировали при этом образцы народной мудрости и изречения восточных философов, сводящиеся к неоспоримой мысли, что человек человеку - опора, по крайней мере в трудный день, и кто же, как не близкий (или дальний) родственник, должен протянуть руку в час испытаний (прежде всего экзаменационных).