Однако справедливость требует заметить, что и они не выражали восторга при виде Миши, который далеко не Э. Виторган, тем более не А. Ширвиндт и даже не В. Винокур - впрочем, никто из этих знаменитостей тогда еще не был известен широко.
Но главная проблема была даже не в этом, а в том, что несчастный молодой инженер каждый месяц теряет четверть своей ничтожной зарплаты, и это будет продолжаться еще черт-те сколько лет.
Однако на шестом году одиночества повезло-таки: подвернулась соплеменница - товарищ по работе в одном проектном институте, зато выбрал сам, и родители с ходу одобрили.
Любовь с обеих сторон была вообще-то так себе, но Мишка думал, что во второй раз иначе и не бывает, а что думала избранница, он не спрашивал. Зато она была девой непорочной и во всех любовных делах очень старалась. Так и Мишка старался. Поэтому со стороны отношения выглядели идиллическими. И до сих пор, между прочим, таковыми кажутся или действительно являются - уже не разберешь. Так что папа, а вскоре и мама умерли в спокойствии за единственного сыночка.
А Михаил родил Марка, потому что Марком звали покойного дедушку, и на этом воспроизводство закончил, обмолвившись как-то бывшей жене, дескать, у благоверной с придатками что-то из-за нашей долбаной экологии. На что бывшая деликатно покивала, но про себя решила, что Мишутка, наверное, скоро отвалит в свою Обетованную.
Но в Обетованную отвалил пока не он, а его юный Марк, не пожелав даже окончить бесплатный вуз в Екатеринбурге. И теперь бедный Марик вкалывал в какой-то подозрительной "кибуце", увлекался коммунистическими идеями, правда, в несколько модернизированном виде, в свободное от сельского хозяйства время катался по древним камням Иудеи на среднем танке и писал домой жалобные письма, полные тоски по Екатеринбургу. А родители переживали за него, как и русские родители переживают за своих солдатиков…
Первая встреча бывших супругов, преодолевших жуткую бездну времени независимо друг от друга, к которой оба тщательно готовились и которой до дрожи боялись, получилась довольно забавной. Так же встречаются одноклассники и однокашники, да просто друзья детства, давно не видевшие друг друга и почти не получавшие вестей.
Словом, оба они - Михаил и Эльвира, уже явно потрепанные жизнью люди, вели себя так, что потом обоим было неловко вспоминать. Вот уж они имитировали вовсю! Словно на приемном экзамене в театральный. Правда, играли довольно бездарно и дальше первого тура не прошли, провалились с треском. Хотя, разумеется, оба великодушно смолчали на сей счет.
Элька, пожалуй, врала больше. Так на то и баба. Мишка пыжился, под "делового косил", что довольно забавно для бывшего советского инженера да еще "еврейской национальности", хотя, как знать, может, теперь уже не забавно.
Элька играла женщину независимую, состоятельную, успешную, имеющую табун поклонников разных кровей.
Бывший муж так и сыпал известными в Екатеринбурге той поры фамилиями, обладатели которых изловчились здорово нарыбачить в мутных водах растекающейся на глазах империи.
- Увы, - притворно вздыхала бывшая, - мы люди скромные, со знатью дружить не умеем. У меня всего лишь магазин на Каменных Палатках, "Агрос" называется, может, обращал внимание, когда мимо проезжал. Я в нем простым генеральным директором тружусь. Вот недавно в очередной отпуск ходила, мы с Софочкой Париж посетили, Лувр, центр Помпиду - давно, знаешь ли, хотелось, я ведь, если помнишь, от современного искусства - без ума…
Касательно "генерального директора" она ничего не уточняла - и так легко догадаться, что такое генеральный директор в современной российской действительности, поэтому вранья в чистом виде, может, было и немного, зато умолчаний, которые пуще примитивного вранья, хватало с лихвой…
Но следующая встреча уже была не такой. Вели себя оба просто, без натуги, видимо, не сговариваясь, сделали сходные выводы, говорили строго по делу - насчет Софочки и ее перспектив, прочих тем старательно избегали.
А потом Софка с отцом расплевалась, и родители больше не имели поводов для встреч, хотя изредка Михаил, оставаясь дома один, звонил, про дочь спрашивал и был всегда в курсе ее дел, вместе с матерью недоумевал, изумлялся, радовался и даже злился, потому что в оценке Софкиных выкрутасов они с бывшей женой никогда не расходились, при этом, разумеется, глубинные причины аномалий ее личности им виделись под разными углами.
А насчет поездки в аэропорт Эльвира позвонила сама. И мысли не было, что откажет. Хоть сотню рублей сэкономить - и то вперед. А у него и в мыслях не было отказывать. Пусть и жена явно злилась. На то и жена.
Все-таки он уже не тот был, что в юности. Отцовской непререкаемости в семье он, правда, не добился, но все-таки указать жене ее место мог. Изредка…
- Вот и приехали.
- Слава Богу.
- Ага. Дотащу-ка я твой баул до стойки. Двадцать килограммов все-таки.
- Двадцать кило - женская норма по правилам техники безопасности.
- Все равно дотащу. Что люди подумают…
Престижная, хотя уже сильно потрепанная машина жалобно пискнула, но хозяин на нее даже не оглянулся. Он доволок до нужного места баул, небрежно свалил его с крытого турецкой кожей плеча.
- Уф-ф-ф, - сказал он шедшей следом Эльвире, - намаешься, однако, бедняжечка.
- Ерунда, мне доводилось и не раз машину с продуктами разгружать, когда грузчики напивались вместе с продавщицами, вот какой я была генеральшей.
- Раньше ты об этом не говорила.
- Повода не было.
- Ага, и у меня вроде раньше повода не было, но все же, - Михаил замялся, - все же, знаешь, оно, конечно… Слушай, Эль, не смейся только ради Христа, у меня сейчас, честное слово, не очень… Так хотя бы - это…
И он, совсем уже растеряв постылую "крутость", неловко сунул ей в ладонь смятую зеленую деньгу. Нерусскую "сотку".
- Это - не Софочке, Софочке как-нибудь потом, это тебе, девушка, бог весть, как тебе там, у дочки, придется…
Эльвира хотела что-то сказать, может, возразить, но он отчаянно замахал рукой, словно крещеный человек, нос к носу столкнувшийся с антихристом.
- Пожалуйста, не говори ничего! - Миша уже пятился к выходу. - Все, я ухожу, привет дочке и внуку, Кирюше привет и Джону, расскажи им что-нибудь про меня. Можешь - забавное…
Эльвира вдруг поймала его за рукав.
- Мишка, а помнишь, как мы тайком от твоих предков расписались и жили у моих? И ты, когда к своим родителям ездил ночевать, обручальное кольцо снимал…
- Господи, ну что за характер у тебя, Эльвира! Что за характеры у всех вас?! Ведь нашла же о чем - напоследок…
- Мишка, да что я такого сказала-то?!..
Но он ее уже не слышал. И больше не оглянулся ни разу. И вскоре исчез из виду. Пожалуй, навсегда. Ну, и пес с ним…
20.
Из Кольцово Эльвира улетела в назначенное время. Минута в минуту, прощание с малой родиной не затянулось.
Только самолет оторвался от земли, Эльвира глянула в иллюминатор по старой привычке - и сразу нашла выморочную Арамиль, разрезанную надвое зловонной исетской лужей, не замерзающей ни в какой мороз, увидела этакую влажную щель промеж темных избушек да бараков древне-советской постройки - есть ли где еще в мире подобный "вагинальный ландшафт" - и отвернулась, пропади оно все пропадом!..
Но где-то там, под гранитным камушком, покоился ее отец, которого она когда-то - или это только казалось - очень любила. Во всяком случае, больше, чем мать. А жалела-то как!..
После ухода матери отец был словно младенец без титьки. Он бы ударился в запой-загул, как делают прочие отвергнутые, и становится им, вероятно, легче, но отец физически не мог ни запить, ни загулять. Уж так оригинально был устроен.
Однако повезло жить в маленьком городе, где, как в деревне, всяк на виду. И женщины сами стали к нему присватываться.
Одна, потом другая, потом третья… И отец стал понемногу меняться, раскрепощаться стал. Кто знает, когда бы старик остановился в своем поиске, но вдруг подвернулась женщина, которая, как показалось, более всего напоминает Алевтину. А кроме того, она была моложе Николы на тринадцать лет, имела высшее образование, что отец полагал самым важным - есть о чем с человеком поговорить.
И о чем уж они там говорили, ведь дипломированные у нас все, а образованных среди них раз-два и обчелся, оба никогда не читали книг, ни с какой особенной публикой не общались, а все суждения черпали из телевизора да газеты "Правда", которую вынуждены были выписывать как члены партии. То есть, начав жить вместе, они, помимо прочего, крупно сэкономили на подписке.
А недостаток у новой жены был всего один - трое девочек-школьниц. Один тройной недостаток против трех неоспоримых достоинств - такой вот получился баланс…
Однако Эля выбор отца скорей одобрила, чем нет. Конечно, она сразу про себя решила, что папкина избранница - дура дурой, но ведь и папка, положа руку на сердце, тоже не бог весть какая личность, зато - как сразу взбодрился человек, помолодел, разрумянился, раздухарился!
"Купи-ка, - говорит, - мне, дочка, в городе цветов на бракосочетание да побольше, да покрасивше, да подороже - моя Любаня обожает цветы!" А сам - десять рублей на "миллион алых роз".
И дочь купила. Молча добавила от своей невеликой зарплаты и купила. И ничего не сказала. Пусть старички потешатся, ведь этих тюльпанов по три рубля за штуку в их жизни никогда не было. Любовь же Ивановна - святая простота - нажив троих детей, в загсе отродясь не была, о чем Эльвиру незамедлительно проинформировал первый же знакомый арамилец.
Бракосочетание прошло честь по чести. Молодых привезли на "Москвиче" с ленточками, правда, без куклы на капоте, они обменялись кольцами триста семьдесят пятой пробы - теперь такие не делают, - поцеловались, расписались и с шиком укатили прочь. И хотя наблюдавших зрелище было относительно немного, подробности происходившего стали немедленно известны всему городскому населению. Вот-де как занятно сходятся на старости лет образованные придурки.
А эти молодожены после тихого малолюдного банкета снова, как ни в чем не бывало, пошли - каждый в свою сторону. Он - преподавать в школе ботанику с анатомией, она - на суконную фабрику придумывать новые драпы, ибо профессия ее редкостная называлась "инженер-дессинатор", и бедняжка даже не подозревала, что эпоха драпов вот-вот канет в вечность.
Впрочем, как выяснилось скоро, до лампочки были Любови Ивановне эти драпы. Потому что еще до первой брачной ночи она забеременела в очередной раз, чем вновь потрясла город, а уж как гордился собой будущий счастливый отец - это надо было видеть.
Конечно, за спиной многие посмеивались, но вместе с тем рейтинг, как сказали бы теперь, скромного школьного учителя, сроду внимания к себе не привлекавшего, резко вырос. Кажется, специалиста в области бесполой анатомии стали больше уважать даже арамильские пятиклассники, чего ж говорить про всезнающих выпускников.
- Ну-ну, - только и смогла выдавить ошарашенная Эльвира, - с вами, ребята, становится все интересней…
Так у ней появилась сестричка, которая была младше Софочки на семь лет.
Но "молодые" на этом не остановились! И спустя примерно год семья опять увеличилась - в ней стало пять девочек!
- Папка, ты чо, офонарел?! - воскликнула дочь при очередной встрече, демонстративно не принимая в расчет чувства присутствовавшей здесь же Любови Ивановны.
- А что, Родине нужны рабочие руки, - ответил отец, щуря маленькие добрые глазки, и был он в этот момент поразительно похож на канонического "дедушку Ленина" с известных портретов советских художников.
Однако размножение на том прекратилось. То ли у отца "кончились патроны" - должны же они когда-то кончаться, то ли Любовь Ивановна нарожалась, исполнив намеченный еще в юности план - родить пятерых и таким образом на пять лет раньше покинуть коммунистическое строительство.
Правда, помимо размножения хватало и других дел. Они взяли участок под "дачу", насадили на участке обычный ассортимент, затеяли строить избу, притом довольно большую, тогда как оба работниками были никудышными, а рассчитывать на помощь детей не приходилось.
Глядя на все, Эльвира только головой качала да повторяла свое, теперь уже излюбленное "ну-ну", которое и означало все.
Наезжая изредка проведать отца, она старалась пробыть в его новой семье как можно меньше. Обстановка ей там представлялась ужасной; дети мельтешили перед глазами, кричали, ревели, дрались и мирились ежеминутно, приставали к родителям и старшей сестре, бесцеремонно называя ее, крупного советского руководителя, Элей, отчего "руководителя" натурально передергивало.
Подрастающие дочери начали опрометью разлетаться из родного гнезда, чтобы больше ни при каких обстоятельствах в него не вернуться. И Эльвира прониклась к ним невольным бабьим сочувствием.
Когда же в доме остались только две младшие девочки, две, как ни крути, родные сестры Эльвиры, старики взяли еще один участок целинно-залежной земли. Хотя оба уже давно от активной трудовой деятельности отошли и существовали на государственный пенсион, правда, отец, как израненный фронтовик, пенсион имел довольно солидный.
А и в первом саду, как говорится, "конь не валялся", плантации, к всеобщему недовольству соседей, из года в год зарастали сорняками, хижина, навсегда оставшаяся недостроенной, уже местами начинала гнить, а они купили бракованные стеновые панели для следующей, одну из плит крановщик при разгрузке сломал, потому что, взяв плату вперед, уже успел принять для веселья портвейна номер 13.
Между тем Любовь Ивановна, кстати говоря, всегда маленько побаивавшаяся начальственную Эльвиру, вечно щеголяла в сущих лохмотьях - в "рабочем", как она выражалась; в состоянии "работы" пребывая постоянно, хотя и без ощутимых результатов, имела лишь один более-менее справный наряд на выход. Девчонки тоже были, считай, не одеты, разве что Софочкины обноски безмерно радовали их иногда. Единственный костюм отца, купленный еще в прежней жизни и прежней женой, уже находился в шифоньере на вечном хранении, чтобы надетым быть только один раз.
- А куда нам выходить?! - лучилась Любовь Ивановна беспредельным простодушием, - мы ж пенсионеры, а кроме того, у нас большое хозяйство. Да и мои родители жили так же - ходили в чем придется, зато пять коров имели. И не голодали никогда. И мы не голодаем. Хотя, конечно, колбаску кушаем не каждый день.
- Но зачем вам еще один сад, люди! - восклицала Эльвира, едва не умирая от бессильной злости.
- А это я себе еще смолоду поставила цель: пусть каждая моя дочь получит в приданое "дачу" и швейную машинку!
- Вон что-о-о! Тогда конечно. Тогда без второго сада вам действительно хоть в петлю. Дерзайте, что ж…
А потом Эльвира на два года подписалась в загранку. Один знакомый полковник по блату устроил, жениться, сволочь, обещал, да обманул - откупился выгодным, как казалось, контрактом.
В то время Софочка как раз в Риге училась, и можно было сравнительно безболезненно умотать на заработки в чужую страну, тем более что - "Ев-ро-па-а…".
Эльвира получила должность старшего товароведа военторга в советской группе войск, прилетела, приняла дела и вдруг, совершенно к тому не готовая, очутилась на казарменном положении. Ну, не совсем на казарменном, однако вроде того. Во всяком случае, в "Европу" точно просто не выйдешь. На экскурсию какую-нибудь - исключительно в составе специально подобранной группы во избежание инцидентов.
А вдобавок ко всему - душки-военные, офицерье, значит, - стопроцентно женатое, до дрожи запуганное, и даже пустяковый, ни к чему не обязывающий флирт сразу приравнивался к политическому демаршу со всеми, как говорится, вытекающими…
И затосковала Эльвира смертельно. Ей казалось, что - по Родине, исключительно по ней, дескать, "поле, русское поле, я твой тонкий колосок" и тому подобное. Но, разумеется, на родные березки и "вагинальные" ландшафты ей было в высшей степени наплевать - в конце концов, этого добра и в чешской Словакии - как грязи, а вот что касается воли, даже той куцей и выхолощенной, которая была в те времена и казалась живущим безвыездно ненавистной, то да - она манила, она звала, она представлялась почти безграничной и оттого желаемой страстно…
Так что паралич разбил отца как нельзя кстати. Хоть оно и кощунственно звучит. Его разбил паралич, о чем Любовь Ивановна незамедлительно известила подробнейшим письмом, не утаив ничего абсолютно, даже, кажется, не подозревая, что выставляет при этом себя в крайне невыгодном свете.
Любовь Ивановна написала даже как бы с юмором о постигшей всех трагедии, мол, отец все забыл и все перепутал, зато, к счастью, сохранил способность передвигаться в пределах жилплощади.
Мол, "Любушкой" он ее больше не зовет, а зовет либо "Алинькой", либо вообще "тетенькой", все спрашивает про какого-то брата, хотя сам детдомовский, а недавно выпил масло, в котором жарили "хворост", и обдристал все, что можно было обдристать…
Но в общем письмо вышло оптимистическое, Любовь Ивановна отнюдь не жаловалась на судьбу, искренне верила в пускай не быстрое, но полное выздоровление, просила, если представится такая возможность, купить в Чехословакии насос для "дачи", а также передавала привет от сестер, которые часто о ней вспоминают и ждут заграничных гостинцев…
Ой, как тут взыграло Эльвирино ретивое! Ой, как зашлось от жалости и нежности к бедненькому папочке, разбитому параличом!
И она начала обрабатывать начальство - немедленно заставила прочесть "письмо с родины" самого там главного, разрыдалась, конечно, и все такое.
Самый главный отнесся к возникшей проблеме сочувственно и без энтузиазма - нанимать и увольнять кадры вот так запросто он полномочий не имел, более того, за случайных людей, просочившихся в отборные ряды, нес персональную ответственность. Однако рапорту старшего товароведа ход он дал.
И улита поползла аж в Москву, да поплыла по Москве из кабинета в кабинет без всякого намека на поспешность, да потом с той же скоростью двинулась назад.
Уже в военторговской конторе все были давно осведомлены о благополучном прохождении документа в верхах, казалось бы, отпусти человека, товарищ начальник, - бумагу куда следует можно и после подшить, но - мыслимое ли дело - это ж Советская Армия, в которой все - точно, беспрекословно и в срок.
А Эльвира вконец извелась, работа валилась из рук, сраные подполковники орали на нее, чего прежде, на гражданке, ни одна сволочь не могла себе позволить, но если все же позволяла, то потом горько сожалела о несдержанности.
Кроме того, женщину вконец доконала эта нескончаемая европейская слякоть, этот пронизывающий ветер с дурацких гор, эти чехи и словаки (с которыми изредка все же приходилось иметь дело), даже не пытавшиеся скрыть свое отвращение к русским братьям, а заодно и сестрам, явно не собирающиеся когда-либо забыть шестьдесят восьмой год и прочие подобные годики, мешающие свободолюбивым народам вернуться в лоно мировой цивилизации…
Наконец - воля! Эльвире жмут руку, фальшиво сожалеют об утрате ценного кадра, желают успехов и скорейшей постановки в строй бывшего доблестного фронтовика.