– Мягкая, но тяжелая, – ответила Лида, с ясным вызовом посмотрела на Володю.
Тот сказал:
– Видала? Марат приехал.
– Естественно, – сказала Лида, – если тебя, Володя, кто полюбит, это уже на всю жизнь.
Она отошла в сторону и, нагнувшись над отвесом, стала кричать вниз:
– Руслан! Саша! Спартак! Обед!
– Чужой монастырь… – тихо сказала Юнна.
– Чужой, пока в нем не поселишься, – ответил Володя. – Я буду ждать.
– Да, – сказала Юнна и начала спускаться по лестнице. К Володе подошла Лида и тоже стала смотреть, как уходит Юнна.
– Она, по-моему, крашеная, – сказала Лида.
Доводилось ли вам просидеть на небольшой, врытой в землю и отполированной брюками да юбками скамеечке целый вечер? Или более того: вечер и ночь? Совершенно бездумно? Наверно, давно не приходилось. А жаль. Бездумно, оказывается, время проводить никак невозможно. Даже если специально гнать из головы эти самые думы, они же мысли, они же рассуждения, они же размышления, ну вот сидеть и все, – нет, все подмечает глаз, все врастает в память. И потом о некой важнейшей беседе, что-то решавшей в твоей жизни, и остается-то в памяти какой-то валявшийся на столе карандаш с розовыми деревянными боками заточки, с белой полосой у оснований, с золотыми буквами по синему фону. Что за карандаш? К чему? Какое объяснение? Лицо говорящего уже неразличимо в памяти, как блин, слова улетели, нету их, проблема давно уже решилась сама собой, ходить не нужно было, но вот карандаш остался – простой карандаш, лежащий на белом листке с машинописными буквами, стереофонический, стереографический, объемный, в руки взять хочется. Кто объяснит? Ученый мир молчит. Журнал "Наука и жизнь" не касается. Не берутся доценты, бормочут – "подкорка", будто в адресе скрыт ответ…
Вот так сидел Садыков перед двухэтажным блочным общежитием, бетонный угол которого был покороблен и смят каким-то очередным землетрясением, видно давним, потому что отлетели уже торопливые цементные заплаты, и наблюдал без всякого дела окружающий мир. И остались в его памяти от всего этого вечера-ночи: зубчатый гребень гор, черный, плоский, положенный на вялую желтизну заката; дикая шутка проходивших мимо и неразличимых в темноте людей: "Он мне говорит "спасибо", а я ему – "спасибо" в стакан не нальешь"; алюминиевая, продавленная в путешествиях миска луны, висящая в тонких ветвях обглоданного дорожной пылью саженца; давно забытое ощущение "свидания" (хотелось прибраться в этом мире, как в комнате перед приходом гостей, протереть мокрой тряпкой горы, почистить посудомоем луну, особенно пропылесосить дорогу); Марат, бесконечно вертевшийся под ногами, прогоняемый и возникающий снова из самых различных точек пространства.
– Ну, что ты меня гонишь? Я тебя целую неделю не видел. Знаешь, как было страшно один раз? Мы стали обгонять, а этот не пускает. Тут встречная из-за поворота. Этот – раз! Тот – фырь! В сантиметре! А с другой стороны пропасть.
– Очень сильный рассказ. Особенно "этот – раз, тот – фырь"! Впечатляет. Отец что сказал?
– Обрадовался. Сказал, что скоро приедет. "Проконтролирую положение". Ну и потом начал: "Трудовое воспитание, трудовой семестр, я, когда в эвакуации был, мальчишкой стоял у станка на артзаводе…" Этим станком он меня уже поперек перепилил? Всю жизнь этим станком попрекает!
– А между прочим, встал бы к станку да постоял бы одну смену! Тогда бы рассуждал!
– Стоять у станка – примитивная технология. Человек должен отдыхать.
– Марат, отваливай отсюда!… Отдыхать… Кто же работать будет?
– Роботы!
– Так ты не ушел?
– Сначала отдельные роботы, а потом заводы-автоматы. А люди будут в клубе сидеть и кино смотреть. А у тебя свидание.
– Ты пойдешь или нет?
– С девушкой?
Тут Садыков поднялся с лавочки, и Марат вмиг очутился у дверей общежития.
– Угроза применения насилия так же отвратительна, как и само насилие! Так нас учит педагогическая наука, – наставительно сказал Марат.
– Марат!
– Я пошел, капитан. Уступаю грубой силе.
– Там потише в комнате. Ребят не разбуди.
– Я знаю, кого ты ждешь, – сказал Марат.
Володя ничего не ответил, только показал Марату кулак.
…Он ждал долго. Ходил. Сидел. Стоял, прислонившись к столбу. Мимо шли машины. Один раз появился знакомый вездеход. Володя пошел к дороге и стоял, освещенный фарами. Машина остановилась около него, и грубый голос спросил:
– Тебе куда? Я на шестую площадку еду.
– Да никуда. Я так, воздухом дышу.
– Непонятно, – сказал голос, – как это можно дышать воздухом в час ночи? Иди к нам работать на верхний бьеф – там воздухом надышишься – во! Стихи, наверно, пишешь – так бы и сказал.
Человек за рулем, невидимый в темноте, усмехнулся.
– На совещании энергетиков был, что ли? – спросил Володя.
– Это не совещание, – живо откликнулся человек, – это дрессировщица Бугримова с дикими зверями. Вот бог-то послал замглавного инженера нам! Видно, за грехи наши тяжкие. Когда мы ей какого-нибудь жениха завалящего найдем? Вся стройка от нее плачет!
– А что, она не права? – спросил Володя.
– При чем здесь "права – неправа"? – почему-то вскипел водитель. – В строительстве вообще нет такого понятия!
Он расстроился, хлопнул дверью и уехал.
Следом за ним подъехала и Юнна. Вышла из машины.
– Привет, – недовольно сказала она. – Ты не куришь?
– Нет. Бросил три месяца назад.
– Жаль, – вздохнула Юнна, – очень жаль. И жаль, что ты здесь стоишь и меня ждешь, потому что в такой поздний час нужно ждать других женщин: мягких, нежных и добрых.
– Ну, успокойся, – сказал Володя. – Что, у тебя какие-то неприятности?
– Никто не хочет работать. У всех есть оправдания. А я им так и сказала: кто хочет работать – ищет средства для работы. Кто не хочет – ищет оправданий. Что здесь поднялось! Даже Бугримовой обозвали. Я вот сейчас ехала к тебе и думала: ну что я ему скажу? Ну что может сказать женщина в таком состоянии? Я не способна ни на что. Это моя третья стройка, мне 31 год. Был муж. Естественно, ушел, и я его понимаю. Я ем в столовых. Я сварила суп последний раз зимой. У меня здесь квартира совершенно пустая, книги на полу. Летом поехала в отпуск. Три дня отсыпалась в номере, один раз на море вышла. На четвертый день случилась авария на восемнадцатой секции, и меня отозвали на работу. Кому я такая нужна? И зачем мне муж? Чтобы я вываливала на него свои неприятности?
– Да ладно, – сказал Володя, – что ты мне рассказываешь? Я сам строитель.
– Здрасьте! – засмеялась Юнна. – Что строим?
– Жилье.
– Какие серии?
– 2-47 в основном. И-522, рваные края в мелкую шашечку.
– Что же у вас такое старье?
– Вот у меня в команде один архитектор есть, вопрос к нему.
Юнна, почти невидимая в темноте, все же где-то в глубинах автомобильной полочки раскопала сигарету, закурила. Огонек выхватил из темноты половину ее лица, под волосами мягко сверкнула сережка. Под глазами круги, рука, державшая огонь, чуть дрожала. "Да, – подумал Садыков, – большая стройка, не то что наши скворешники".
– Он объяснит – это вопрос к ДСК, – сказала Юнна после паузы. – Архитекторы могут нарисовать все, что угодно. Бумага выдержит.
– Так я и говорю то же самое.
– A y вас на ДСК люди-то приличные?
Садыков немного помялся, будто его спросили невесть про что на судебном разбирательстве.
– Сколы в основном допустимые бывают, – тяжело ответил он. – Ну, иногда приходят переизвествленные панели, не без этого. Но как ее определишь? Через год только, когда начнет протекать…
Он замолчал в досаде на такие свои слова, на весь этот разговор, которому разве что место на производственном совещании. Юнна курила, прислонясь к машине. "Ерунда все это, – подумал Садыков, – не выйдет у нас ничего". Ему вдруг стало легко от этой мысли, холодная уверенность успокоила.
– Больше всего ненавижу, – тихо сказала Юнна, – смотреть на часы. Причем смотреть тайком. Чуть-чуть руку вперед подвинула, вроде она затекла, открылись часы… таким скользящим взглядом по циферблату… Ого! Пора заниматься другой жизнью. Все. Скорости переключаются, мотор гудит, вперед! Куда? И в этой жизни толком не побывала, так, отметилась, и эту жизнь на скорости проскакиваешь, всем привет. Нигде тебя нет, нигде не задержалась, все мимо. Где цель? Где средства? Где время?
– Ты бы курить бросила, – неожиданно для себя сказал Садыков. – Бросишь курить – женюсь.
Юнна расхохоталась, резко, нервически, смеялась, всплескивала руками, то припадая к замершему Садыкову, то отталкиваясь от него. Пыталась что-то говорить сквозь смех: "Боже мой… Я-то… Ой, не могу!…" – В итоге всего этого приступа поцеловала Садыкова в бронзовую щеку.
– Прости, прости меня, – говорила она, давясь последними приступами смеха, – я действительно… произвожу впечатление полной… просто совещание у меня было такое… ну, дикое совещание… с энергетиками. Они ведь – энергетики…
В это время, ах как некстати, – если бы знал этот звонивший т. Степанов! – раздался вызов автомобильной радиостанции. На секунду все остановилось, будто по детской команде "замри". Звезды прекратили свой бег, искусственные спутники недвижно повисли на орбитах. Застыла и мгновенно смолкла коричнево-красная река. Зуммер радиостанции сердито и настойчиво требовал прервать ночной смех, прекратить полунамеки и недосказы, когда у Шайхометова все дело встало! Юнна взяла трубку и сказала: "Ковальская!" Мгновенно возобновили движение звезды и спутники, понеслась вперед и загрохотала река. Она сказала: "Ковальская!" – без всякого видимого перехода, обретя жесткий служебный тон. Эта мгновенная смена интонаций, способность к секундному переключению на самых высоких скоростях поразила Садыкова. "А где вы раньше были, Степанов? Да при чем здесь в машину или не в машину?… Где Шайхометов? А что он сам не звонит, что он вас подставляет? Нет, дорогой мой Степанов, я никуда не поеду. Проинформировать меня – ваш долг". Юнна со злостью вставила трубку в гнездо.
– Вот такое у нас вышло свидание, Володя, – сказала она.
– Да ладно, что я не понимаю? – ответил Володя.
Он подумал, что и вправду у нее жизнь не очень-то сложилась. Что ее занесло на стройку, к мужичью и бетонным работам? Зачем она взялась за такую лямку, как должность замглавного? Вот так жизнь нас, дураков, учит: возьмешься потянуть все это, все кричат вокруг: "Браво! Правильно! Еще чуть-чуть, а мы тут скоро подбежим, поможем!" Потом глядишь – никого нет, один. А потом привыкаешь. И уже выясняется, что лямка эта – содержание жизни. И все разговоры об этом, и все в семье – тоже об этом. И вот уже дети назубок знают сорта кирпича и модели подъемных кранов. И телефон стоит на полу возле тахты: только руку свесить, и ты в родном коллективе, рядом с начальством или подчиненными…
– Лучше б ты не приезжал! – в сердцах сказала Юнна, занимая водительское место. – Растормошил все…
Видно было, как она махнула рукой, вернее, в темноте рукав ее светлой куртки огорченно махнул. Повернула ключ зажигания, слабо осветилась круглой и глупой зеленой лампочкой готовности.
– Завтра я постараюсь заглянуть к вам, хотя это будет очень сложно. Если меня не убьет мастер спорта с мягкой, но тяжелой рукой, хотя бы улыбнись мне.
– Я могу заранее улыбнуться, авансом, – предложил Володя. Это, кажется, развеселило Юнну.
– Прекрасная мысль! – сказала она. – Жалко только – в темноте не увижу. И вообще, жалко, что не вижу твоих глаз.
– Еще насмотришься, – сказал Володя. Он, холодея, положил Юнне руку на плечо. Она, чтобы, как показалось Володе, не вспугнуть эту руку, мягким и осторожным движением повернула ключ зажигания. Заработал мотор.
– Ты был женат? – спросила она. Володя убрал руку.
– Не был. Но… любил.
– По-настоящему?
– Да.
– Почему не вышло?
– Могу тебе рассказать, – зло ответил Володя. – Но не при заведенном моторе.
– Да, ты прав. Извини.
– Ничего.
– Я все-таки поеду.
– Конечно, уже поздно. Уже второй час.
– Второй? Ничего. Все-таки я подскочу к Шайхометову.
– А что, без тебя не обойдется? Юнна подумала.
– Может, и обойдется, конечно. Но – привыкла.
– Порочный стиль руководства, – сказал Володя.
– Без сомнения, – подтвердила Юнна. – Но вообще это не каждый день бывает. То есть не каждую ночь. Так что у меня еще будет возможность утром поджарить тебе омлет. Или яичницу?
– Омлет, омлет, – ответил Володя. – Только я тебе это доверю, когда научу, как делать омлет пышным.
– Согласна! – сказала Юнна. – Привет!
Она включила дальний свет, и машина, переваливаясь на волнах прошлогоднего асфальта, который при резком свете фар походил на поле артиллерийской битвы, стала удаляться. Володя еще некоторое время смотрел, как пляшет на ухабах огонек стоп-сигнала. Луна уже скатилась за гребень черных гор, и пепельное, нерешительное при ней небо начало наваливаться предрассветной темной синевой…
Володя с Маратом тащили на гору силовой кабель. Кабель был разделен на два мотка, тяжелых, как водолазные доспехи. Марат пыхтел под своей половиной, но не сдавался, продолжал начатый внизу разговор.
– А что же главное в жизни? – спросил Марат.
– Быть человеком, – сказал Володя.
– А ты – человек?
– Человек.
– Откуда ты знаешь?
– Я так думаю про себя, – ответил Володя. – Это очень важно – правильно думать о себе.
– Адекватно, – сказал Марат. – А машина у тебя есть?
– Нет.
– А дубленка есть?
– Нет.
– А джи-ви-си есть?
– Не знаю, что это такое, но наверняка нету.
– А что же у тебя есть? – спросил Марат.
– Жизнь, – сказал Володя.
– Моральные ценности? – спросил Марат. – Это хорошо, но на них, капитан, далеко не уедешь. А на "Волгу" сел и поехал. Дживиси включил – слушаешь стереомузыку. Кайф!
– Не в этом дело, курсант. Конечно, я когда-нибудь куплю стереомагнитофон. Ну не дживиси, а что-нибудь подешевле, наше. К тому времени, когда я соберу деньги, наши, наверно, сделают что-нибудь хорошее. С машиной дело посерьезнее, хотя в принципе, если поставить такую цель, тоже можно обзавестись. Но это ведь вещи, просто вещи.
– Ну и что? Разве они плохие?
– Они очень хорошие. Но я – депутат горсовета и часто вижу, как люди портят себе жизнь из-за вещей. Попадают в тюрьму. Теряют любовь. Расходятся с друзьями. Продают себя за вещи, иной раз за совершенно ничтожные. А иногда за дорогие. Да и не важна стоимость. Важна сама продажа.
– A у меня, – сказал Марат, – есть мечта. И я бы за нее продался. Да кто меня купит?
– Какая же мечта?
– Машина, – ответил Марат.
Володя расстроился от такого ответа. Даже остановился огорченный.
– Курсант, – сказал он, – запомни: если хочешь стать настоящим моряком, то мечтой может быть только море. Само море, а не морская зарплата.
Марат засмеялся.
– Но я хочу быть моряком с машиной, – сказал он. – Можно?
– Можно, – ответил Володя, – но сначала море. Все остальное потом. Главное – что-нибудь полюбить делать.
– A у тебя есть мечта? – спросил Марат.
– Есть. Я мечтаю сейчас покорить Ключ.
– А что ты за это будешь иметь?
– Ничего. Ровным счетом ничего. Одни моральные ценности. Но такие, курсант, каких нет ни у кого.
Они дотащили кабель до верхней площадки и с облегчением сбросили его.
– Я тебя убедил? – спросил Володя.
– Нет, – сказал Марат.
С кем нехорошо вышло, так это с Петей Семушиным. Получился, как говорится, конфликт. Петр работал здесь давно, был человеком известным и уважаемым, орден или даже два имел за трудовую деятельность. Иной раз и в Москву летал на расширенную коллегию министерства. В команде был всегда самым тихим, самым исполнительным. Звезд с неба не хватал, как Сашка, но всегда и везде был надежен. Если крюк бил, то на совесть, если на страховке стоял, то нечего было оглядываться – хоть сутки будет как памятник стоять, не сводя глаз с товарища. Хорошо спорт понимал. "Бег трусцой, – говорил, – это для себя. А спорт – это для себя и для других". Но на камне Петра было не узнать. Даже Спартак, малолетка в команде, "перспективный резерв", и тот как-то сказал: "Что-то Петр плохой стал". Конечно, в деле он понимал безусловно, но на камне работала команда, которая была собрана капитаном, воспитана отчасти им и привыкла ему подчиняться. Однако Петр взял, или пытался взять, дело в свои руки, хоть и вкалывал со всеми до упора, но приказы отдавал по всякому поводу, перебивал всех, даже капитана, покрикивал. Капитан то ли не видел этого, то ли не хотел видеть. Но однажды и он не выдержал.
– Петр, – сказал Садыков, – хорошо, если бы у нас командовал кто-то один.
– Хоп, капитан, – ответил Петр. – Это дело я возьму на себя.
– Напрасно, – усмехнулся Садыков. – Это мое дело.
– Капитан! – напряженно воскликнул Петр, потому что разговор был при всех, в общежитии. – Это на горе я запасной. А здесь я основной, между прочим.
Странно, но при этом Петр набычился, шея покраснела, лицо потемнело.
– С ума сошли, что ли? – сказал Саша, валявшийся на своей раскладушке. Голый по пояс Руслан, гонявший с Маратом чаи за шатким столом, воскликнул:
– Замечательная мысль! И очень справедливая! Так устроены армия, авиация, флот, даже пожарные войска: командует тот, кто старше по званию! Ты, Петя, кем демобилизовался?
– При чем тут? – недовольно сказал Петр. – Старшим сержантом.
– А капитан – старшина первой статьи запаса, – продолжал Руслан, – на одну лычку старше тебя. Так что, Петр, придется подчиняться.
– Руководит тот, кто больше других умеет! – назидательно сказал Марат.
– Молчать, допризывник! – ответил ему Руслан и выставил в его сторону руку. Марат как бешеный тут же прыгнул на эту руку (Руслан потихоньку обучал его самбо). Опрокинули табуретку, подняли пылищу. Сашка не выдержал, вскочил и выгнал обоих в коридор.
Петр еще немного постоял у окна, помялся.
– Ну ладно, я пошел, – сказал он, не обращаясь ни к кому.
– Так мы идем на манты или нет? – спросил Саша (Петр, вернее, его жена пригласила всю команду на манты, и это мероприятие обсуждалось уже второй день: какие манты, какое лучше тесто, в чем суть приправ, и прочие мужские разговоры).
– Какой вопрос? – ответил Петр. – Люська два отгула использовала. Мясо со вчера в ведрах томится.