Когда я вернулась домой, Надя никак не могла найти клочок бумаги, на котором она записала номер телефона. Она искала везде, я нервничала. Можно было сказать, что судьба препятствует нашей встрече с Маруаном. Я не знала, где он живет и где работает. Я могла бы позвонить его приемному отцу, но мне не хватало смелости. Я трусила, я обижалась на себя. Но мне было легче уповать на судьбу, чем посмотреть на себя в зеркало. Он перезвонил сам, в четверг. И сам сказал: "Нам надо поговорить". И мы договорились о встрече на завтра, в полдень. Я встречусь со своим сыном, я знала, что он будет ждать меня. Грубо говоря, вопрос будет такой: "Почему ты отдала меня на усыновление, когда мне было пять лет? Почему не оставила с собой?.. Объясни мне".
Я хотела выглядеть красивой. Я пошла к парикмахеру, я подкрасилась, оделась просто: джинсы, кроссовки и красная рубашка с длинными рукавами и застегнутым воротником. Встреча была назначена ровно на двенадцать часов в городе, перед рестораном.
Улица была узкой. Он шел из центра, я со стороны вокзала, мы не могли разминуться. Я узнала бы его из тысячи и увидела еще издалека, он шел с зеленой спортивной сумкой. Я представляла его подростком, а ко мне подходил улыбающийся мужчина. У меня подкашивались ноги, руки начали дрожать, а сердце было готово выпрыгнуть из груди, как будто я встретила мужчину всей своей жизни. И это была любовная встреча. Он был высоким, он сильно склонился надо мной, чтобы поцеловать меня, так просто, словно мы расстались накануне, и я его тоже поцеловала.
- Хорошо, что ты позвонил.
- Я звонил пару недель назад, но поскольку ты мне не перезвонила, я сказал себе: "Все понятно, она не хочет меня видеть…"
Я объяснила, что Надя задевала куда‑то его номер телефона.
- А если бы я не позвонил тебе вчера, ты бы мне перезвонила?
- Не знаю, не думаю, нет. Я не осмеливалась из‑за твоих родителей… я знаю, что мама умерла…
- Да, папа сейчас один, но он держится… а у тебя как…
Он не знал, как меня называть. Еще с самого начала мы привыкли называть приемных родителей "папа" и "мама", и это совсем не упрощало задачу. Кто из нас мама?
И я сказала ему:
- Знаешь, Маруан, ты можешь звать меня мамой. Ты можешь называть меня Суад, можешь называть маленькой, большой, как тебе захочется. И если Бог захочет, то мы с тобой сейчас познакомимся.
- Хорошо. Мы пойдем обедать, там и поговорим.
Мы устроились за столом, и я пожирала его глазами. Он был похож на своего отца. Тот же силуэт, та же быстрая походка, тот же взгляд, и, тем не менее, он был другим. Он слегка напоминал мне и моего брата… но был спокойнее, черты лица мягче. Он производил впечатление человека, воспринимающего жизнь такой, какая она есть, не слишком усложняя ее себе, просто и прямо.
- Объясни мне, как ты была сожжена.
- Разве ты этого не знаешь, Маруан?
- Нет. Мне никто никогда об этом не говорил.
Я стала объяснять, и по мере того как рассказывала, его взгляд менялся. Когда я говорила о том, как на мне горел огонь, он отложил сигарету, которую только что закурил.
- И я был у тебя в животе?
- Да, ты был у меня в животе. Я рожала совсем одна. Но я тебя совсем не чувствовала из‑за своих ожогов. Я только видела, что ты был у меня между ног, и все. А потом ты исчез. И только позже Жаклин пришла за тобой, чтобы увезти тебя вместе со мной на самолете. Мы с тобой прожили вместе девять месяцев в госпитале, а потом нас определили к папе и маме.
- Выходит, все эти ожоги из‑за меня?
- Нет, что ты, совсем не из‑за тебя! Нет, никогда! К несчастью, таков обычай в моей стране. Там у мужчин свои законы. И ответственность за все случившееся лежит на моих родителях, муже моей сестры, но ни в коем случае не на тебе!
Он смотрел на мои рубцы, на мои уши, шею, нежно положил ладонь на мою руку. Я чувствовала, что он догадывается и об остальных ожогах, но не просил показать. Боялся спросить?
- Ты не хочешь смотреть…
- Нет. Меня тошнит от этой истории, мне сделается еще больнее. А мой отец, какой он? Похож на меня?
- Да, верхняя часть лица… Я не так часто видела тебя, но держишься ты как он, прямо и гордо. И потом затылок, рот, особенно руки. У тебя такие же руки, как у него, до кончиков ногтей… Он был только чуть выше тебя, такой же мускулистый, как ты. Он был красивый. Сейчас смотрела на твои плечи и подумала, что передо мной твой отец.
- Тебе это, должно быть, греет сердце, ведь ты его все‑таки любила?
- Ну конечно, я его любила. Он пообещал мне, что женится… а потом, ты видишь, когда он понял, что я беременна, он больше не пришел…
- Но это же отвратительно, так тебя бросить! В конце концов, получается, что все произошло из‑за меня…
- Маруан, нет. Никогда не думай так. Это из‑за мужчин, которые там живут. Позднее, когда ты лучше узнаешь эту страну, ты поймешь.
- Мне хотелось бы встретить его как‑нибудь. Мы сможем поехать туда? Вдвоем? Специально посмотреть, как это будет, взглянуть на него… хотелось бы мне увидеть его физиономию. А он знает о моем существовании?
- Это было бы удивительно. Ты ведь знаешь, я никогда его больше не видела… И потом, эта война в тех краях… Нет, лучше уж никогда их не видеть.
- Это правда, что я родился семимесячным?
- Да, правда. Ты родился без всякой помощи, я долго тебя не видела, и ты был такой крошечный…
- А в котором часу?
- В котором часу? Не знаю… Это было 1 октября, как мне потом сказали. Я‑то сама ничего не знала про это. Не могу ничего тебе сказать по поводу часа… Главное, что ты родился целым с головы до пят!
- Почему ты приходила к нам, навещала родителей, а со мной ни словом не перемолвилась?
- Я не осмеливалась в присутствии папы и мамы, которые тебя усыновили. Мне не хотелось причинять им боль. Ведь это именно они тебя воспитали, они сделали для тебя все, что могли.
- А я помнил о тебе. Как в моей комнате ты давала мне йогурт, и вдруг у меня выпал зуб, и кровь попала в стаканчик с йогуртом, я не хотел это есть, а ты меня заставила съесть. Вот что я помню.
- А я не помню… Ты знаешь, в тот момент я занималась еще и другими детьми, мама говорила, что я не должна заниматься одним тобой больше, чем другими детьми… И потом, у родителей нельзя было выбрасывать еду, она стоила слишком дорого для всех этих детей.
- А когда мне было четырнадцать или пятнадцать лет, мне так безумно хотелось тебя, ты знаешь… Я ревновал.
- Ревновал кого?
- Тебя. Я хотел бы, чтобы ты постоянно находилась там, со мной.
- А теперь? Сегодня?
- Мне очень хочется узнать тебя, узнать столько всего…
- Ты не обижаешься на меня за то, что у меня другие дети?
- Что ты! Это здорово иметь сестричек… С ними мне тоже хотелось бы познакомиться.
Он посмотрел на часы, пора было и мне возвращаться на работу.
- Жаль, что тебе надо идти, очень жаль. Я бы хотел остаться с тобой.
- Да, но я должна. Может быть, хочешь прийти к нам завтра?
- Нет, слишком рано. Я предпочитаю встретиться с тобой где‑нибудь в другом месте.
- Тогда завтра вечером, в семь часов, на том же месте. Я приду с девочками.
Он был счастлив. Я и не ожидала, что все пройдет так легко. Я думала, он будет так обижен на меня, презирать за то, что я отдала его на усыновление. А он даже не спросил об этом. Он поцеловал меня, и я его поцеловала, мы сказали друг другу: "До свидания и до завтра".
И я пошла на работу, а в голове у меня словно гудел рой пчел. С души упал огромный камень. Что бы теперь ни случилось, я освободилась от многолетнего застарелого страха. Я сожалею о том, что не оказалась способна оставить моего сына со мной. Надо будет однажды, в самом деле, попросить у него прощения за то, что добровольно забыла его ради воссоздания собственной жизни. Я была мертвой в собственном сознании, вместо мыслей текла вода, я сама не знала, что делаю. Я словно плыла по течению. Я должна была ему это сказать и признаться: несмотря на то, что его отец бросил нас обоих, я любила его, этого человека. И не моя вина была в том, что он оказался таким же подлецом, как и другие. И еще одно признание я была обязана сделать: "Маруан, мне было так страшно, что я била себя по животу…" Он должен простить меня за то, что я это делала. Я думала, что если появится кровь, то это спасет меня, ведь я ничего не знала об этом. Тогда я ничего не испытывала, кроме страха! Сможет ли он понять меня и простить? Смогу ли я сказать все это своему сыну? А своим дочерям? Как они будут судить меня, все трое?
Я была в таком возбуждении, что не спала всю следующую ночь. Опять, в который раз, я бежала по саду как безумная, охваченная огнем.
Антонио предоставил мне самой разбираться со своими трудностями, в тот момент он не хотел вмешиваться, но видел, что со мной не все в порядке.
- Ты говорила с девочками?
- Нет еще. Завтра… Мы будем ужинать вместе с Маруаном, и я найду подходящий момент, чтобы с ними поговорить. Но мне страшно, Антонио.
- Дело сделано. Теперь ты не можешь отступать.
В три часа сорок семь минут ночи от Маруана пришло сообщение на мой мобильный: "Просто хочу сказать тебе, что у меня все в порядке и я тебя целую. До завтра, мама".
И я заплакала.
Построить дом
В тот вечер Антонио ушел к другу, чтобы оставить меня одну с детьми.
Субботний вечер, семь часов 16 ноября 2002 года.
Ужин был веселым. Они ели все подряд, их все смешило. Летиция, ужасная болтушка, не переставала тараторить, как всегда. Маруан пришел со своей подружкой. Для моих дочерей он пока официально оставался одним из детей, с которым мы были в приемной семье. Его присутствие их не удивило, они были счастливы "выйти в свет" субботним вечером с мамой и друзьями.
Они не росли вместе, но, тем не менее, имели вид соучастников. Я боялась, что эта вечеринка будет для меня испытанием. Антонио перед уходом сказал: "Если я тебе буду, нужен, позвони, я за тобой приду".
Как ни странно, но я чувствовала себя прекрасно и почти ничего не боялась. Только слегка беспокоилась по поводу моих девочек. Маруан подтрунивал над старшей:
- Ну‑ка, Летиция, сядь‑ка рядом со мной, иди сюда!
Он в шутку прижал ее к себе. А она наклонилась ко мне и шепнула:
- Какой он симпатичный, мама!
- Да, это правда!
- И какой красивый!
Я рассматривала всех троих. Маруан имел больше сходства с Летицией, особенно верхней частью лица. Временами в нем проявлялось выражение лица Нади, которая была более рассудительна и молчалива, чем ее сестра. Летиция всегда бурно выражала свои чувства, и ее реакции порой были очень импульсивными. Она унаследовала итальянский темперамент своего отца. Надя выглядела по сравнению с ними более волевой.
Поймут ли они? Я все еще воспринимала их как трехлетних девчушек и пыталась оградить от всего. А моя мать в возрасте Летиции была уже замужем и ждала ребенка…
Она ведь только что сказала мне: "Какой он красивый!.."
Не хватало им только влюбиться в собственного брата! Мое молчание грозило серией катастроф. Вот сейчас они расхохотались и подтрунивали над явно перебравшим господином. Он смотрел на наш стол и издалека обратился к Маруану:
- Чертов болван! Ну и повезло тебе! Четыре бабы на тебя одного! Четыре бабы, а я совсем один!
Маруан посмотрел на него свысока, было видно, что он задет. Он пробормотал:
- Сейчас встану и заткну ему глотку.
- Нет, пожалуйста, останься, не ходи!
- Ну ладно…
Хозяин ресторана поспешил деликатно выпроводить подвыпившего посетителя, и наш ужин завершился шутками и взрывами хохота.
Мы пошли проводить Маруана и его подружку до вокзала. Он жил и работал за городом, занимался уходом за садовыми и парковыми культурами. Казалось, ему нравилось его занятие, он говорил об этом мельком за столом.
Летиция и Надя пока еще не определились со своим будущим. Надя говорила о том, что хотела бы шить, Летиция перескакивала с одного на другое.
Они шли все втроем передо мной по улице, ведущей к вокзалу. Маруан посередке, Летиция держала его за одну руку, Надя за другую. В первый раз в своей жизни они делали это с полным доверием. Я все еще ничего им не сказала, а Маруан был великолепен. Он шептался с обеими сестрами так естественно, как будто бы они знали друг друга всегда. В моей жизни не было много радостей до брака с Антонио и рождения моих дочерей. Маруан родился в горе, без отца, а они в счастье, они для Антонио были настоящим сокровищем. Их судьбы такие разные, однако, смех делает их похожими все больше. Незнакомое чувство охватило меня. Я гордилась ими. В этот вечер я не испытывала недостатка ни в чем. У меня не было ни страха, ни грусти, на душе - полное умиротворение.
На платформе вокзала Летиция мне сказала:
- Никогда еще ни с кем я не чувствовала себя так хорошо, как с Маруаном.
А Надя добавила:
- И я тоже…
- Я хотела бы пойти ночевать к Маруану и его подружке, а завтра утром мы бы вместе позавтракали, а потом мы бы сели на поезд и вернулись домой!
- Нет, Летиция, мы пойдем домой, нас ведь папа ждет.
- Он очень симпатичный, мама, он мне, правда, очень понравился! Он такой милый, такой красивый… Какой же он красивый, мамочка!
Вслед за ней ко мне прилипла Надя:
- А когда мы его снова увидим, мама?
- Может быть, завтра или послезавтра. Мама все устроит, ты увидишь.
- Что она сказала, Надя?
- Я попросила маму, чтобы мы опять повидались с Маруаном, и она согласилась на завтра. Да мамочка? Ты согласна?
- Можете на меня рассчитывать. Мама знает, как все устроить…
Поезд уехал, я взглянула на часы, было почти два часа ночи. Час сорок восемь. Девочки бежали по платформе, посылая воздушные поцелуи. Никогда не забуду это мгновение. С тех пор, как я жила в Европе, я привыкла носить часы, и эта привычка приобрела какой‑то маниакальный характер. Моя память так часто меня подводила, когда я вспоминала о прошлом, что я тщательно отмеряла настоящее, если это было важно для меня. Как странно, что Маруан хотел вчера узнать, в котором часу он родился… Ему тоже необходимо отмечать точное время. В эту ночь я как будто видела сны, при этом не сомкнула глаз. Все, что могу извлечь из своей бедной головушки, это то, что была ночь. Я видела какой‑то электрический свет в коридоре этой проклятой больницы и врача, который уносит моего сына. Который час… это рефлекс западного человека, а у нас только мужчины имели часы. В течение двадцати лет я довольствовалась только солнцем и луной. Я скажу Маруану, что он родился в час луны.
Придя домой, я послала ему сообщение на мобильный, чтобы узнать, хорошо ли они добрались. Он ответил мне: "Спасибо, спокойной ночи и до завтра. До завтра…"
Было поздно, девочки пошли ложиться, а Антонио еще не спал.
- Ну, как все прошло, дорогая?
- Замечательно.
- Ты поговорила с девочками?
- Нет еще. Но я готова сказать им завтра. Нет причины откладывать, они тут же его полюбили. Это все же так странно… как будто они знали друг друга очень давно.
- И Маруан ничего не сказал? Даже не сделал ни малейшего намека?
- Совершенно ничего. Он был великолепен. Но странно, что и Летиция, и Надя так привязались к нему. Они просто висли на нем. Никогда они не вели себя подобным образом ни с кем из своих друзей. Никогда…
- Ты слишком переживаешь…
Я не слишком переживала, меня разбирало любопытство. Могут ли братья и сестры узнать друг друга, не зная о своем родстве? Что происходило между ними, почему это становилось таким очевидным? Появляется ли какой‑то сигнал, общий для них, о чем они даже не догадываются? Я ожидала одновременно и всего и ничего, но только не этой инстинктивной привязанности.
- Может, стоит подождать денек‑другой…
- Нет. Завтра воскресенье. Я устроюсь в кафетерии в своем бюро, там никого не будет, и спокойно поговорю с Летицией и Надей. Понадеемся на Бога, Антонио.
Кроме дочерей в моем окружении были и другие люди, соседи и особенно коллеги, с которыми я работала в бюро уже многие годы. Я обеспечивала переговоры, организовывала небольшие приемы. Там я чувствовала себя как дома, для меня очень много значило хорошее отношение моих начальников… Как представить им Маруана спустя десять лет?
Я должна была остаться наедине с девочками. Они будут судить свою мать за двадцатилетнюю ложь - женщину, которую они не знали, мать Маруана, которая прятала его все эти годы. Ту, которая любила их и защищала. Я часто говорила им, что их рождение - это счастье всей моей жизни. Как же они воспримут то, что рождение Маруана было таким кошмаром, что я даже никогда о нем не говорила?
На следующее утро около девяти часов мы поднялись, как обычно по воскресеньям.
- Я приготовлю тебе кофе, мамочка?
- С удовольствием.
Это был наш утренний ритуал, и я всегда отвечала "с удовольствием". Я была непреклонна в вопросах вежливости и взаимного уважения. Я находила, что местные дети довольно плохо воспитаны. Они пользуются вульгарным языком, который приносят из школы, и мы с Антонио боролись с этим изо всех сил. Отец переспрашивал Летицию, если она неправильно отвечала ему. Я же получила единственное воспитание - рабское.
Летиция принесла мне кофе и стакан теплой воды. Она быстро меня поцеловала, и Надя тоже. Любви, которую я получала от них и от их отца, я не уставала удивляться каждый день, как будто ее не заслужила. Предстоящее объяснение было довольно сложным из‑за других причин, а не только из‑за моего страха встретиться с взглядом сына.
- Я хотела бы поговорить с вами об очень важных вещах.
- Давай, мамочка, говори, мы тебя слушаем.
- Нет, не здесь. Мы пойдем ко мне в бюро, в кафетерий.
- Но ты же сегодня не работаешь! О, ты знаешь, вчера вечером было так здорово! Маруан тебе больше не звонил?
- Мы вернулись поздно, должно быть, он еще спит.
Если бы это не был их брат, я бы забеспокоилась. Они как всегда болтали друг с другом, совершенно не придавая значения этому необычному разговору в бюро воскресным утром. Это я все придумываю что‑то. Они же идут с мамой, мама зачем‑то идет на работу, а потом… неважно, они же мне доверяют.
- Вчера мы провели чудесный вечер.
- А, так ты это хотела нам сказать?
- Подождите, все по порядку… Итак, вчера мы провели чудесный вечер с Маруаном, это вам говорит что‑нибудь? Маруан - это вас заставляет о чем‑нибудь задуматься?
- О приятном мальчике, который жил с тобой у твоих приемных родителей, так он сказал…
- И потом он очень красивый, очень милый.
- Вас привлекло в нем именно то, что он красивый и милый?
- Всё, мама. Он выглядит очень нежным.
- Это правда… А помните, я вам говорила, что когда меня сожгли, я была беременна. Я вам про это рассказывала.
- Да, ты нам говорила…
- И этот ребенок, где он, как вы думаете?