– Ты за кого? – прерывает мои размышления Руб, уставившись на экран.
– Да не знаю.
– Ну?
– Ладно, давай. – Показываю пальцем. – Я за дурищу посередке.
– Это ведущая, придурок.
– Да? Тогда вон за ту беленькую с краю. Похоже, соображает.
– А я за чувака с другого краю. У него такой вид, будто только что смылся из Лонг-Бэя. Костюмчик дичайший. По-зорник.
В конце концов выигрывает как раз чувак из Лонг-Бэя. Он заграбастывает пылесос и уже заполучил поездку на Великую Китайскую стену, еще вчера, судя по всему. Неплохо. Поездка, в смысле. В суперигре он чуть не выигрывает дурацкую кровать с дистанционным управлением. Вот честное слово, единственное, из-за чего мы смотрим, – это тетка, открывающая буквы. Мне нравятся ее ноги, и они нравятся Рубу.
Мы смотрим.
Мы забываем.
Мы знаем.
Мы знаем, что в понедельник будем звонить Перри Коулу: сказать, что согласны.
– Тогда надо бы начать тренироваться, – говорю я Рубу.
– Ясное дело.
Домой приходит мама. Где отец, мы не знаем.
Мама выносит пищеотходы в компостную кучу.
Вернувшись, она говорит:
– Под забором что-то прям воняет. Кто-нибудь из вас в курсе, что там?
Мы переглядываемся.
– Нет.
– Точно?
– Ну-у… – Я прогибаюсь под давлением. – Там несколько луковиц, которые валялись у нас в комнате, и мы про них забыли. Вот и все.
Мама не удивляется. Она вообще перестала удивляться. Думаю, она просто принимает нашу глупость как явление, на которое нельзя повлиять. Но она все же задает еще вопрос.
– Что они делали в вашей комнате?
Но она тут же уходит. Думаю, ей не очень-то хочется знать ответ.
Появляется отец, и мы не спрашиваем, где он был.
Заглядывает Стив и потрясает нас – удостаивает вопроса:
– Как дела, пацаны?
– Норм. У тебя?
– Все хорошо.
Хотя он по-прежнему смотрит на отца с презрением, досадуя, что тот не согласился на пособие, или на выплату трудоустраивающимся, или как там еще это называется. Стив по-быстрому переодевается и исчезает.
Приходит Сара с банановым мороженым в руке. Улыбается и дает нам с Рубом откусить. Мы не просим, но она знает и так. Она видит, как у нас шевелятся рыла на упоительную бледную снежность фруктового льда среди зимы.
На следующий день мы с Рубом начинаем тренироваться.
Встаем пораньше и отправляемся на пробежку. Будильник звенит еще в темноте, минуту-другую мы валяемся в постелях, но, вставши, уже не томимся. Мы бежим плечом к плечу, в трениках и старых фуфайках, а город бодрствует в морозной дымке, и наше сердцебиение катится вдоль улиц. Мы живые. Наши шаги аккуратно подворачиваются один за другим. Кудрявая шевелюра Руба сталкивается с солнечным светом. Между зданий свет ступает по нам. Нитки рельс свежи и хороши, а с травы в Белмор-парке еще не сбиты отзвуки росы. Руки у нас мерзнут. В венах у нас тепло. Наши глотки всасывают зимнее дыхание города, а я представляю людей в постелях, они еще смотрят сны. И это, по-моему, здорово. Здоровский город. Здоровский мир, и два волка бегут сквозь него, высматривая свежее мясо своих жизней. Гонятся за ним. Упорно гонятся, несмотря на страх перед ним. Все равно бегут.
– Руб, не спишь?
– Не.
– Блин, побаливает, слышь. Эти утренние пробежки не сахар для ножищ.
– Знаю – у меня тоже болят.
– Но это приятно.
– Да, очень.
– Похоже не знаю, на что. Будто у нас наконец что-то появилось. Что даст нам – не знаю… Вообще не знаю.
– Цель.
– Чего?
– Цель, – продолжает Руб, – у нас наконец-то есть причина быть. Причина выходить на улицу. Мы не болтаемся просто так.
– Точно. Вот именно так я и чувствую.
– Я знаю.
– Но, блин, ноет все адски.
– У меня тоже.
– Нуи мы все равно бегаем завтра утром?
– Без вопросов.
– Отлично.
И в темноте комнаты мои губы растягивает улыбка. Я ее чувствую.
6
– Черт бы драл!
Телефон отключен – у нас же нет денег за него платить. Вернее, у родителей нет денег. Стив или Сара могли бы заплатить, но ни в жисть. Не дозволено. Такое даже не обсуждается.
– Ну тогда с меня хватит, – взрывается Стив посреди кухни. – Я переезжаю. Как только смогу.
– Но тогда у них не будет твоих денег за харчи, – вмешивается Сара.
– Ну и что? Если они хотят страдать, пусть не у меня перед носом.
В принципе, справедливо.
Помимо того что справедливо, сегодня понедельник, уже вечер, и скоро семь. Это нехорошо. Совсем нехорошо. Очень нехорошо.
– Ой, нет, – обращаюсь я к Рубу. Он греет руки над тостером. Позвонить Перри из Сариной комнаты нам не светит. – Эй, Руб.
– Ну?
Его тост выскакивает.
– Телефон.
До него доходит.
– Как положено, блин, – говорит он, – этот дом вообще на что-нибудь годится?
Про тост забыто.
Идем к соседям, в кармане у Руба номер Перри Коула. Никого. Идем к другим. Та же история.
Тогда Руб бросается домой, стреляет сорок центов у Стива из бумажника, и мы выскакиваем за ворота. Без десяти семь.
– Знаешь, где тут будка? – Руб разговаривает на рысях. Мы пыхтим. Похоже на спринтерский забег.
– А то, – уверяю я его. Я знаю все телефоны в районе.
Вспоминаю один, и вот он – горбится в сумраке переулка.
Мы звоним минута в минуту в семь.
– Вы опоздали, – это первые слова Перри. – Не люблю, когда меня заставляют ждать.
– Не пыли, – останавливает его Руб, – у нас телефон отрубили, и мы чуть не три километра сюда бежали. К тому же на моих ровно семь.
– Ладно, ладно. Это ты так пыхтишь, что ли?
– Говорю же, бежали целых…
– Ладно. – К делу. – Вы согласны или нет?
Руб.
Я.
Пульс.
Дыхание.
Пульс.
Голос.
– Согласны.
– Оба?
Кивок.
– Ага, – подтверждает Руб, и мы чувствуем через телефонные провода, как Перри лыбится.
– Отлично, – говорит он, – тогда слушайте. Начинаете драться не в это воскресенье. Ваши первые схватки в Марубре, на следующей неделе. Но сперва надо кой-чего организовать. Ща скажу, что вам надо, а нам надо вас чуток раскрутить. Вам нужны имена. Вам нужны перчатки. Про это потолкуем. Приеду к вам или хотите встретиться в другом месте?
– На Центральном. – Предложение Руба. – У нас, наверное, старик будет дома, и это не с руки.
– Лады. На Центральном. Завтра в четыре. На Эдди-авеню.
– Забились. На дальнем конце?
– Давай. – Все оговорено. – Приветствую на борту. – Это последние слова – телефон смолкает. Мы в деле.
Мы в деле, и обратного хода нет.
Мы в деле, и обратного хода нет, потому что если мы отступимся сейчас, то окажемся, наверное, на дне бухты. Где-то под нефтяным пятном, в мусорных мешках. Ну, я, конечно, преувеличиваю, но как тут знать? Кто знает, в какой злачный мир мы только что вступили? Мы знаем лишь, что здесь есть шанс поиметь денег, ну и, может, как-то добавить самоуважения.
На обратном пути я чувствую, будто город обволакивает нас. Адреналин еще бежит по венам. Искорки несутся до самых пальцев. Мы все так же бегаем по утрам, но город теперь иной. Он весь – надежда и колючки зимнего солнца. Вечером он как будто умирает, нацеливаясь на новое рождение утром. На пробежке я замечаю мертвого скворца. Он лежит в канаве рядом с пивной бутылкой. Ни в том, ни в другой не осталось души, и мы можем лишь молча протрусить мимо, глядя на прохожих, которые смотрят на нас, не замечая тех, кто не замечают нас; и Руб рычит на тех, кто пытается вытеснить нас с тротуара. Глаза у нас широко распахнуты и оправлены в пробужденность. Уши ловят каждый вскрытый звук. Мы обоняем соударение машин и людского потока. Людей и машин. Туда и обратно. Мы пробуем мгновение на вкус, глотаем его, постигаем. Чувствуем, как нервы подергиваются в животе и изнутри щекочут нам кожу.
На следующий день, когда утро прорезает горизонт, мы уже какое-то время бежим. За этим занятием Руб обсуждает со мной то-сё. Он хочет боксерскую грушу. Он хочет скакалку. Он хочет больше темпа и вторую пару перчаток, чтобы мы могли нормально тренироваться. Он хочет шлем, чтобы мы, тренируясь, не поубивали друг друга. Он хочет.
Хочет крепко.
Он бежит, и в ступнях у него намерение, в глазах – голод, а в голосе – стремление. Я еще не видел его таким. Чтобы он так свирепо хотел кем-то быть и драться за это.
Когда мы приходим домой, солнечный свет разбрызгивается по его лицу.
Как тогда. Разбивается об него.
Руб говорит:
– У нас получится, Кэм. – Он серьезен и суров. – Мы там будем и на этот раз выиграем. Мы не уйдем без победы.
Он наваливается на калитку. Наклоняется. Утыкается лицом в горизонтальную рейку. Пальцами за проволоку. И тут – до оторопи: он оборачивается и смотрит на меня, а в углу его глаза дрожит слеза. И стекает по щеке, а голос у Руба сдавленный от его жажды. Он говорит:
– Мы не можем дальше оставаться просто собой, такими. Мы должны вырасти. Быть больше… В смысле, вот посмотри на маму. Убивает себя. Батя не у дел. Стив вот-вот уедет и пропадет. Сару называют шлюхой. – Он крепче сжимает в кулаке жилы ограды и продолжает сквозь полустиснутые зубы. – Остались мы. Все просто. Надо подняться. Зауважать, блин, себя.
– А сможем? – спрашиваю я.
– Должны. Сможем. – Он выпрямляется и хватает меня за фуфайку, прямо где сердце. Говорит: – Я – Рубен Волф, – и говорит это твердо. Бросает слова мне в лицо: – А ты – Камерон Волф. Это должно что-то значить, пацан, пора уже. Это должно что-то значить для нас, пихать нас изнутри, заставлять нас, чтобы мы хотели кем-то быть под этими именами, не просто двумя какими-то ребятами, которые собой ничего не представляют, а лишь то, что скажут о них другие. Ни хрена! Мы вырвемся. Мы должны. Мы будем ползти и стонать, бить, грызть, лаять на любого, кто вздумает помешать или попытается загнать нас за флажки. Будем?
– Будем. – Я киваю.
– Отлично.
И, к моему смущению, Руб опирается на мое плечо локтем, и мы молча смотрим на утреннюю улицу, на черный свет и лоснящиеся машины. Я понимаю: все, что выпадет, мы будем принимать вместе, и на миг поражаюсь, что Руб-то повзрослел (хотя он всего на год меня старше). Поражаюсь, что он так сильно чего-то хочет и рвется. Его последняя реплика:
– Если мы не справимся, винить нам некого.
Скоро мы возвращаемся в дом, и оба понимаем, что Руб прав. Винить мы сможем только себя, потому что полагаться нам предстоит только на себя самих. Мы понимаем, и это знание все время будет шагать рядом с нами, на заре каждого дня, на окраинах каждого сердечного удара. Мы завтракаем, но не можем утолить голод. Он нарастает.
И он еще сильнее, когда в парке мы встречаемся, как договорились, с Перри. Четыре часа.
– Парни, – приветствует он нас на Авеню.
При нем какой-то чемоданчик.
– Перри.
– Здорово, Перри.
Мы находим скамейку ближе к середине парка. Она густо зашлепана голубями, так что сидеть на ней – хитрое занятие. И все-таки она почище других: птицы тут, похоже, считают скамейки общественными сортирами.
– Поглядите вокруг, – морщится Перри. Он из тех, кому нравится посидеть в загаженном парке за деловой беседой. – Позорище.
Меж тем, его гримаса уже превратилась в широкую улыбку. Улыбку злобного ехидства, дружелюбия и довольства, слитых в убийственную смесь. На нем фланелька, потертые джинсы, обшарпанные боты, и, конечно, эта его коварная ухмылка. Он ищет место на столе – пристроить чемоданчик, но решает поставить его на землю.
Повисает пауза.
К нам подходит какой-то старик стрельнуть мелочи.
Перри дает ему, но сперва кое-что спрашивает у бедолаги.
Он говорит:
– Чувак, а какая столица у Швейцарии, знаешь?
– Берн, – отвечает старик, подумав.
– Отлично. Так вот я что хочу сказать. – Перри опять улыбается. Черт бы драл эту улыбку. – В Швейцарии однажды собрали всех цыган, проституток и бродяг-алкашей вроде тебя и вышвырнули за границу. Избавились от всех грязных свиней, украшавших их чудесную страну.
– Ну?
– Ну и ты невероятно везучий бродяга-алкаш, а? Ты не только спокойно живешь на нашей прекрасной земле, ты еще и на жизнь себе собираешь с таких жалостливых, как я и мои коллеги.
– А они мне ничего не дали.
(Все бабки мы спустили накануне на собачьих бегах.)
– Конечно, но они и не швырнули тебя в Тихий океан, правда? – Перри скалится недобро. – Не бросили в воду и не скомандовали плыть. – И добавляет для верности: – Как должны были.
– Ты псих.
Бродяга подается прочь.
– Конечно, псих, – кричит ему вслед Перри, – я только что отдал тебе доллар из своих кровно заработанных.
"Да, точно, – думаю я. – Эти деньги он заработал на бойцах".
Дед уже пристает к следующим – ободранной парочке в черном и с фиолетовыми волосами. Лица у них повсюду прошиты сережками, на ногах "мартенсы".
– Он должен им отдать этот доллар, – комментирует Руб, и я смеюсь.
Руб точно заметил. И пока дед топчется возле парочки, я наблюдаю. Человек разменял свою жизнь на чужие медяки. Грустно.
Грустно, но Перри уже напрочь забыл о бродяге. Он получил удовольствие и теперь целиком сосредоточен на деле.
– Так. – Указывает на меня. – Сначала разберемся с тобой. Вот твои перчатки и трусы. Я думал про тапки, но обойдетесь. Никто из вас не заслуживает тапок, потому что я не знаю, сколько вы продержитесь. Позже, может, выдам, а пока, значит, ну, в своих кроссах.
– Ну, все по-честному.
Я забираю перчатки и трусы, и мне они нравятся.
Дешевые, но мне очень по душе. Кроваво-красные перчатки и темно-синие трусы.
– Теперь. – Он закуривает и вынимает из чемоданчика теплое пиво. Курево и пивные банки. Эта дрянь меня злит, но я слушаю. – Нужно придумать тебе имя, под каким тебя будут объявлять зрителям перед боем. Есть мысли?
– Человек-волк? – предлагает Руб.
Я качаю головой.
Думаю.
Вдруг осеняет.
Я улыбаюсь.
Я знаю. Киваю головой. Объявляю.
– Подпёсок.
Я все улыбаюсь, и Перри светлеет лицом, и я наблюдаю, как бродяги, и чудики, и городские голуби в борьбе за выживание обшаривают дно города.
Да, Перри за клубами дыма оживляется и говорит:
– Блеск. Мне нравится. За Подпёска все будут болеть. За него переживают, и даже если ты проиграешь, что-то тебе все равно набросают. – Смешок. – Не, просто блеск. Идеальное имя.
Но хватит терять время.
– Ты, – продолжает Перри. Опять указывает пальцем, теперь на Руба. – С тобой все улажено. Держи перчатки и трусы. – Серо-голубые перчатки. Дешевые. Без шнуровки. Точно как у меня. Трусы черные с золотой каемкой. Покрасивее моих. – Хочешь знать, какое имя будет у тебя?
– А я выбрать не могу?
– Нет.
– А почему?
– Все решено, вот почему. Не спорь, узнаешь, когда выйдешь драться, лады?
– Ну, наверное.
– Скажи "Да". – С нажимом.
– Да.
– И скажи спасибо, потому что, когда я тебя объявлю, тетки будут вокруг тебя в штабеля складываться.
Штабеля. Ну и остолоп.
Руб покоряется.
– Спасибо.
– То-то же.
Перри встает и идет прочь, чемоданчик в руке.
Оборачивается.
И говорит:
– Напоминаю, ребятки, первый бой в следующее воскресенье, в Марубре. Туда я вас отвезу на своем микраче. Будьте здесь же, на Эдди-авеню, ровно в три. Да чтоб я вас не ждал, не то меня там подожмет автобус, и я тогда подожму вас. Ясно?
Мы киваем.
Он уходит.
– Спасибо за снарягу, – кричу я, но Перри Коула уже нет.
Мы сидим.
Перчатки.
Трусы.
Парк.
Город.
Жажда.
Мы.
– Черт.
– Ты чего, Руб?
– Не могу успокоиться никак.
– Да что?
– Хотел спросить Перри, не может ли он пособить нам с грушей и еще кой-какими штуками для тренировок.
– Груша тебе не нужна.
– Как это?
– Ну я же есть.
– Хы.
– Ты не обязан был соглашаться.
– Я хотел.
Долгое молчание…
– Губ, ты боишься?
– Нет. Сначала боялся, теперь нет. А ты?
– Я – да.
Врать нет смысла. Мне страшно до чертиков. Жуть как страшно. Страшно до психушки. До смирительной рубашки. Да, по-моему, все в принципе решено.
Я боюсь.
7
Время пролетело, и вот воскресное утро. День боя, и мне до смерти хочется в туалет. Это нервное. Мы тренировались, как следует. Бег, отжимания, приседания, все, что надо. И даже прыгали, через поводок Пушка. Каждый день "один кулак", но и двурукие бои тоже – в новых перчатках. Руб постоянно уверяет меня, что мы в форме, но все равно мне нужно в туалет. Невтерпеж.
– Кто там? – я кричу через дверь. – Я не могу, слышишь?
Из-за двери грохочет голос.
– Я.
"Я" – как "отец". "Я" – как "батя". "Я" – то есть мужик, который, допустим, и сидит без работы, но все еще может отвесить нам хорошего пинка под зад, чтобы не умничали.
– Обожди две минуты.
Две минуты!
Как я эти две минуты выживу?
Когда он наконец выходит, мне кажется, я пулей залечу на толчок, но лишь ступив на порог, я замираю. "Почему?" – может, спросите вы, но, скажу вам, окажись вы в то утро поблизости от нашей ванной, вы бы почуяли самую страшную вонь, какую только случалось глотать в жизни. Смрад перекрученный. Злой. Да что там, просто бешеный.
Я вдыхаю, давлюсь, вдыхаю еще, разворачиваюсь и едва ли не бегу прочь. Теперь, однако, я ко всему прочему почти вою от смеха.
– Что такое? – спрашивает Руб, когда я вваливаюсь в комнату.
– Ой, чувак.
– Что?
– Идем, – зову я, и мы вместе топаем в туалет.
Вонь опять оглоушивает меня.
И наваливается на Руба.
– Йо-ома, – это все, что он может сказать.
– Кошмар, а? – спрашиваю я.
– Да уж, не очень-то весело, запашок какой, – соглашается Руб. – Что старик такое ест?
– Без понятия, – говорю я, – Но говорю тебе – эта вонь материальная.
– Еще какая. – Руб пятится от смрада. – Беспощадная, ну, жесть. Гремлин, чудище… – Он не может подобрать слово.
Я набираюсь храбрости и говорю:
– Иду туда.
– Зачем?
– Уже невтерпеж!
– Ладно, удачи.
– Она мне понадобится.