Получив прописку в "избранном обществе" нашего футбола, "Локомотив" стал предметом болезненной гордости горожан. Директора предприятий боролись за право влиять на судьбу любимой команды. Рытвин, в силу того, что железная дорога оставалась самым старым предприятием города, традиционно главенствовал на "чистилищах".
После городского шума и движения старый железнодорожный поселок казался спокойной обителью пенсионеров. Дачи не дачи, – что-то полугородское, полудеревенское: частокол телевизионных антенн на крышах, у крыльца две-три яблони и грядка крыжовника, млеют в горячей пыли куры, обморочно стонет на карнизе голубь. Анна Степановна жаловалась Скачкову, что город ее утомляет и если бы не Маришка, век бы она туда не показалась. "Ты хоть воздух сравни! Тут ребенок день всего побегает – и сразу видно…"
Открывая калитку, Клавдия не то спросила, не то напомнила:
– Мы не надолго, да? Автобус в десять?
– В одиннадцать.
Под просторной, с плоскими балясинами верандой стоял по колена в зелени Максим Иванович Рукавишников, жилец на первом этаже. В закатанных брюках, в майке и галошах старик из шланга, протянутого в окошко кухни, поливал цветочную грядку и несколько помидорных лунок. Завидев Скачкова с Клавдией, он замахал свободной рукой и радугой пустил вверх по листве упругую шелестящую струю.
Каждый раз, когда Скачков видел старика-соседа, ему вспоминался отец. До войны Максим Иванович ездил у отца помощником машиниста, они дружили, жили рядом, и Скачкову запомнились вечерние возвращения отца с помощником из поездок: оба в машинном масле и мелкой саже, будто части горячей маслянисто-черной машины. В те времена, мальчишкой, Скачкову почему-то всегда казалось, что поезда, которые водил отец с помощником, обязательно идут против плотного равнинного ветра. Зимними днями, ожидая отца из поездок, сидел у окошка и завороженно смотрел на редкий малокровный снежок – в такой тихий сумеречный день каждая снежинка, казалось, несет с собой великую тишину бездонного белесого неба. Ему виделся тяжелый разогнавшийся поезд, торопящийся домой, ветер хлещет паровозу в лоб, но тот упрямо ломится сквозь этот вал и ревет, победно оглашая пустые огромные пространства.
Горячая, блистающая лаком машина во главе состава представлялась Скачкову одушевленным существом, назначенным для того, чтобы распарывать встречный ветер. В памяти остались впечатления от мощных усилий всех движущихся частей паровоза, толстых, обильно залитых машинным маслом, страшноватых своей слаженностью друг с другом. В одном случае паровоз, силясь сорвать состав с места, несколько раз пробуксовывал всеми колесами, сердился, трясся от напряжения и блестел рабочим потом; но вот в очередном усилии состав поддался, тронулся, и паровоз, все прибавляя ходу и ярясь, поволочил этот послушный бессловесный хвост и вскоре удовлетворенно заревел вдали… Вся жизнь паровоза проходила в непрерывном мускульном усилии, и, может быть, поэтому, когда Скачков встречал отца с помощником на станции, ему казалось, что машина вся лоснится от довольства сделанной работы, нисколько не стесняется одышки и потихонечку смиреет, как человек, закончивший свой труд.
После поездок у отца с соседом считалось обязательным посещение жаркой поселковой бани. Наступали сумерки, продолжал роняться неприметный реденький снежок. Скачков тащил общий сверток с чистым бельем и, заглядывая в лица, слушал, о чем там негромко переговариваются до смерти уставшие отец с помощником…
На громадном дворе вагоноремонтного завода стояла "Чаша скорби", памятник погибшим рабочим дороги, и на гранитной плоскости пьедестала среди других фамилий была выбита и фамилия Ильи Скачкова… Она стояла самой последней, внизу, потому что война продолжала уносить и после 45-го, добираясь до уцелевших солдат последствиями фронтовых ранений и контузий. Скачкову казалось, Максим Иванович испытывает перед осиротевшей семьей какую-то неловкость, словно он сам был виноват, что война пощадила его и оставила жить. Старый друг, он принимал в семье погибшего посильное участие. Это он привел Скачкова на вагоноремонтный, в механический цех, учеником слесаря. Он же провожал его и в армию, проявляя сострадание к плачущей Анне Степановне. Новобранца старик напутствовал как опытный, бывалый солдат, деликатно сдерживая чрезмерность своих чувств, потому что признавал их лишь за настоящим, пусть и отсутствующим в этот день отцом…
Максим Иванович бросил шланг в грядку и, вытерев руку о штаны, протянул Скачкову.
– Что там у Полетаева? Перелом, говорят?
Заядлый болельщик, старик считался завсегдатаем стадиона. Их там целая колония на западной трибуне, почетных железнодорожников, помнивших времена, когда команда мастеров только создавалась и затем трудно пробивалась в высшую лигу.
К крыльцу, избегая капель с мокрых листьев, опрятно пробиралась Клавдия. Она поздоровалась, старик в ответ кивнул.
– Комов этот ваш… – проворчал он. – Костолом. Из-за него гол-то схлопотали.
Наверх пошли все вместе. По узкой лестнице с мелкими ступенями Клавдия поднималась бочком, часто перебирая стройными, затянутыми в брючки ногами. Максим Иванович скинул внизу сырые галоши и остался босиком.
В соседнем огородике, за редким штакетником оградки, возился суровый старик Поляков, худой, в майке и форменной фуражке. Старика бил кашель, он мотал головой и страдальчески прижимал к груди руку. В другой руке у него дымилась неизменная цыгарка. В своем огородике Поляков выращивал какой-то особый сорт табака, которого не выносили даже самые отчаянные курильщики.
С крылечка, поднимаясь с сумкой, Скачков поздоровался с соседом. Поляков, мотая сизыми щеками и заходясь от кашля, помахал рукой.
– Вчера вместе сидели, – сказал Максим Иванович. – Жалко Полетаева. В сборную-то теперь кого вместо него поставишь? – Он подумал и сам себе ответил: – Некого.
Первой услышала голоса на лестнице Маришка. Скачков присел ей навстречу, подхватил и сделал несколько кругов по комнате.
– Пап, – кричала она, – а почему вы вчера не пришли? Вы же вчера обещали!
– Дела там всякие… Некогда, – мурчал Скачков, щекоча животик ребенка.
Маришка смеялась и визжала:
– А я ждала! Знаешь, как ждала?
– Мариш, – пристыдила ее Анна Степановна, – ну как тебе не стыдно? Разве тебе здесь плохо было?
Обхватив отца ручонками за шею, Маришка притихла и больше не сходила с рук.
В лице матери, истонченном постоянными недомоганиями, Скачкова, как всегда, тронули сдержанная радость и покорное ожидание его скорого ухода.
Осматриваясь в старой отцовской квартире, Скачков не находил никаких перемен. Вещи, необходимые в хозяйстве, экономно занимали места вдоль стен, оставляя хозяевам середину комнаты. За окошечком громоздкого деревянного буфета выставлены рюмки и стопочки с золотой каемкой, – последний раз их ставили на стол в день поминок по отцу. Телевизор с вышитой накидкой, детская кроватка, – это специально для Маришки, если останется ночевать, пианино (Лиза вела в клубе железнодорожников занятия по музыке). Раньше на буфете, под потолком, скапливались и пылились залистанные учебники, газеты и номера журналов "Костер". Сейчас там чисто, хотя Скачков знал, что самые дорогие номера газет матерью отобраны и спрятаны, – в них траурное сообщение о смерти, соболезнования, а в одном, совсем уж ветхом, довоенном, Скачков нашел заметку: "Передовые машинисты депо широко применяют метод знатного машиниста страны тов. Лунина. Машинист, член партии тов. Скачков со своим напарником тов. Рукавишниковым с 1-го января работают на пассажирском паровозе № 216-93 без межпоездного ремонта. На промывке они сами ремонтировали локомотив". Окраску времени, эпохи, жизни целого поколения перед большой войной сохранили эти скудные, сухие строчки.
Из кухни вернулась Клавдия, неся перед собой вазу с цветами. Несколько капель уронилось на пол, она оглянулась, проговорила:
– Извините, сейчас подотру.
Поставив цветы на подоконник, Клавдия критически отступила, затем переставила вазу на комод, – так ей понравилось больше.
Пришла из магазина Лиза, тяжело поднялась по неудобной лестнице с поклажею в обеих руках: сетка с пакетами, бидон с молоком.
– О, у нас гости!
Сложив продукты на кухне, она ласково ущипнула Маришку за спинку.
– Обрадовалась? Уже уходишь?
Маришка спрятала лицо на плече отца и прижалась еще крепче.
– Завтракали? – спросила Лиза.
– Да, спасибо, – ответила Клавдия. – Вы не беспокойтесь, пожалуйста. Разве только Маришку покормить.
Лиза улыбнулась.
– Она сегодня чуть свет на ногах. Даже Максима Ивановича разбудила. И оделась сама, и поела… Ну, уходишь, стрекоза? А когда опять приедешь?
– Сиди, Максим, – тихо попросила Анна Степановна, заметив, что сосед собирается уходить.
– Да, сидите, нам уже пора, – решительно вмешалась Клавдия. – Геннадий, где наша сумка?
– Погостили, называется! – упрекнула Лиза.
Целуя мать в щеку, Скачков пробормотал: – Мы действительно можем опоздать.
Он заставил поцеловаться с бабушкой и Маришку.
– Скажи: приходи, бабушка, к нам, – подсказывал он дочке.
– Вместе с тетей Лизой…
Анна Степановна теребила в руках передник. Тоскуя по сыну, не видя его неделями и месяцами, она всю свою любовь перенесла на внучку. Время от времени, не обращая внимания на недовольство Софьи Казимировны, она приезжала и забирала Маришку к себе.
Вниз Анна Степановна спускаться не стала. Она потянулась и поцеловала сына в лоб.
– Ну, сынок, с богом. Только не деритесь вы там. Сердце кровью обливается глядеть на вас на всех! Ума не приложу – что и за футбол такой пошел? Раньше-то… ходили мы с отцом. Играют и играют. А теперь того и гляди голову проломят.
– Я осторожно, мам, – пообещал Скачков.
– Ген… Генка, – окликнул его Максим Иванович. – Говорят, Комова выгнали из команды? Правда, нет?
"Дошло уже!"
– Треп. Мало ли бывает…
Он в самом деле был уверен, что скандал в раздевалке не будет иметь больших последствий. По крайней мере сейчас, перед Веной.
Боясь оступиться на крутой и узкой лестнице, Скачков прижимал к себе Маришку и напряженно глядел под ноги.
Внизу он спросил у сестры:
– Мама не больна? Бледная какая-то…
– Вроде нет. Так, разве, – немного… Напоследок Лиза попросила:
– Гешка, когда по телевизору показывают, ты уж поосторожней. Она же смотрит все до самого конца и переживает. Я валидол наготове держу. Пожалей ее.
– Куда осторожнее-то? И так…
– А, говорить с тобой!
Шланг, брошенный на грядку, урчал и пошевеливался, как живой, вода переливалась на дорожку, и Скачков засмотревшись наверх, ступил в холодную лужу. В окне наверху виднелись два лица, затем появилась Лиза.
– Я еще забегу! – крикнул Скачков и ручонкой Маришки замахал на прощанье.
Заметил: мать отвернулась и уголком фартука промокнула глаз. Лиза сделала ему успокаивающий жест: ничего, пройдет. Возвращайся поскорее!..
Всю дорогу, пока добирались до площади, Скачков удрученно молчал. Бывая у матери, он каждый раз уходил от нее с чувством большой, вполне осознанной вины. Давно следовало что-то сделать, чтобы у него в доме мать не чувствовала себя чужой. Но что? Он понимал – виной была Софья Казимировна. К футболу тетка Клавдии относилась, как к увлечению мальчишек, не больше. Детская игра. В свое время она положила немало сил, чтобы прекратить знакомство племянницы с футболистом, однако – нашла коса на камень. Зато потом, после свадьбы, быстро осмотревшись в доме, стала открыто презирать Скачкова. Взрослый человек, только и умеющий, что на потеху публике гонять ногами мяч, – какой это глава семьи? Свое презрение она переносила и на Анну Степановну.
Любовь к внучке примирила Анну Степановну и с Клавдией, и с надменной Софьей Казимировной. С одним она не могла примириться до сих пор – с футболом, который заменял Скачкову все: дом, жену, друзей, а иногда и единственного ребенка. Ох, этот футбол! Одним он в радость, а другим в досаду. Для Анны Степановны футбол был постоянным наказанием. Прежде увлечение сына означало вконец разбитые ботинки, которых никак нельзя было напастись, ободранные колени и синяки, плохие отметки и жалобы директора школы. А сейчас… сейчас, как понимала Анна Степановна, у сына была не жизнь, а какая-то долгая, затянувшаяся командировка, и она терпеливо дожидалась дня, когда наконец скажутся годы, и жизнь Скачкова потечет ровным, установленным порядком, – "как у всех нормальных людей", которые ходят на стадион из одной простительной невредной слабости.
Нынешней зимой Анна Степановна не могла нарадоваться: давно бы так! Но приехал Каретников, и футбол снова забрал Скачкова у семьи.
Футбол ли виноват был во всем домашнем укладе Скачкова? Порой ему самому казалось, что да, именно футбол, целиком отнимавший его мысли, силы и время. Но попробовав нынче спокойной размеренной жизни, какой давно дожидалась Анна Степановна, он был рад возвращению в команду и гнал мысль о том черном дне, когда футбол обойдется без него, и место его в команде займет какой-нибудь молоденький, нетерпеливый и старательный парнишка. Хоть и не сахар эти утомительные перелеты и игры, игры без конца: на первенство, на Кубок, товарищеские у себя и за границей, хотя нагрузка порою становилась не по силам, все же еще можно было жить так, как он давно привык и как хотелось. У него оставалось любимое занятие, которому он отдал молодость, свои счастливейшие годы.
Врач Дворкин, прислонившись к автобусу, задумчиво покуривал и отвечал на приветствия подходивших футболистов сдержанным на-клоном головы. Аккуратно пуская вверх порции дыма, он поднимал голый, с длинными залысинами лоб и следил, как дым пробирался в густой, начинающей обвисать листве. Автобус, спасаясь от раннего зноя, въехал одной стороной на тротуар, под узенькую тень деревьев, где сохранилась влажная кромка политого утром асфальта.
Толкая впереди себя сумку, Скачков с ребенком на руках бойко влез в раздвинутые дверцы. На его громкое, дружелюбное "Здравствуйте!" отозвались лишь молодые игроки из дубля, набившиеся на задние сиденья. Головы ребят едва виднелись из-за высоких спинок в чехлах. Шофер Николай Иванович, подняв на лоб темные очки, подперся кулаком и безучастно наблюдал, как в центре площади старушка в теплом плаще сзывала голубей, рассыпая из бумажного кулька пшено. Рядом с шофером в одиноком вращающемся кресле, распустив брюхо, мрачно восседал массажист Матвей Матвеич.
Скачкову стало неловко за свою бойкость: все, кто находился в автобусе, еще не отошли от вчерашней стычки в раздевалке.
– Давай-ка сядем здесь, – шепотом сказал он Маришке, устраиваясь с нею на свое привычное место с правой стороны.
– Мама… – громко сказала Маришка и показала пальцем в окно. На ее голос оглянулись и шофер, и массажист.
Оживленно поднялись в автобус Клавдия с подругой: одинаковые прически, очки на пол-лица, брюки в обтяжку, – словно сестры-близнецы. Валерия пришла на условленное место заранее и дожидалась у витрины закрытого ювелирного магазина. Сынишка Звонаревых, ровесник Маришки, порывался подойти к автобусу, Валерия, стесняясь незнакомой обстановки, отвлекала его, показывая на витрину.
Вскочил в автобус Владик Серебряков, коротко буркнул общее приветствие. Он сунулся было на свое обычное место, потом вспомнил и прошел в самый конец. По традиции места впереди оставлялись для семейных, с женами и детьми, все холостые ребята проходили и усаживались сзади.
Владик сел, пристроил под ногами сумку и, ни с кем не заговаривая, уткнулся в книжку. Скачков не глядя мог сказать, что – стихи. Кроме футбола, у Владика было две страсти, два увлечения: стихи и магнитофонные записи. Прошлой осенью он поступил на факультет журналистики…
Неторопливо поднялся Павел Нестеров и, положив руку на плечо массажиста, некоторое время изучал: куда бы сесть? Обычно он ездил на базу с женой и сыном, занимал семейные места. После южных сборов у них с женой что-то разладилось, Павел ушел жить в общежитие к холостым ребятам. С хмурым лицом он миновал первые ряды и где-то сзади зашелестел газетой, разворачивая книгу. Эту книгу, детектив Сименона, добыл на юге кто-то из ребят, в команде ее читали по очереди и истрепали так, что давно потеряли обложки.
Автобус постепенно наполнялся, но тяжелая обстановка действовала сегодня даже на детвору: помалкивали. Так бывало всякий раз: отвратительное чувство разобщенности, словно перессорилась вся команда. В общем-то вроде бы никто ни перед кем ни в чем не виноват, но в то же время каждый ведет себя так, будто чувствует свою унылую вину. Но – какую? Перед кем? В чем? Скачков заметил, что в таких случаях, как вчера, организм коллектива реагирует немедленно: его уже нет, этого коллектива, он рассыпался на такое количество осколков, сколько номеров в команде. В неприятном отчуждении каждый из ребят старается держаться сам по себе.
Вспомнились вчерашние поздние гости. "Интересно, были они у кого-нибудь еще или нет?"
Ни тот, ни другой покамест возле автобуса не появлялись.
"Не придут! – решил Скачков. – До самого "чистилища" не покажут глаз".
В автобус, одним прыжком махнув на верхнюю ступеньку, влетел Виктор Кудрин, возник как ясное солнышко: задорный нос, рыжие щеголеватые бачки на щеках, румяные губы сами тянутся в улыбку. Вот уж возле кого никакая печаль не засидится!
– Э-э!.. – протянул Кудрин, одним бегучим взглядом уловив мрак и угрюмость в автобусе. Остановился возле Скачкова и затормошил Маришку: – Эй ты, девка! А ну-ка здравствуй.
И, странное дело, Маришка доверчиво заулыбалась и протянула ручонку.
– Да не так. Ты хлопни. Крепче. – Виктор подставил раскрытую ладонь. Маришка размахнулась и ударила.
– Чего один? – спросил Скачков.
– А!.. – по рыжеватому лицу промелькнула легонькая тучка.
– Не знаешь, что ли? Поцапались.
– В консерватории опять?
– Ну да!
Пересаживая Маришку на другую ногу, Скачков с веселым пониманием кивнул: все ясно.
В команде секретов не бывает, и ребята знали о долгом ухаживании Виктора за студенткой консерватории Стеллой, худенькой, черной как грач, не то чтобы красивой, но… что-то привлекало же и тянуло к ней парня! Девушка презирала футбол и всеми силами старалась приобщить Виктора к высокому искусству. После матчей часто прямо со стадиона, с сумкой, Виктор покорно тащился в концертный зал и удобно заваливался в кресло. Помогала ему привычка к постоянным долгим переле-там, переездам. Иногда, если прошедший матч был слишком трудным, случались с ним конфузы, и тогда на следующий день на базе Виктор потешал ребят, изображая посмешнее что вчера произошло.
– Опять заснул? – спросил Скачков.
– Ты что! – ужаснулся Виктор. – Там уснешь! Постой, приедем – расскажу.
Ровно в одиннадцать появился Арефьич, второй тренер, пропустил впереди себя запыхавшегося Мухина с женой и ребятишками, глянул на часы и приказал трогаться. Лязгнула дверца, и автобус, пугая ленивых, раскормленных голубей, сделал плавный круг по раскаленной площади.
Удивляло, что к назначенному часу не явились ни Комов с Суховым, ни сам Иван Степанович. Оставалась надежда, что они приедут на базу на собственных автомашинах. У Федора Сухова был много раз битый, доживающий свой век "Москвич", Комов недавно обзавелся "Волгой". Иван Степанович привез с собой старенький, надежно работавший в его руках "Запорожец".