Она сорвала с ушей золотые клипсы, вырвала с мясом бесформенные золотые болванки с пальцев и теперь протягивала мне целую пригоршню золота. - Скажи… что тебе стоит? Я тебе все отдам…
Этот кошмар длился еще несколько минут. Потом она спрятала золото в сумочку и торопливо оделась. Закурила и равнодушно посмотрела на меня.
- Испугался?
- …
- Слушай, - произнесла она дрожащим голосом, выгребла из сумочки украшения и подбросила их на ладонях. - Здесь несколько тысяч. За одно только слово. У вас же рубля за душой никогда не бывает, у артистов, а я тебе сразу несколько тысяч! Соглашайся! Скажи мне, что говорил сегодня ночью, и это золото - твое!
Я измученно молчал.
- Кого же ты так любишь, милый? - прошептала она, внимательно вглядываясь мне в глаза. - Еще ни один кобель не сказал мне за всю жизнь и сотую часть тех слов, которые ты сегодня наговорил. Какая она счастливая… А кто же мне скажет хоть одно ласковое слово! Да что я, не человек?! Неужели я не имею права на счастье! Ты даже за золото испугался сказать всего-то одно слово… люблю! - упала она в истерике. - Всего-то пять букв…
В тот же день я заехал Витюшке в ухо, хотя явно был неправ. Сам его выгнал, хотел открыть незнакомому человеку душу. Открыл…
* * *
Я познакомился с Пухарчуком, когда ему было двадцать лет. Он уже выступал на сцене три года и изрядно поднаторел в своей роли. Как ни странно, заключение врачей: "закрытая зона роста" - осталось только на бумаге. Словно в насмешку гипофиз подбрасывал Женьку из года в год подачку, а за несколько последних месяцев он так вырос, что от Закулисного его отделяло сантиметров пятнадцать.
- Это же не лилипут! - грохнул себя по животу от удивления Закулисный. - Это же… черт знает что такое!
Собравшиеся в сентябре после трехмесячного перерыва артисты "Мойдодыра" удивленно разглядывали своего собрата по искусству. Это уже был не тот Женек, которого они знали, а что-то округлившееся, повзрослевшее, да еще и с заметным брюшком.
Закулисный стоял и не находил слов, чтобы выразить свое возмущение. Здесь была ярость и на негодяев-врачей, которые надули его и подсунули дефективного лилипута, и на Женька, который знал, что растет, но никому об этом не говорил, и на самого себя, что не предусмотрел этого: были же раньше случаи.
- Метр тридцать пять! - взвыл после обмера Пухарчука Владимир Федорович. - Ты куда растешь, скотина, я тебя спрашиваю?
- Никуда, - пролепетал Женек. - Никуда…
- Почему раньше молчал?! - затопал ногами Закулисный. - Почему не дал из дома телеграмму? Ты же не подходишь к роли?! По-твоему, грязнуля в "Мойдодыре" - это восьмиклассник, который не умывается по утрам? Посмотри на себя! Ты разве хоть на грамм похож на лилипута? Ты скоро меня перерастешь!
В своем благородном негодовании Закулисный проклял всех медицинских светил, а самого Пухарчука предал анафеме.
- Если еще подрастешь на несколько сантиметров,
- подвел итог, - можешь прощаться со сценой!
Прощаться со сценой Женьку не хотелось, но и перестать расти было не в его силах. Поэтому он, как и раньше, продолжал втихаря глотать какие-то таблетки, прекрасно зная, что в этом сезоне его заменить некем, а что дальше будет - никому не ведомо.
Идти работать в филармонию меня уговорил Левшин.
- Парень! - орал он. - Три месяца отпуска, все лето свободно! У детей каникулы, а у тебя творческий отпуск! Крошки, кабаки, гастроли, ты не знаешь, что такое артист?!
- И так никогда дома не бываешь, - нерешительно возражал я.
- Что ты сравниваешь! - с жаром вопил Витюшка,
- Ты где-то там скитался никому не известный, жизнь постигал, а теперь дверь кабака пинком открывать будешь, заходишь, все крошки - твои, потому что ты - артист!
- Ты и вправду считаешь себя артистом? - усмехнулся я.
- Я в душе всегда был артистом! - подскочил Левшин. - Ты ж ничего не понял! Главное, что у тебя есть удостоверение, где черным по белому написано: "Куралесинская филармония - артист".
- Вспомогательного состава, - дополнил я.
- Пусть вспомогательного, - тут же согласился он, - а кто мне сможет объяснить, что означает "в/с", что это вспомогательный, а не высший? Парень, так ты будешь устраиваться?
- Буду, - согласился я.
- Ну-ка, скажи "лодка", - потребовал от меня Закулисный. Я сказал.
- А слышится "водка"! - радостно вскричал он. - Так говоришь, ты хороший парень? - спросил Владимир Федорович, обращаясь ко мне с таким видом, будто я действительно о себе такое говорил. Значит, сможешь работать администратором?
- Думаю, что смогу.
- Придется играть и на сцене, если кто-нибудь из артистов заболеет, так что тебя нужно вводить в "черное". Сможешь на сцене?
- Попробую… - пожал я плечами, приблизительно зная от Витюшки, в чем заключается игра на сцене в "черном".
- Левшин сказал тебе, сколько будешь получать? - спросил Закулисный.
- В общих чертах.
- Значит, так, - понизил он голос. - Ставка артиста вспомогательного состава - четыре рубля пятьдесят копеек со спектакля. Наш план - сто спектаклей за три месяца. Устраивает?
- Но я же буду работать администратором, а не на сцене?
- Администратор и руководитель - это все я, - высокомерно произнес Владимир Федорович. - Больше нам по штату не полагается. Будешь проведен артистом, а работать - администратором. И еще… с каждого заделанного тобой спектакля я плачу по два рубля пятьдесят копеек тут же наличными. Сделал четыре спектакля в день - получай червонец. Понятно?
Закулисный стоял передо мной чистенький, ухоженный, свежевыбритый, надушенный "Мечтой Франции", в черном кожаном пиджаке и тончайшего хлопка синей рубашке, с золотой толстой цепью на волосатой шее, с перстнем на пухлом пальчике, весь кругленький, кривоногенький и солидненький. От Витюшки я уже знал, что Закулисный два раза в год ездит к наркологу в Киев "кодироваться". И если это не помогает, то "вшивается". Сейчас в нем не было и намека на законченного алкоголика. Мы договорились…
* * *
Славный город Куралесинск невозможно представить без старинного здания филармонии с облупленной крышей, со скорбящими сфинксами между колонн и нелепыми щитами рекламы. Филармония - это сердце города, откуда начинается праздное шатание на "брод" - любимое место трепачей и бездельников, влюбленных и просто незнакомых людей.
Если вам вдруг придет в голову дикая фантазия подойти к служебному входу филармонии, где постоянно толпятся артисты, и прислушаться к разговору, не спешите сразу звонить в милицию. Нет, это не сбежавшие урки и не банда рецидивистов - это просто обыкновенные лабухи. Они тем и обыкновенны, что непосвященному кажется, будто все они сумасшедшие.
- Это такая лажа! - взмахивает вдруг руками в отчаянии франт в шикарной бабочке, объясняя что-то своим собратьям по искусству. - Лабаю, лабаю я, вот уже наступает кода, ну, думаю, сейчас, вот сейчас он выдаст!
- Ну? - кричат ему со всех сторон. - Ну?
- И ведь выдает! - хватается франт за голову. - Мой абсолют правого чуть перепонку не выдавил! - И опять на том же месте?! - кричит радостно кто-то из толпы.
- А на каком же?! - подтверждает трагично франт в шикарной бабочке. - Я ему говорю: "Имею вам сказать, что ноты - ваши враги! Имею вам сказать большее - вы мне смычок на три метра в ухо загнали, вы меня абсолюта лишили, кто меня теперь примет без слуха? Меня даже на похороны не возьмут барабан держать, а у меня двое! Они кашу с маслом берлять хотят! Еще одна такая лажа - и я разобью свой Страдивари о ваш лысый череп, хоть вы первая, а я вторая скрипка!
- Ему не на скрипке лабать, а гробы смычком распиливать! - волнуется сосед справа. - А на юбилее? Он же вместо ля бемоля… он же… да за это раньше совковой лопатой по рукам били!
Люди! Когда вам на улице славного города Куралесинска встретится вдруг франт в шикарной бабочке и с футляром в руках, то поклонитесь ему за всех нас до пояса и позавидуйте черной завистью, что вам не дано быть таким.
Это франт из симфонического оркестра. Все, что у него есть, он носит с собой, кроме фрака, который ему выдают на концерт, а потом отбирают.
Его жизнь - два измерения - скрипка и талант. Больше у него ничего нет. Завидуйте ему, он счастливее вас!
ЕМУ НЕЧЕГО ЖРАТЬ! Бабочка сделана не из колбасы! После репетиции он готов вылепить из дирижера скрипичный ключ, воткнуть его в одно пи-пи-кантное место и обломить. Он получает на двадцать рублей больше, чем кладбищенский сторож. Его смысл жизни - Музыка. Его пальцы длиннее и тоньше наших мизинцев в десять раз, а желудок вцепился в позвоночник голодными зубами мертвой хваткой. У него нет жены, а если есть - она тоже сумасшедшая, потому что, как и он, склеена из мажоров и миноров, если есть дети, то они - тоже сумасшедшие, но у них есть ничтожный шанс стать нормальными людьми - родиться без слуха!
Если мне кто-нибудь позвонит по телефону и скажет: "Евгеша, а я вчера ходил слушать Куралесинекий симфонический оркестр под управлением… ну как его… ну…" А если этот придурок еще вспомнит и фамилию дирижера, то можете не сомневаться - копченый лещ, таз пива, и я готов весь день сдувать пену с его кружки.
Мало быть рожденным - важно быть услышанным!
Ему нечего жрать, денег хватает ровно на столько, чтобы 500 раз двинуть смычком туда и обратно, жена сумасшедшая, но скорее всего ее нет, счастливый ребенок, если лишен слуха, и наконец…
ЕГО НИКТО НЕ ХОЧЕТ СЛУШАТЬ! Абсолютно никто! Скажите людям, что после концерта будут раздаваться бесплатные путевки на Гавайи, зайдите в медвытрезвитель и скажите, что пятнадцать суток заменяются часовым прослушиванием симфонического оркестра - после этого посмотрите на себя в зеркало.
Давайте быстрее вспомним себя! Не мы ли первые летим к розетке, когда диктор с милой улыбкой приглашает послушать симфонический оркестр под управлением, ну скажем, Васькина. Одна только мысль мелькает у нас в голове: "Быстрее, быстрее, как бы не опоздать, не дай бог еще услышать, под чьим управлением".
А эти ребята напрасно тянут сложнейшую увертюру, которую репетировали годами, дирижер в экстазе и от чувства гордости за свой слаженный коллектив беснуется за пультом… Но для кого?
Для Полета нужна чистая Душа, которая не измеряется рублями. В этой душе чувства - лавина, их чуть тронуть - и соль на глазах, и ужас в душе… Черная дыра - лажа по сравнению с этим сгустком энергий. Кто может показать мне человека с такой огромной и чистой душой? Где ты, ископаемый?… который, как на праздник, приходит в пустой нестоличный зал поклониться искусству и его нищим, но верным служителям. Где ты, рептилий? Где? Отзовись!
А кто же ты, периферийный лабух в шикарной бабочке? Кто тебя знает, кроме нескольких сумасшедших?
Ты боишься Земли - твоя родина Космос, ты боишься приземлиться, боишься оказаться лицом к лицу с реальностью, и поэтому твоя жизнь - вечный Полет, который никому не нужен, о котором никто не хочет знать, который не приносит план филармонии и который никогда не сделает твою жизнь такой же красивой, как твоя бабочка.
И сколько же суждено тебе еще летать с поднятой головой, с окладом кладбищенского сторожа и двадцатирублевой подачкой за вредность, чтобы пробить путь к осоловевшим сердцам людей…
Лабух симфонического оркестра! Борись за наши души, тебе ничего больше не остается, этим ты спасаешь и свою!
* * *
Каждый эстрадный коллектив в Куралесинской филармонии - это государство в государстве. Здесь можно понять все или ничего.
- Я восемь раз видел северное сияние из-за двух непорванных билетов, которые нашли КРУшники у меня в кармане! - так говорит Яков Давыдович Школьник. - Имею вам сказать больше! Я понял размеры этого зрелища и как оно делается! Я сорок лет организовываю концерты. Желаю сказать еще. Я видел, как валят лес, и даже несколько лет помогал этому негативному явлению. Я - защитник природы! Но и это тоже было шикарное зрелище, и я понял его до конца. Но кто мне может объяснить, как делаются зрелища в Куралесинской филармонии, если я, проработав сорок лет администратором, до сих пор этого не знаю!
Так говорит Яков Давыдович Школьник - милейший человек, пятидесяти восьми лет от роду, невысокий, с белым пушком на висках и мраморным черепом, - администратор рок-группы "Чертог дьявола", непостижимый балагур и любимец Куралесинской филармонии, с которым напрасно соперничают его друзья - Веня, Гудок и неизбежное зло, которое имеется в любой артистической богадельне, - Горох.
Веня и Гудок - пожилые администраторы, но любящие искусство до известных пределов.
- Хочу вам сказать, что за искусство надо страдать! - так начинает Яков Давыдович свою речь, когда они собираются вместе.
- Веня, у тебя еще есть шанс, я соберу тебе передачку, но только сделай за меня левый концерт по своим билетам, не уноси их в могилу!
Веня, щупленький администратор сборного коллектива (солянки), пугливо осматривается по сторонам, но видя, что незнакомых лиц нет, делает страшное лицо и, обращаясь к Гудку, важному, шикарно и безвкусно одетому администратору танцевального коллектива "Этот мотылек", пищит, хватаясь за голову:
- Гудок! Что говорит этот человек! Что он кочумает? Он построил Вене при жизни памятник и хочет его посадить при жизни в тюрьму! Он собирается кормить мою семью в столовой из консервной банки, а мне десять лет носить передачку из вареных картофельных глазков!
Гудок взмахивает огромным кулаком, на котором нанизан рубин в золотой оправе, и рычит:
- Мы его убьем, Веня! Ему не придется выковыривать картофельные глазки для передачки, но неужели ты действительно хочешь унести концертные билеты с собой в могилу? Твоя семья не будет черпать гороховый суп из консервной банки и закусывать его килькой, если ты поделишься половиной со мной! Веня, зачем страдать от искусства - пусть оно страдает от нас!
Концертные билеты - это излюбленная тема администраторов. Двадцать лет назад кто-то прогнал лажу, что Веня тиснул у государства на сто тысяч концертных билетов. КРУшники пять лет крутили Веню, но ничего от него не добились. Толком же никто и ничего не знал, даже друзья. По правде сказать, их дружба постороннему человеку покажется несколько странной. Втирали друг другу импортные тряпки, портили "кусты" (село или город, где предстояло работать коллективу) и гнали за глаза друг про друга, что только в голову взбредет. Вне конкуренции, конечно, был Яков Давыдович.
Осмыслить содеянное Школьником до конца было невозможно. Наверно, и он сам не оставался исключением. Яков Давыдович завозил неоднократно артистов не в те города, приезжал не с теми договорами, путал часы и дни, но как-то получалось, что в самый последний момент, когда разъяренные артисты заносили над ним инструменты, все кончалось благополучно, коллектив выполнял норму - и жизнь продолжалась, на удивление самого Якова Давыдовича.
Бенечка - сын Школьника. Это рыжее убожество было совсем лишено слуха, в очках и… непонятно в кого?… длинное!… лабало у Вени в "солянке".
- Бенечке это подойдет, - умиленным голосом протягивает Яков Давыдович, когда покупает у филармонических модников очередную "вещь".
Как правило, это такая лажа, что Бенечка испускает длинный вопль и убегает от папы в завтрашний день, вцепившись в кларнет зубами.
Школьник, как ни в чем не бывало, тут же удваивает цену "вещи", и начинается коммерция (про эту хохму вся филармония знала прекрасно). Он полдня ходит с загадочным видом и, отозвав кого-нибудь в сторонку, говорит:
- Только для вас, Сережа, имею вещь… вещь! - прибавляет он со значением.
Сережа или Коля критически осматривают вещь, не понимают, почему так "дешево", - отвечают:
- Яков Давыдович, вы знаете, я не могу смотреть, как дурачат людей. Если бы мне эта вещь подошла, я бы вырвал ее у вас с руками. Не грабьте себя. Веня хотел купить точно такую же вещь… вещь!… - добавляет он таинственно, - на двадцать рублей дороже. Думайте и не говорите, что не слышали.
- Сережа, вы меня знаете, такое не забывается! - убегает взволнованный Школьник.
Через полчаса он взволнован еще больше, и, пробегав остальные полдня с "вещью", Яков Давыдович начинает понимать, что в филармонии такими башлями, чтобы сделать себе шикарную покупку, никто не располагает.
Горох Анатолий Юрьевич. Вечный "хвост", тридцати трех лет, основная специальность - грузчик-философ из разочаровавшихся физиков-ядерщиков. Среднего роста, с величественной, вечно потной залысиной и окладистой бородой, Горох переработал почти во всех коллективах филармонии, временно с ними расставался за неумеренное питие, снова возвращался и снова увольнялся. Никто не мог точно сказать, работает Горох в данный момент или нет.
Последней пристанью для сбыта вещи был Горох.
- Толя, вы знаете, как я вас люблю, - морщится Яков Давидович, - но надо меньше пить.
- Яша, - задумчиво произносит Горох. - За все время нашей дружбы вы мне ни разу не налили. Почему вы не мой папа, а я не ваш Бенечка? Почему, когда вы меня учите жить, я вас не бью линейкой по ушам, а слушаю, открыв рот? Все потому, что вы знаете, как я вас уважаю… займи треху!
- Треху?! - дурным голосом кричит Школьник. - Еще вчера я мог занять вам все пять рублей, сейчас мне хочется берлять, но рыбья котлета для меня непростительная роскошь! Толя, посмотрите на мое лицо… я восемь раз видел северное сиянье, но никогда не был так голоден, как сейчас. Откуда в вас такой цинизм?
- Яша, - чешет лоб Анатолий Юрьевич. - Что вам из-под меня нужно? Ваша вещь стоит ровно в пять раз дешевле, чем вы хотите за нее получить. Минусуйте из этой суммы моих десять процентов чаевых и не говорите после этого, что вы стали меня меньше любить.
- У меня был друг! - хватается за сердце Школьник. - Я защитник природы!
- Яша, фильтруйте текст, вы меня продолжаете любить или нет?
В конце концов Горох умудрялся продать эту вещь за непонятную им обоим цену.
В этом кругу руководителей, лабухов и администраторов всегда пахнет деньгами, вином и весельем. Кто-то уезжает, кто-то приезжает, кто-то не выполнил норму, кому-то недоплатили за концерт.
Эти лабухи не носят шикарных бабочек, но их руководители носят огромные животы и кожаные лапсердаки, поигрывая каратами на пальцах-сардельках. Они знают, как делать деньги, знают, что такое бессонница с молочным поросенком в животе.
Три кита, на которых держится искусство, - Голод, Талант, Случай.
В этой филармонии талантам не место. Случая не будет. А умереть с голода не дадут.
- Брось ты этот "Мойдодыр", - буркнул Горох, которого я знал еще с незапамятных времен. - Иди к нам в "Чертог дьявола" грузчиком, а хочешь, будешь Яше помогать. Яша, - повернулся он к Школьнику, - возьмем к себе моего друга?
Так я познакомился с Яковом Давыдовичем, который гут же чуть не втер мне какой-то допотопный метроном.
- Толя! - воскликнул Школьник. - Вы знаете, как я отношусь к вашим друзьям, но у меня нет с собой трех рублей, вот если б вчера, вчера для вас был открыт счет в моем сердце.
Узнав, что я не претендую на его место и не собираюсь у них работать, он одолжил Гороху двадцать шесть копеек.