Вацлав ничего не возразил, и в лодке снова установилось тягостное, удручающее молчание.
Мертвая зыбь совсем улеглась, море переливалось нежными тонами, горизонт словно отодвинулся. Кое-где по маслянисто-гладкой поверхности протянулись длинные темные полосы, но море казалось освещенным еще ярче, чем в начале дня.
- Это медуза? - вдруг спросил Вацлав.
Далматинец поглядел за борт. Огромная голубая медуза колыхалась в прозрачной воде рядом с лодкой, Забыв свои безрадостные мысли, Вацлав с изумлением смотрел на красивое, причудливое животное.
- Первый раз в жизни вижу медузу! - воскликнул он.
Все перевесились за борт, даже капитан. Тысячи медуз он видел на своем веку и никогда не обращал на них внимания, а на эту тоже загляделся, как на гостью из знакомого, родного мира.
Вацлав, с наивным, детским выражением лица, перегнулся через борт и пытался достать медузу.
- Не тронь ее, - сказал далматинец.
- Эту штуку едят?
Далматинец усмехнулся.
- Давай, зажарю тебе одну…
- Что? Я плохо понял…
- Медузу, братец, никто не ест, - сказал далматинец. - Ее и акула обходит…
Капитан знал, что это неверно. Он не раз видел, как крабы нападают на медузу, окружают ее со всех сторон и за какую-нибудь минуту разрывают на кусочки своими крепкими клешнями.
"Такова жизнь, - с горечью думал капитан. - Люди тоже подстерегают и пожирают друг друга". Сейчас они загнали его в угол, и чуть что - разорвут на клочки. Но если, например, появится военный катер, тогда окружат их, зажмут в кольцо и, быть может, искромсают в клочья.
Незадолго до заката далматинец снова затеял разговор с капитаном. Начал он с пустяков, но капитан сразу насторожился. И чего это он разговорился, их главарь? Не ради чьих-то прекрасных черных глаз, конечно! Не иначе как хочет закинуть удочку, что-то выпытать, о чем-то расспросить.
Но капитан отвечал односложно, цедя слова сквозь зубы.
Впрочем, далматинец не обращал на это внимания и, даже не глядя на капитана, невозмутимо продолжал свои расспросы.
- Дети есть у тебя?
Капитан заерзал на месте и насупился.
- Говорил уже, - ответил он мрачно, - жду ребенка…
- Недавно женился?
- Порядочно… Десяток лет уже…
- Поздновато собрался детьми обзаводиться! - с удивлением заметил, посмотрев на него, далматинец.
Капитан почувствовал, как кровь бросилась ему в лицо.
- Кто виноват, - глухо сказал он. - Жена не донашивала.
Далматинец поднял голову и посмотрел на капитана каким-то особенно сосредоточенным взглядом.
- Вот оно что! - пробормотал он задумчиво, с неожиданным сочувствием в голосе.
- Да! - сказал капитан.
Далматинец едва заметно вздохнул.
- И сколько же раз с ней это случалось?
- Три раза…
- Три раза! - повторил, про себя далматинец. - Плохо…
- Чего уж тут хорошего! - с грустью подтвердил капитан. - На этот раз до шестого месяца продержалась, да вот! Видно, так уж нам на роду писано… Добра теперь не жди!..
- Зачем так говорить! - сказал далматинец. - Еще ничего не известно!
- Чего уж там неизвестно! - сокрушенно возразил капитан. - Такую беду на нее свалили, что и здоровая-то не доносила бы.
- Еще ничего не известно! - повторил далматинец и спохватился, поняв, как бессмысленны его слова.
- Ей нужен полный покой, - сказал, вздохнув, капитан. - А как узнает, что мы погибли, ума может лишиться, не только ребенка.
Оба замолчали. Далматинец, почувствовав, что и другие прислушиваются к их разговору, поспешно добавил:
- Не бойся! Когда женщина беременна, она забывает и о муже, и обо всем на свете. Особенно в таком случае, как у вас.
- Ты не знаешь ее! - сказал капитан.
Лицо далматинца потемнело.
- Сама природа такова, - нехотя сказал он. - Природа сама себя оберегает… Сейчас У твоей жены все мысли о ребенке, только он у ней на уме… Не бойся, все перенесет и ребенка сохранит…
- Дай-то бог! - с надеждой промолвил капитан.
- Денег оставил ей? - спросил далматинец.
- Деньги-то есть… Немного, но есть… Настоящий сезон только сейчас начинается… Наша работа такая - месяц год кормит.
В голосе его звучал явный упрек. Не по словам, а по тону все поняли: "Сами лишили меня куска хлеба, не подумав даже, что же со мною будет. Хоть с сумой иди…"
- Ты разве не на жалованье? - вдруг вмешался в разговор печатник.
- Я в доле… Адамаки не так глуп, чтобы платить деньги, когда по пляжу один ветер гуляет…
- А доля какая?
- Две трети Адамаки, а одна - нам со Ставросом…
- Ну и шкуродер! - с возмущением воскликнул Стефан. - Такому без разговора стоит проломить башку камнем…
- А как же иначе, ведь лодка-то его?! - возразил капитан.
- Вот видишь? - сказал далматинец. - Сам пальцем о палец не ударит, а деньги шапкой гребет! И тебе это нравится?
- А что делать? - капитан пожал плечами. - Не могу же я забрать у него лодку…
- Когда-нибудь все у них заберем, - серьезно сказал далматинец. - И отдадим тем, у кого нет ничего.
- Ну-ну, - неопределенно заметил капитан. Но все поняли, что согласился он, просто желая угодить.
Капитан недолюбливал коммунистов, хотя прекрасно понимал, на ком наживаются богачи. Он сам работал на хозяина и каждый вечер скрепя сердце отдавал ему выручку. Но он не чувствовал к нему зла. Когда удастся обзавестись собственной моторкой и он возьмет к себе в помощники Ставроса, - что же, разве будет он по-братски делиться с парнем, как этому учат коммунисты? К чему зря говорить?! Не видать парню таких денег, как своих ушей. "Толковый человек и без коммунизма проживет, - думал он, - сам пробьется, не дожидаясь помощи от коммунистов…"
А капитан считал себя именно таким, толковым, человеком и твердо верил, что выбьется в люди, и притом своим трудом, а не мошенничеством, как некоторые. Разве справедливо будет тогда отобрать у него все, чтобы отдать растяпе или лентяю, который всю жизнь бездельничал и до полудня валялся в постели?
Нет, коммунисты были не по душе капитану.
- Если бы раньше знали, мы бы оставили ей денег, - пробормотал далматинец. - Хоть за поездку рассчитались бы…
Капитан недоверчиво поглядел на него.
- Зачем же вы тогда торговались со мной? - спросил он, насупившись.
- Чтобы ты не догадался, - сказал печатник. - Кирпичники не сорят деньгами из дырявых карманов…
- Крепко же вы меня опутали! - вздохнув, сказал капитан.
Но далматинец не слышал его. Он снова вспомнил о своей жене, о той поре, когда она единственный раз была беременна. Тогда он остался без договора, жил на берегу. Жена легко и весело переносила беременность, проворно хлопотала по дому. Улыбка не сходила с ее лица. Но все же он не позволял ей рано вставать и по утрам сам делал всю тяжелую работу. Она, бывало, еще лежит в постели, а он уже суетится по хозяйству и время от времени посматривает, как лежит она на большой пуховой подушке, а из глаз словно струятся лучи счастья.
Никто раньше не помогал ей по дому, а сейчас этот рослый, красивый моряк, ее любимый, неумело хлопочет около нее с серьезным, озабоченным видом и изредка виновато поглядывает на нее. Ей хотелось с головой укрыться одеялом и плакать, плакать от счастья. Чем она заслужила такое? Нет, не к добру человек бывает так счастлив. Рано или поздно, но за счастье приходится расплачиваться.
Она стояла сейчас перед его глазами такая, как тогда: немного располневшая, с пухлыми губами и налившейся грудью. Какая гладкая у нее кожа, словно никогда и не жила в деревне. Какие мягкие и волнистые темно-русые волосы! Как прекрасны ее глаза - влажные, блестящие, чистые и нежные! Встав с постели, она подбегала к нему, целовала руку. Целовал ли кто-нибудь еще грубую руку моряка? Какая женщина сделала бы это?
Он был тогда по-настоящему счастлив, но не сознавал этого. Может быть, так и устроен человек, что понимает цену счастья лишь тогда, когда оно безвозвратно ушло?
Нет, не забыть ему всего этого… Как бы щедра ни была к нему жизнь, эти воспоминания никогда не померкнут в сердце.
Она потеряла ребенка на четвертом месяце беременности, когда они меньше всего этого ждали. Вначале оба даже не поверили, что грянула такая непоправимая беда. И он, испуганный и дрожащий, глядел на недоношенного ребенка, как на внезапно раскрывшуюся перед ним вечную тайну природы. Это был мальчик. Отчего же так могло случиться?
Первые дни жена ходила сама не своя, сломленная горем. Ребенка похоронили в конце двора, на крутом берегу моря. Мать сделала крест из двух сухих веток, поставила его над маленькой могилкой и, поникшая, долго стояла на коленях перед холмиком. Слезы текли по ее лицу и скатывались на черный суконный подол юбки.
В тот вечер она судорожно обняла мужа, положила голову на его плечо и всю ночь даже не шелохнулась, ни на миг не ослабила объятия.
О чем думала она в ту горестную, скорбную ночь? Тогда-то он не знал, но теперь понял. Она думала о смерти! Она думала о том, что жизнь человека держится лишь на тонкой нити. Впервые она думала о муже, содрогаясь от ужаса. Ей хотелось заслонить его собою от несчастий, от жестокой смерти.
Но самое страшное случилось несколько дней спустя и так потрясло его, что навсегда оставило след в душе. Долгие годы тяжелой и бурной жизни не смогли изгладить это воспоминание. Только смерти это было бы под силу.
В одно воскресное утро он вышел взглянуть на могилку. Стояла холодная и ясная погода. Издалека доносились отчетливые удары церковного колокола. Впереди расстилалось море, неприветливое, темное, с перебегающими белыми барашками, и виднелась зеленая полоска водорослей, выброшенных бурной ночью на берег. Внизу с глухим, тяжелым грохотом бился о скалистый берег прибой.
Когда взгляд его остановился на могилке, у него перехватило дыхание. Земля вокруг была разрыта, и от маленького трупа не осталось и следа.
Дрожащими руками он быстро восстановил исковерканный деревянный крестик, сделал все точно так, как было. Неотвязная мысль сверлила мозг: только бы она ничего не увидела, не узнала, не догадалась!.. Вскоре жена ушла в церковь. Он ни слова не сказал ей - пусть идет, пусть успокоится и оставит его одного. А едва она ушла, он вынул из тайника пистолет, зарядил его и пошел на задний двор, к свинарнику. Уже несколько месяцев он кормил свинью, и та, завидев его, поднимала свой тупой нос и шумно сопела. Вот и сейчас она вылезла из закутка и уставилась на него сбоку одним глазом - узеньким, с белой щетинкой ресниц. Взгляд ее был невинным и в то же время омерзительным.
Он несколько раз выстрелил ей в голову из своего крупнокалиберного револьвера, повернулся и пошел, даже не взглянув на нее.
Через час двое цыган унесли свинью; ноги у них заплетались от тяжести.
Только к вечеру жена заметила, что свиньи нет.
"Убил!" - коротко сказал он.
"Убил? - воскликнула, вздрогнув, она. - За что?"
"Заболела, - мрачно ответил он. - Ветеринар сказал, что чума…"
Единственный раз в жизни он солгал ей и никогда не раскаялся в этой лжи. Так до самой смерти она ничего не узнала. А он с болью в сердце смотрел, как жена выходила на берег, к почерневшему крестику из веток, и долго стояла там, молчаливая и одинокая, с застывшими в глазах слезами.
Буря снесла маленький крестик, но жена все ходила на могилку и гладила своими тонкими пальцами шершавую землю. Туда же, на берег, выходила она и в дни, когда он был в море. Закутавшись в шаль, часами стояла, всматриваясь в далекий горизонт, пока не начинали болеть глаза. Вдали появлялись дымки, зычно гудели сирены: из синей пучины моря выходили корабли, огибая остров со стороны одинокого белого маяка. Она глядела и ждала, когда появится "Сорренто" и к ней вернется любимый, тот, без кого жизнь так печальна и пуста…
Внезапно грусть, словно тень чайки, легла на душу далматинца. Быть может, в этот вечер другая женщина стоит на берегу и заплаканными глазами вглядывается в тонкую ниточку горизонта, не появится ли там крохотная черная точка лодка ее мужа?
"Как много горя на свете! - думал далматинец. - Как плохо, что люди сами причиняют друг другу горе!" И не ужасно ли, что это именно они, борцы за счастье человека, разбили жизнь далекой неизвестной женщины?! Им даже и в голову не пришло, что в мгновение ока они разрушили бесхитростное счастье простого человека! Правда, иного выхода не было, не было и не могло быть… Но все же им следовало подумать о капитане. А они лишь строили планы, как бы обманом и хитростями захватить доверенную ему лодку. Ослепленные своей целью, они шагали, не глядя под ноги, и даже не заметили, как растоптали беднягу, исковеркали ему жизнь. "Вот это грех, - решил, угнетенный тяжелыми думами, далматинец. - Настоящий, смертный грех…"
Когда он огляделся вокруг, разговор уже угас. Солнце закатилось так же быстро, как и взошло. Оно нависло над разгоревшейся кромкой моря, немного постояло там и погрузилось за горизонт. Все как зачарованные смотрели на исчезающий за морской гладью огненный шар, огромный, близкий и печальный в своем угасании. Наконец последний краешек его погрузился в море, и все померкло. Лишь багрянец и тонкая, алая как кровь полоска еще виднелась вдали.
Но вот багрянец стал распускаться, как огромный мак. Он медленно расплывался по небу, пожаром пылая над горизонтом. Вскоре весь запад заплыл оранжевыми и красными тонами, которые с каждой минутой ширились, застилая небо. Но странно, казалось, что солнце не заходит, а вот-вот снова вынырнет из-за моря, еще более багровое, яркое и могучее. Море оживилось, оно трепетало, играло красками, сияло пестрыми бликами, бурлило. И вдруг в какой-то неуловимый миг стало тускнеть. На западе появилась темная холодная полоса. Небо над ней тоже потемнело, стало зеленоватым, а затем прозрачно-синим. Горизонт словно отступил назад, обнажив ясную даль, нежную и чистую, как свежее весеннее утро. Синева разливалась по небу, оттесняя пылающий оранжевый пожар к северу и югу. Исчезали сверкающие блики. Море становилось спокойным, темным и равнодушным.
Когда совсем стемнело, студент подсел к далматинцу.
- Милутин, а мы, пожалуй, промахнулись с бензином, - чуть слышно сказал он.
Далматинец поглядел на него сквозь темноту.
- Почему промахнулись?
- Не надо было расходовать его до последней капли.
- Почему? - удивился далматинец. - Чем дальше от них, тем лучше.
- Так-то оно так, но…
- Что но?
- Надо было немного оставить на всякий случай.
- На какой это случай? - нетерпеливо спросил далматинец.
- Какой! Представь себе, что за нами погонится военный катер… Тогда мы завели бы мотор и высадились на берег…
Далматинец почувствовал, как в груди у него поднимается глухое раздражение.
- Вечно ты так! - резко перебил он студента.
- Как это так?
- Задним умом крепок.
- Только сейчас пришло в голову, - виновато признался Крыстан. - Я подумал, а что если появится катер и станет отрезать нас от берега? Мы могли бы успеть удрать…
- Молчи! - сказал далматинец. - Нечего теперь толковать об этом! Только растравлять себя!
Молодой человек ничего не ответил. Ночной мрак показался ему еще более густым, безмолвным и гнетущим.
4
Вацлав встал на вахту в девять часов. В лодке было тихо, все неподвижно сидели на своих местах. Кажется, никто не спал, но все молчали, занятые своими мыслями. Только на корме слышалось тихое покашливание и вспыхивал слабый огонек: капитан докуривал свою последнюю сигарету.
В непроглядной ночи еще ярче светили звезды. Вацлав не знал такого неба. Над его родиной оно никогда не бывало таким черным и никогда на нем так ярко не светили звезды. Порой казалось, что это совсем другое небо, далекое и незнакомое, и звезды на нем совсем другие. Но ведь это не так! Вот Полярная звезда, а вот Большая и Малая Медведицы - единственные известные ему созвездия. Как непривычно то, что можно разом окинуть взором весь громадный звездный купол, накрывший море, словно исполинская чаша колокола. На родине ему не приходилось видеть весь небосвод. Меж крышами зданий проглядывали лишь куски неба. В отцовской деревне, в Словакии, весь небосвод был изрезан темными зубцами гор. А в Праге, где он жил последние шесть лет, неба совсем не видно, потому что оно растворяется бесчисленными огнями города: мощными электрическими фонарями, неоновыми рекламами, вздымающимися ввысь, ярко освещенными зданиями. Чистое небо он видел из окна своей квартирки в старой части города, но и там оно выглядело бледным, а звезды тусклыми. Только в ясные ночи они, словно ожив, сверкали ярче.
Вацлав любил небо и звезды. В поздний зимний вечер он часто останавливался на каком-нибудь мосту через Влтаву и долго стоял, глядя вверх.
Однажды вечером они с Ириной остановились на мосту. Он по привычке смотрел на звезды, но на этот раз не видел их. Он не чувствовал зимней стужи, ибо на сердце было еще холодней.
Ирина глядела на реку, на отраженные в воде огни набережной и молчала. Молчал и Вацлав. Над ними мерцали звезды, внизу дрожали огни города. Было красиво и грустно. Тишина и безлюдье навевали печаль безысходности.
"Пойдем же!" - сказала Ирина.
Сердце его заныло. Он даже не почувствовал, что рука от мороза прилипла к чугунным перилам моста, а ноги окоченели, стали непослушными. Он сунул руку в карман и молча побрел дальше под тусклым, желтым светом фонарей.
Но лучше не вспоминать об этом. Не надо думать о том, что умерло, что кануло в прошлое. Нет, Ирина, счастье не там, где ты ищешь его! Там лишь мишурный блеск и пустота, там стынут сердца, как стыли наши руки в ту глухую морозную ночь.
Не вспоминать! Именно сейчас нельзя думать об этом!
Но мысли и воспоминания одолевали.
Ему было не по средствам водить Ирину в бары. Да и что делать в барах человеку, который работает на революцию? Он не сразу понял, что ее снедают жгучие желания, сильные и властные, как любовь. Они зародились в полумраке зрительных залов кино, когда по лицам пробегают светлые отражения от экрана. "Эти бледные, пляшущие, колдовские пятна, - думал Вацлав, - завораживают ум и сердце". Иногда он откидывался назад на своем дешевом, скрипучем стуле и вглядывался в лицо, освещенное зыбкими бликами экрана. Это было лицо заколдованной красавицы из сказки - далекое и чужое, с холодным, отсутствующим взглядом. Ничего своего не оставалось на нем, оно, как неживое полотно, отражало лишь чужие мысли, чужие чувства.
Когда они выходили из кино, он брал ее под руку. Но рука ее была такой же чужой, как мысли. Перед ее глазами все еще витали тени экрана: фешенебельные бары с полированными колоннами, отделанными никелем и серебром, красивые женщины с обнаженными, ослепительными плечами, стройные мужчины с лоснящимися прическами, неторопливо пьющие из своих бокалов. Душа ее долго не могла вырваться из-под власти этих призрачных видений, а на лице сохранялось отсутствующее и напряженное выражение.
Пройдя несколько улиц, она зябко поводила плечами, клала руку в карман его плаща и улыбалась жалкой, страдальческой улыбкой. Все в ней рвалось к тому миру, который он ненавидел и стремился похоронить.