Но не надо думать об этом! Зачем бередить старую рану? Как бы мала она ни была, она все еще кровоточит.
Не вспоминай, Вацлав, о прошлом, ты на посту, у тебя есть долг! Далматинец наказал ничего не оставлять без внимания - ни малейшего шороха, ни движения. Будь начеку, смотри вокруг, оглядывай горизонт - не появится ли где огонек, особенно там, откуда может прийти опасность!
Но было тихо - все спали. Лодка чуть покачивалась, но Вацлаву казалось, что это колышется небо. И было немного жутко смотреть, как оно покачивается над головой, словно огромный онемевший колокол. Какими крохотными и ничтожными, какими затерянными и беззащитными выглядели они под этим необъятным небом, среди обступившего со всех сторон гнетущего мрака, безмолвного и непроглядного!
Вацлаву довелось побывать в баре только раз в жизни, в канун отъезда из Праги. К тому времени он расстался с Ириной и чувствовал себя совсем одиноким. Но одиночество не пугало: его душа всегда была полна. На этот раз - скорбью, особенно сильной в поздние вечерние часы.
Днем его отвлекали заботы. Он поздно вставал и сразу же отправлялся в редакцию, где вел литературную страницу. Работы было по горло. Каждый день у него на столе скапливались кипы стихов и рассказов; он должен был просматривать их, а затем беседовать с авторами. Иногда в газете появлялись и его стихи. Это были спокойные, умные, гладкие стихи; в них чувствовалось настроение. Сюжеты не были значительными, но поэтичность говорила больше, чем слова. Товарищам они не нравились. "В стихах нет огня, - говорили они. - В них нет призыва! У нас надо так писать, чтобы стихи звучали, как удар по лицу спящего под наркозом…"
Так они говорили, но сами писали другие стихи. Превозносили Маяковского, а писали, как Есенин.
Вацлав не любил ни Маяковского, ни Есенина. Его любимым поэтом был Уолт Уитмен. Он пытался подражать ему, но безуспешно. Эти попытки он не решался печатать, как и стихи, посвященные Ирине.
Он уезжал из Праги в середине октября. Осень выдалась теплая, хотя и дождливая. Город сиял чистотой, словно его вымыли щеткой с мылом. На мокрых старых улицах квартала, в котором он жил, приятно пахло опавшими листьями. Весь город был залит каким-то серым, рассеянным светом, отраженным от затянутого облаками неба и мокрых фасадов зданий. Воздух пропитался мелкой водяной пылью, падающей с неба, - ни дождь, ни туман.
Вацлав бродил как во сне по знакомым улицам и, затаив дыхание, с волнением глядел на черные, мокрые памятники и деревья, на большие стекла витрин пустующих кафе, на одинокие телефонные будки, словно видел все это впервые. Никогда в жизни он не чувствовал себя таким ненужным и одиноким. Да, он был тогда даже более одинок, нежели сейчас, под этим темным, усеянным сияющими звездами и дышащим неведомой силой ночным небом. Лишь тогда, в тот вечер, он спохватился и понял, что на всем свете у него нет настоящего, хорошего, верного друга. От этой мысли стало и больно и страшно. Как нелепо, как плохо прожиты годы, если они не принесли тебе ни одного близкого, дорогого человека! В каких нереальных высотах витал он, как обманывал сам себя несбыточными мечтами!
Он жил в меблированной комнате, имея лишь самые необходимые пожитки. Все свои книги он оставил Иржи, сыну хозяина, тихому, черноволосому мальчику с красивыми глазами. Вацлав хорошо понимал, что дарит ему такое богатство, которое перевернет всю жизнь мальчика.
Лишнюю одежду он отдал уборщице. Но кому оставить папку со стихами? Ее можно доверить только хорошему, надежному человеку, который не подведет, сохранит папку, что бы ни случилось. И потом, вернувшись в один прекрасный день в Прагу, он первым делом разыщет стихи. Ведь потерять их - значит потерять самого себя.
Вацлав долго раздумывал, кому же оставить папку? Он перебрал в памяти всех товарищей и отвел их одного за другим. Он едва не отверг и Карела, но выбора уже не было и поневоле пришлось остановиться на нем.
На первый взгляд могло показаться, что Карел меньше всех заслуживает доверия. Из всех товарищей Вацлава он один любил кутнуть, поволочиться за женщинами, водился с богемой - веселый, забывчивый, беспечный парень. И в то же время он никогда не кривил душой, был искренен и отзывчив, готов, как говорят, последнюю рубаху с себя отдать. Такого, как он, не было во всей редакции. Да и внешность у него была необычная - низкорослый, плотный, словно сбитый, с короткими вьющимися рыжими волосами и добрыми синими глазами. Для Вацлава всегда был загадкой причудливый вкус женщин, которые почему-то обожали Карела, прохода ему не давали, хотя многим из них он едва доставал до носа.
Карел пришел к нему домой, как всегда бодрый и веселый, с влажными от измороси кудрями и бровями. Чувствительный, как девушка, он мгновенно уловил настроение Вацлава, оно передалось ему, как электрический ток, и синие глаза его потемнели, стали глубже.
Вацлав невольно вздрогнул, когда Карел стал перелистывать папку. Вначале он читал только названия, потом углубился и в стихи.
"Прошу тебя, - со вздохом прервал его Вацлав. - Прошу тебя, как-нибудь потом… Когда я уеду…"
Карел лишь на мгновение поднял глаза от листа бумаги.
"Интересно!" - пробормотал он и, не слушая Вацлава, стал читать вслух:
"Ты живешь, милая, на краю света -
На краю серой, бескрайней степи,
Серой, как пепел моей сигареты,
Легкой, как этот пепел,
Пустынной,
Непроходимой.
Нет пути к тебе, милая.
Нет дороги…"
"Перестань!" - умоляюще сказал Вацлав.
Но Карел безжалостно продолжал:
Ты живешь, милая, на самой высокой вершине,
На вершине голубых ледников…
"Карел!" - уже с негодованием перебил его Вацлав. Карел закрыл папку, покачал головой и сказал:
"Все мы лицемеры".
"Я не лицемер", - сказал Вацлав.
"Нет, и ты тоже лицемер, - серьезно возразил Карел. - Правда, слово, быть может, не из приятных, но у всех нас по меньшей мере два лица…"
У Вацлава вдруг пропало желание спорить.
"Разве я не прав?" - настаивал Карел, заглядывая прямо в его глаза.
"Может быть, и прав…"
Карел затянулся сигаретой и пустил струйку дыма в рукав. Вацлав знал, так бывает, когда Карел о чем-либо напряженно размышляет.
"Все мы двуликие Янусы! - заключил Карел. - С той лишь разницей, что оба лица у нас разные… Впрочем, те, что на виду, у всех одинаковы… Если выстроить нас в одну шеренгу и пройтись вдоль строя, покажется, что мы отлиты по одному шаблону… Так ведь, Вацлав?"
"Не знаю", - сказал Вацлав.
"Знаешь, отлично знаешь! Но пройди позади строя и не увидишь двух одинаковых лиц! Даже у одного и того же человека оба лица разные".
"Бывает и так, - неохотно согласился Вацлав. - Давай лучше погуляем".
"Тебе не до разговоров?"
"Пока нет…"
Но для Карела не было большего удовольствия, чем поговорить с людьми. Он пожал плечами и сказал со вздохом:
"Тогда пойдем хоть выпьем по маленькой…"
Против ожидания, Вацлав ухватился за эту мысль. Почему бы не сходить в бар? Непременно надо хоть раз увидеть все собственными глазами! Нельзя осуждать человека, не зная за что.
Они надели свои лучшие костюмы и, предварительно поужинав, чтобы избавить себя от лишних расходов, вышли.
На улице лил дождь. Когда они вошли в бар, в зале было далеко не так светло, как ожидал Вацлав. Только скрытые в углах лампы светили рассеянным голубым, фиолетовым, розовым и желтым светом. Такое освещение было очень кстати: в пестром сумраке костюмы друзей выглядели безупречными.
Вацлав осмотрелся по сторонам. Во всем баре было занято лишь несколько столиков. Спрятанный в полутемной раковине оркестр небрежно и расслабленно наигрывал какую-то монотонную американскую мелодию. Стеклянные полки за стойкой были сплошь заставлены бутылками с разноцветными напитками. Лучи света были направлены так искусно, что мерцающие отражения от бутылок сплетались в нежную гамму полутонов, отсвечивающих на бритой голове бармена.
"Неплохо! - заметил Карел. - Может быть, потому, что никого нет?"
А Вацлаву бар не понравился. Он чувствовал себя не на месте, ему казалось, что прислуга смотрит на него с холодком и недоверием. Но, хотя вокруг не было ничего завлекательного, все же новая обстановка будоражила, как сильный непонятный запах, как неведомый напиток, впервые разливающийся по жилам.
Они заказали шотландское виски, но Карел, отпив лишь глоток, подозвал обер-кельнера.
"Это не шотландское виски!" - сухо сказал он.
Тощий, безукоризненно вежливый кельнер в изысканном белом смокинге молча поставил стаканы на никелированный поднос и скоро вернулся с новыми.
"Произошла ошибка!" - произнес он с холодной вежливостью.
Вацлав с изумлением посмотрел на товарища. Он даже не подозревал, что Карел такой знаток спиртных напитков.
"Как ты узнал, что виски не шотландское?" - удивленно спросил он.
Карел улыбнулся своей открытой улыбкой.
"Очень просто! - сказал он. - Неужели ты думаешь, что двум случайным посетителям подадут настоящее шотландское виски?"
"Может быть, и это не шотландское?.."
"Возможно! Но уж наверняка не чешское".
Первый же стакан сделал свое дело: Вацлаву показалось, что глаза его раскрылись шире, нервы успокоились, на душе стало легче. И все вокруг нравилось, было приятным: и то, что в зале мало людей, и вялая мелодия оркестра, и мягкое, сумеречное освещение. Лицо его порозовело, в глазах появился блеск; он не заметил, как выше поднял голову. Разом спало напряжение последних дней, когда он, не находя себе места, бродил по городу. После долгого оцепенения на него вдруг потоком хлынули мысли. Причудливые и необычные, они сплетались в клубок, не имеющий ни конца, ни начала.
Именно тогда, после первого стакана, Вацлав увидел девушку. Она сидела через столик от них, рядом с пожилым, немного грузным, молчаливым мужчиной, очевидно богатым человеком, если судить по его дорогому, элегантному костюму. Девушка казалась хрупкой и изящной, как статуэтка. Она сидела, облокотившись на столик, красиво изогнув оголенную спину и склонив голову на свою бледную, нежную руку. В профиль она была особенно хороша - тонкие черты лица, чуть вздернутый носик, маленькие, пухлые губы.
На столике перед ними стояли две крошечные рюмки коньяку.
Вацлав смотрел, затаив дыхание. Ему казалось, что впервые в жизни он видит такую красивую девушку. Даже по сравнению с Ириной она была красавицей. Вернее, не в красоте было дело. Эта девушка удивительно отвечала тому идеалу, который он создал в своих мечтах. Он не мог отвести от нее глаз, следил за каждым ее движением.
Она не была веселой. Ее вид чем-то гармонировал с музыкой, - слегка небрежный, усталый и расслабленный. Какая-то неуловимая печаль таилась во взгляде. Как она попала сюда с этим мужчиной? Наверное, это отец с дочерью, и, возможно, они иностранцы. Но почему они не обменялись ни словом?
Вацлав терялся в догадках.
"Ты чего это зазевался?" - спросил Карел, удивленный молчанием друга.
"В такую девушку я бы влюбился!" - воскликнул Вацлав.
В этот миг она обернулась и поглядела на них. Глаза у нее были необыкновенно красивые, но взгляд равнодушный.
"Она пуста, как пузырь", - сказал Карел.
Девушка что-то тихо сказала своему спутнику, встала с места и направилась к столику, за которым сидели Вацлав с Карелом.
Вацлав онемел от неожиданности. Вблизи она показалась ему еще более хрупкой, более милой и нежной.
Не сказав ни слова, она села рядом с Вацлавом и улыбнулась ему, но взгляд ее по-прежнему оставался равнодушным.
"Я бы выпила чего-нибудь с вами", - сказала она приятным, чуть хриплым голосом.
Только тогда Вацлав сообразил, в чем дело, и растерянно заморгал. Однако и сейчас для него девушка не потеряла ни прелести, ни обаяния.
"Чего?" - спросил Вацлав.
"Шампанского", - ответила девушка.
Карел заказал бутылку шампанского.
"А нам пару виски", - добавил он.
Кельнер поклонился на этот раз немного расторопнее и отошел.
"Какой процент вы получаете за это?" - подчеркнуто вежливо спросил Карел, глядя со сдержанным смехом в ее глаза.
Вацлав съежился, как от оглушительной пощечины.
"Вы плохой кавалер", - сказала девушка.
"Я не богат", - сказал Карел.
"Это видно… Но бедность не мешает быть хорошим кавалером…"
"А вам не мешало бы быть хоть немного разборчивее", - сказал Карел с добродушной улыбкой.
Девушка встала и ушла к своему столику. Вацлав слышал, как она сказала мужчине:
"Невежи какие-то…"
"Зачем ты прогнал ее? - спросил Вацлав с отчаянием. - Не надо было этого делать!.."
"Я не думал, что она уйдет, - сказал Карел. - На работе обижаться не полагается…"
Вацлав одним духом отпил полстакана виски, даже не разбавив его содовой. Он все еще поглядывал украдкой на девушку, но она ни разу не посмотрела в их сторону.
Начали прибывать новые посетители. В зале стало шумно и оживленно. На пороге появилась группа молодых людей, модно одетых, с сигаретами в зубах. Лица у них были холеные, самоуверенные и пустые.
Увидев их, девушка просияла и сделала им незаметный знак рукой.
Вацлав опустил голову.
"Вацлав, Вацлав! - вздохнул Карел. - Отправился ты в жизненный путь без прививки…"
"Какой еще прививки?" - не понял Вацлав.
"Такой - против всякой заразы! Много есть всякой заразы, много яда…"
Только покидая бар, Вацлав понял товарища. Вацлаву не хотелось уходить. В накуренном зале было так уютно, а блаженное состояние опьянения так приятно. Он чувствовал, что растет, становится сильным, красивым, волевым. Наконец-то он понял Ирину! Ему хотелось говорить, блистать остроумием, нестись вместе со всеми по стеклянной площадке дансинга, танцевать лучше всех, сорить деньгами, швырять их так, чтобы все видели.
"Пойдем, Вацлав", - снова потянул его Карел.
Вацлав с трудом оторвался от стула. "Люблю ее! - с отчаянием думал он. - Хочу глядеть на нее, говорить с ней, говорить так, чтобы она не сторонилась, а полюбила меня".
Ему захотелось узнать ее имя и завтра же утром найти ее, высказать ей тысячу жарких, смелых, безрассудных слов.
Они вышли на опустевшую улицу. На мокром черном асфальте желтели тонкие лучи - отражения уличных фонарей.
Только на свежем воздухе Вацлав опомнился и смог взглянуть на себя со стороны. Во рту было гадко, а на душе больно и стыдно, будто он опозорил себя какой-то скверной выходкой.
Они сели на скамейку на набережной Влтавы и долго молчали.
"Очень сильный яд", - промолвил наконец Вацлав.
"Страшно, когда он проникает в кровь! - сказал Карел, зябко передернув плечами. - Страшно!.."
Заморосил мелкий дождичек, но они не встали с места. Высоко над ними мутно желтели сквозь дождь огни Градчан.
"Много есть разных отрав, - сказал Карел. - Сначала они проникают в кровь, а потом поражают всего человека. И почти все они приятные…"
"Очень приятные!" - согласился Вацлав.
"И стоит им только проникнуть в кровь, как жизнь без следующей порции становится бессмысленной, - вздохнул Карел. - Вот ведь в чем все дело!"
"А твоя кровь чем-нибудь отравлена, Карел?" - спросил Вацлав.
"Я крестьянин, - ответил Карел. - У меня кровь здоровая…"
"А у меня гнилая", - с горечью заметил Вацлав.
Карел грустно покачал головой.
"Да, - сказал он. - Тебе надо остерегаться…"
Вацлав погрузился в раздумье, совсем забыв про дождь. "А нужно ли остерегаться? Может быть, излишняя осторожность и порождает слабость?"
"Я уже не верю в невинность, Карел, - с грустью сказал он. - И даже боюсь чистоты… Почему ты заговорил о прививке?"
"У тебя нет естественной самозащиты", - сказал Карел.
"Это верно, - вздохнул Вацлав. - А почему нет? Потому, что я жил неестественной, законсервированной жизнью… Знаешь ли ты, что я до сих пор целовал только одну женщину… Только одну, Карел, и то, наверное, страшно неуклюже…"
"Знаю!" - ответил со вздохом Карел.
Вацлав обернулся и с удивлением поглядел на него. Карел сидел, закутавшись в свое серое мохнатое пальто; на лице его была глубокая печаль.
"Откуда ты знаешь?"
"Так это у тебя на лице написано…"
"Значит, мне без прививки не прожить, ты абсолютно прав…"
Карел медленно покачал мокрой головой.
"Осторожность прежде всего! - задумчиво сказал он. - Жизнь не лаборатория. Иногда самая маленькая доза может вызвать заражение… Капля яда может привести к гибели… Ты не видел отравленных людей, а я видел их сотни и тысячи…"
Вацлав вдруг вспомнил Ирину. И она была отравлена. Она не замечала того, как медленно, но верно одурманивалась в темных залах кино. Сколько миллионов людей проходит через эти темные залы? И сколько из них отравляются? Может быть, все! Или почти все! Этот дурман не отмеривается, и потому нельзя заметить, когда он проникает в кровь, поражая ее.
Карел словно угадал его мысли.
"Не понимаю, Вацлав, как мы будем создавать новое общество? - промолвил он так же задумчиво. - Новое общество из старых алкоголиков! Ну, предположим, что мы создадим им хорошие условия жизни… Будем блюсти человеческое достоинство и честь. А отравы не дадим, - ведь это означало бы отступиться от самих себя… Но я думаю, что тогда они нас возненавидят. Они будут видеть в нас не свободу, а решетку… И они захотят сломать решетку, чтобы снова дорваться до отравы…"
"Это страшнее всего!" - сказал Вацлав.
"Очень страшно… Особенно, если решетка окажется слабой…"
"Но нельзя воспитывать людей решетками! - возразил Вацлав. - Этого ни в коем случае нельзя делать!"
Карел нахмурился. Лицо его вдруг словно заострилось, стало жестким.
"А что делать? Предоставить им возможность одурманиваться? Или самим заняться производством дурмана?"
Вацлаву впервые пришлось призадуматься над такими вопросами, и он не нашел, что ответить.
"Не знаю, - тихо промолвил он. - Может быть, придется постепенно и незаметно отнимать эту отраву. Может быть, усилить кровообращение… Тогда на смену застоявшейся крови придет свежая…"
"Как сказать! - со вздохом заметил Карел. - Все зависит от того, сколько ее осталось, здоровой крови".
"Есть такая кровь! - с горячностью воскликнул Вацлав. - В народе много здоровой крови!"
Карел ничего не ответил.