– Тогда ты должна знать, что я познакомился с Донной Даунз через крошку Джимми Остена – еще одного ее, как ты выражаешься, "белого господина". Или Джимми как раз любил ее по-настоящему?
– Сомневаюсь, что он когда-нибудь ее любил. Он сказал, что уже три месяца, как положил на меня глаз, – еще до того, как нас познакомила Донна.
– Но это же не ты купила ему шпионские игрушки и послала нас подслушивать?
– Нет, не я. Наверное, он переживал из-за того, что она таскается с кем попало за его спиной, пока сам он учится в Калифорнии. – Она помедлила, прежде чем сказать: – Между прочим, как любовник Джимми имеет перед тобой одно неоспоримое преимущество…– И замолчала, словно специально его поддразнивая.
– Он молод, – предположил Домострой.
– Возраст не имеет значения, – возразила Андреа. – Зато его ранимость – имеет. Она пробуждает в женщине материнский инстинкт, а это лучший фон для сексуальных отношений.
– Любовница, которая помогает родиться, мне не нужна, – отрезал Домострой.
– Поэтому-то Джимми и даст тебе сто очков вперед.
– Я с Джимми Остеном соревноваться не собираюсь, да и ни с кем другим, если на то пошло, – ответил Домострой, пытаясь сменить тему разговора. – Если в тебе проснулась мать, можешь опекать малыша Джимми сколько душе угодно, но я убежден, что все это во вред нашим замыслам. Что, если вдруг появится Годдар и увидит, как ты кормишь Джимми грудью?
– Прекрати называть его малышом, если не хочешь, чтобы я поинтересовалась у Донны, каков ты по сравнению с Диком Лонго.
– Если ты сделаешь это, я…
– Что – ты? – с вызовом спросила Андреа.
– Я позвоню Джимми и все о нас расскажу.
– Он тебе не поверит.
– Так, может, он поверит фотографиям? У меня есть негативы.
– Ну и что? Там не видно лица!
– На некоторых не видно. Ты была тогда слишком занята собой, так что не знаешь, что я наснимал!
– Если ты сделаешь это, Патрик, я…
– Что – ты? – Теперь он бросил вызов. Впрочем, тут же понял, что вся эта перепалка не имеет смысла, и заговорил примирительно: – Довольно городить чепуху, Андреа. Клянусь, я не спал с Донной. И не имею никакого отношения к негодяям, стукнувшим по башке Джимми Остена во время его ребяческой игры в "Невыполнимые поручения". Надеюсь, он это понимает.
– Он очень тобой интересовался, – с облегчением сообщила Андреа. – Во всяком случае, ты прав, в моей квартирке ему не место. Вряд ли Годдару понравится, если он увидит здесь Джимми. Нет, мальчику пора обратно, в свою любимую Калифорнию.
– Калифорнию? При чем тут Калифорния?
– Он изучает литературу и писательское мастерство в Калифорнийском университете в Девисе. Пишет докторскую диссертацию. Может, Джимми и мальчишка, но он, знаешь ли, интеллектуал. Так что, если твоя драгоценная Донна бросит его, я подберу – даже вцеплюсь в него – на какое-то время.
– Давай-давай. В самом деле, будь подобрей с мальчиком. В конце концов, то, что хорошо для Остенов, хорошо для "Этюда", а что хорошо для "Этюда", хорошо для меня. Не забывай, я все еще в их жадных лапах. – Он рассмеялся. – Просто будь начеку. И дай мне знать, если произойдет что-то неожиданное.
– Например?
– Например, объявится Годдар. Он, несомненно, рыбка покрупнее Джимми, – хмыкнул Домострой. – Я угробил кучу времени, заманивая Годдара своими блестящими письмами и твоими грязными снимками. Не хотелось бы думать, что все мои усилия оказались напрасны только потому, что он застал тебя в постели – послышался печальный вздох, – с малышом Джимми Остеном!
– Не забывай, что я оплатила твои усилия. Так что с результатами их могу делать, что пожелаю.
И она бросила трубку.
– Ты знаком с Андреа Гуинплейн? – спросила Донна Домостроя после очередного их занятия в "Олд Глори".
Мгновение Домострой колебался, не сказать ли правду. Почему он должен врать Донне, женщине, которая ему действительно нравится, и тем самым ставить под угрозу их искренние отношения? До какой степени он связан договором с Андреа?
– Андреа Гуинплейн? – повторил он. – Это имя мне ни о чем не говорит. Кто она?
– Разве я тебе не говорила? Она студентка театрального факультета Джульярда, но посещает лекции на музыкальном отделении. Кажется, Джимми изрядно ею увлекся. Он ухаживает за ней с тех пор, как стал ходить со мной на лекции в Джульярд.
– С каких это пор? – небрежно поинтересовался Домострой.
– Да с месяц уже.
– С месяц? И ты уверена, что раньше он ее не встречал? – не сдержавшись, спросил он.
– Конечно уверена. Это случилось сразу после того, как Джимми попросил меня узнать, преподают ли в Джульярде музыку Годдара Либерзона – это имя мне знакомо, так как он был связан с Си-би-эс, – и другого композитора, как его…– Она наморщила лоб. – Вспомнила, Борис Прегель, современник Либерзона. Ты знаешь их сочинения?
– Знаю. Я даже знал их самих. – Сердце Домостроя заколотилось. – Но что же было дальше? – спросил он, опасаясь, что Донна утратит нить повествования.
– Ну, на самом деле Джимми хотел узнать, входят ли работы Либерзона и Прегеля в какой-нибудь из музыкальных курсов по всему городу. Я просмотрела учебные планы, и оказалось, что нет, нигде – по крайней мере, в этом семестре.
– Вот как? Я не думал, что Джимми так музыкален.
– Представь себе, как ни странно. Еще он просил меня выяснить, нет ли в какой-нибудь из нью-йоркских музыкальных школ курса, посвященного жизни Шопена. Я посчитала, что это ради меня.
– И ты нашла ему такой курс?
– Нашла. Прямо в Джульярде. Я взяла Джимми на очередную пару.
Домострой почувствовал, что голова у него идет кругом. Во-первых, по словам Андреа, Джимми Остен учится в Калифорнийском университете в Девисе. В Девисе когда-то в качестве приглашенного профессора читал лекции Карлхайнц Штокхаузен и оказал заметное влияние на тамошнюю музыкальную молодежь. Позже один из его студентов стал лидером группы "ЭЛМУС", ансамбля, с помощью цифровых электронных инструментов создающего музыку необыкновенно высокого энергетического уровня, особенно в отношении ударных. Домострой вспомнил, что в некоторых мелодиях и аранжировках Годдара ударные звучат очень схоже с музыкой "ЭЛМУС". И вот выясняется, что Остен, поступивший именно в тот университет, где возник "ЭЛМУС", волочится за Андреа, которая охотится на Годдара, и при этом интересуется Прегелем с Либерзоном, а вдобавок и письмами Шопена! Остен мог проявить интерес к Либерзону и Прегелю лишь при условии, что читал письма. Домострой уже не сомневался в существовании прямой связи между Остеном и Годдаром. Откуда иначе мог Остен узнать содержание писем к Годдару? Знает ли он Годдара лично? Есть ли связь между Годдаром и "Этюд Классик"? Мог ли Джимми Остен каким-то образом – с ведома отца или кого-то в "Ноктюрне" – получить доступ к почте Годдара, прежде чем ее доставили самому Годдару? А что, если Годдар вообще не получил этих писем? Что, если Джимми Остен перехватил их и сам отправился на поиски женщины из Белого дома?
И тут его встревожила еще одна мысль. С чего бы это Остен, ухлестывающий за Андреа месяц, уверяет ее, что заметил ее три месяца назад? Не для того ли, чтобы она никак не связала время их знакомства с временем, когда Домострой отослал первое письмо из Белого дома? И почему Андреа безоговорочно верит его утверждениям и повторяет их? Нет ли сговора между ней и Джимми Остеном? С другой стороны, как мог заподозрить Остен – если он заподозрил – в Андреа женщину из Белого дома? Может быть, Остен – эмиссар Годдара? А если так, кто же оказался столь умен, чтобы послать его шпионить за Домостроем и утверждать при этом, что шпионит за Донной? Но если только не проболталась сама Андреа, Остен никак не мог связать его, Домостроя, с письмами из Белого дома. И наконец, доселе казавшееся вовсе невероятным – не может ли быть Годдаром сам Остен?
– О чем ты задумался? – прервала его размышления Донна.
– Ох, сам не знаю, – запинаясь, проговорил Домострой. – Просто я так давно связан с "Этюдом", что всегда думаю о Джимми Остене как о невинном младенце. – Он собрался с мыслями. – Кстати, что у него с голосом?
– Несколько лет назад ему из горла удалили опухоль, – ответила Донна. – Его отец рассказывал мне, что потребовалась серьезная операция. На гортани у Джимми остались шрамы, отчего и голос изменился.
– Как бы то ни было, – продолжил Домострой, – я не думаю, что Джимми из тех, кто шпионит за людьми, – Помолчав, он вновь попытался разыграть безразличие: – Он когда-нибудь говорил о Годдаре?
– Очень редко. И если тот нравится ему, он этого не показывал. Хоть мы с ним и познакомились в "Ударе Годдара", он знает мое отношение к року.
Домострою пришло в голову, что Остен мог писать музыку и даже тексты для Годдара. В конце концов, литературное рабство не ограничивается одной литературой.
– Как ты думаешь – он же из музыкальной семьи, – писал ли когда-нибудь Джимми музыку или играл на каких-нибудь инструментах? – продолжал выспрашивать Домострой.
– Джимми хочет писать, да только не музыку. Музыкально он совершенно неподготовлен. А что до игры на рояле – ну, мать его слегка научила, не более того.
Уверившись по ее тону, что девушка говорит правду и не состоит, как он начал было подозревать, в заговоре с Остеном, Домострой спросил:
– Как ты считаешь, не могла ли Андреа Гуинплейн науськать Джимми шпионить за нами?
– Может быть, – задумчиво проговорила Донна. – Я бы не удивилась: она мастер на интриги.
Домострой притворился, будто обдумывает полученное известие.
– Что она за человек, эта Андреа Гуинплейн?
– Красивая, – признала Донна. – Яркая. Из Такседо Парк, родом из старой мормонской семьи. Когда-то они были очень богаты, но она говорит, что те времена прошли. Видно, поэтому она и учится на драматическом. Хочет стать бродвеиским постановщиком и в один прекрасный день заработать миллионы, чтобы вернуть свою семью туда, где, она считает, ей самое место – в высшее общество.
– Весьма честолюбиво, – кивнул Домострой. – Она талантлива?
– Скажем, неискренна, – ответила Донна и с улыбкой добавила: – А в театре это талант.
– Неискренна? В каком смысле?
– В самом подлом. – Она замялась. – Не знаю, стоит ли тебе говорить.
– Не надо, если это секрет.
– Это не секрет. Я уже рассказывала тебе, что она со своими друзьями сделала со мной, когда пригласила посмотреть порнофильм с Марчелло. Был и другой случай, еще хуже. И опять все подстроила Андреа.
– Что же на этот раз?
– Да-а, несмотря на все эти разговоры о ее старой доброй мормонской семье, у Андреа явная склонность ко всему болезненному и противоестественному. Особенно, кажется мне, когда дело касается секса. Она встречалась с Чиком Меркурио, лидером "Атавистов", и, вскоре после того как он появился на обложке журнала "Рок-звезды", его прихватили за наркотики. Затем в прессе стали появляться ужасные истории о его жизни, и никто больше не приглашал его выступать. С ним было покончено. Читая все эти истории о Чике, мы пришли к выводу, что, хотя наша прелестная аристократка из Такседо Парк в них не упоминалась, она, пока с ним встречалась, была замешана в очень странные дела. И я вовсе не имею в виду невинные шалости вроде попить пивка через соломинку, покрасить ногти черным лаком или обтянуться каучуковыми ремнями и напялить кожаную куртку; нет, я говорю о сексе с цепями и плетками. Андреа явно получает удовольствие, причиняя боль и унижая людей.
– В этом нет ничего плохого, – заметил Домострой, – пока ее любовники согласны ей подыгрывать и никто не страдает.
– Здесь были и пострадавшие, – возразила Донна. – Чуть ли не в то же время, когда Андреа крутила любовь с Чиком Меркурио, она стала встречаться с Томасом из инвестиционного банка – молодым, интересным. Родом из Новой Англии, костюм в тонкую полоску, жилет – одним словом, Уолл-стрит в чистом виде. Ну, любезный Томас появлялся с Андреа только в лучших местах – лучшие театры, лучшие рестораны, лучшие приемы, – но она жаловалась своим приятелям, что парень ей до смерти надоел и, в придачу, настолько же лишен воображения в сексе, как и во всех остальных делах. Однажды он пригласил ее и нескольких друзей на коктейль в свою изысканную двухэтажную квартиру на Парк-авеню, и Андреа воспользовалась его личной ванной, на втором этаже. Заодно она порылась в его вещах и обнаружила в одном из ящиков стола несколько порножурналов, предлагающих сексуальные услуги. Томас обвел несколько объявлений женщин, играющих роль госпожи, где обстоятельно разъяснялся их сексуальный ассортимент и детально описывались оказываемые услуги, и сделал своим аккуратным почерком заметки на полях! Пока он развлекал друзей в гостиной, Андреа обшаривала его спальню и наконец наткнулась на сумку, в которой обычно хранятся клюшки для гольфа, набитую инвентарем, при виде которого у маркиза де Сада и Захер-Мазоха потекли бы слюнки. Это открытие взбесило ее, потому что, как она потом рассказывала, Томас всегда был непреклонен в вопросах веры, никогда и ни в чем, можно сказать, не выходя за рамки миссионерской позы. Почувствовав себя обманутой, Андреа решила преподать ему суровый урок и приступила к выполнению тщательно разработанного плана. Она попросила Чика сфотографировать ее, обнаженную, в парике и высоких сапогах, с волосами, падающими на грудь, и в кожаной маске на лице, после чего поместила фотографию в нескольких секс-журналах из тех, что покупал Томас. Вместе с фотографиями было и стандартное описание: "Владычица Валькирия: альков фантазий, фетишей и прочих удовольствий. Только для утонченных знатоков" – и номер почтового ящика. Она публиковала объявление несколько недель подряд и ждала до тех пор, пока среди множества откликов, получаемых ею от заинтересованных клиентов, не появился один – длинный и искренний! – от Томаса, молившего о встрече. Тем шутка могла и закончиться, да вот письмо его оказалось весьма любопытным. Он подробно описывал свои фантазии и весьма необычные сексуальные предпочтения, объясняя, что иначе не может достичь удовлетворения, и готов был щедро платить за них.
Андреа решила – пусть платит, и от лица Валькирии написала, что, прежде чем они смогут встретиться, он должен пройти проверку, которой она, ради собственной профессиональной безопасности, подвергает всех своих потенциальных клиентов, к полному, впрочем, их удовольствию. В качестве наживки Андреа вложила в конверт свой полароидный снимок, на котором была запечатлена, как истинная сексуальная повелительница, одетой в туго облегающий кожаный костюм, – при этом она обрезала верхнюю часть снимка, так что изображение осталось без головы. Она приказала ему надеть смокинг и в полночь следующей субботы прибыть в "Тиль Уленшпигель", убогий отель на окраине. В бельэтаже, за тяжелой зеленой портьерой, он обнаружит пустую нишу – ее любимый Альков, – он должен встать там лицом к стене и дожидаться ее. Она спросила его, обещает ли он исполнять все ее приказания, и Томас ответил, что готов повиноваться ей безоговорочно.
В последующие дни Андреа, как обычно, проводила время с Томасом, не давая ему ни малейшего повода для подозрений.
В ночь на субботу Андреа нагрянула в "Тиль Уленшпигель" с Чиком Меркурио и целой оравой знакомых панков. Все они бесшумно поднялись в бельэтаж и сгрудились перед зеленой портьерой. Как только Меркурио приготовил камеру, Андреа, облаченная в свой экстравагантный кожаный костюм, нацепила кожаную маску и проскользнула в нишу, задернув за собой портьеру. Там, лицом к стене, ожидал свою новую повелительницу бедняга Томас в вечернем костюме, аккуратно причесанный, в легком облаке туалетной воды.
Андреа – вот мерзкая сучка! – точно всем расписала, что было потом. В кожаных сапогах на высоченных каблуках она подошла к нему сзади и, подобно воинственной амазонке, стиснула его в объятиях. Нашептывая с легким немецким акцентом грубые, но чувственные словечки, она покусывала его в шею, целовала мочки ушей и прижималась к нему своим затянутым в кожу телом, так что вскоре он застонал от возбуждения и принялся умолять позволить ему повернуться, чтобы увидеть ее. Но она приказала ему стоять, уставившись в стену, и, медленно расстегнув его ремень, забралась к нему в трусы и стала рукой в перчатке поглаживать его пенис. Она продолжала так развлекаться, пока его брюки и трусы не соскользнули на пол, а сам он не начал скулить, заверяя, что покорно исполнит все, что она пожелает. И когда возбуждение его стало в высшей степени наглядным, Андреа бесшумно отдернула портьеру и отошла в сторону, выставив несчастного Томаса на обозрение своим милым дружкам.
Только услышав визг и гогот публики, Томас обернулся и понял, что выставлен на всеобщее обозрение под объективом фотоаппарата, но ничего, кроме как натянуть трусы, делать ему не оставалось. Сделав это, он сообразил, что в этой толпе громче всех смеется Андреа, его величественная подружка, облаченная сейчас в обтягивающие одежды, столь хорошо ему знакомые по фотографиям, которые она ему посылала.
Домострой ощутил легкую тошноту. Он сожалел о том, что вообще повстречал Андреа, что позволил использовать себя. Каким дураком он оказался, согласившись участвовать в ее замысле и подчинившись ее сексуальным махинациям. Ради нее он сделал все возможное, чтобы пробудить интерес Годдара к прекрасной незнакомке, пишущей столь интригующие и проницательные письма, интерес, достаточный, чтобы принять вызов, броситься за ней – и попасть в западню. Домострой и не подозревал, что Андреа уже случалось воплощать в жизнь подобный замысел – включая даже фотографии без лица – совершенно самостоятельно, и все ради одного лишь садистского удовольствия. Что припасла она для него самого, гадал Домострой? И какая роль в интригах Андреа предназначена Джимми Остену, очередному ее рабу?
Его передернуло. После того, что он узнал об Андреа, ему расхотелось поддерживать с ней какие-либо отношения. Хватит, у него своя жизнь, и ему наплевать, кто такой Годдар.
Находясь рядом с Донной, Домострой изо всех сил старался ни словом, ни делом не обнаружить своих чувств, дабы не вывести ее из себя. Он понимал, насколько важно для нее полностью сосредоточиться на подготовке к Варшавскому конкурсу. Во время их встреч она, приходя в ужас от мысли, что в Варшаве будет соревноваться с лучшими пианистами мира, не раз грозила отказаться от участия в конкурсе, но Домострой успокаивал ее, уверяя, что следует отправиться в Варшаву и показать все свое мастерство хотя бы ради одного лишь опыта.
Когда приблизился день отъезда, Донна стала приходить и играть ему каждое утро, и он всегда вел себя только как учитель, оттачивающий талант своей ученицы и заставляющий ее почувствовать уверенность перед публикой. И, замечая в ее глазах малейший намек на то, что она видит в нем еще и мужчину, он с величайшими муками подавлял свои желания.
Но потом он заметил, что его притворная бесстрастность огорчает ее, и ему показалось, будто она ждет, когда он сподобится проявить свое чувство, и готова ответить; это стало особенно очевидно после неожиданного вторжения Джимми Остена в "Олд Глори". Немного времени спустя она подарила Домострою две свои фотографии. На одной было написано: "Дорогой Патрик, помни, что я всегда с тобой", на обороте другой она написала сказанное ей однажды Домостроем: "С тех пор как я встретил тебя, я думаю, что ты не просто красива, но ты и есть красота".