В поселке Лоренцу обрадовались – конечно, четыре месяца без главного клоуна! – да и вахта последняя, похоже, всем успела проесть печенки. Лоренц зашел в банк и с удивлением осознал, что впервые за последние три года его задолженность поднялась выше дна стандартной кредитной глубины. Салли хоть и платила копейки, но он же и не тратил ничего вовсе. Он зашел в гости к паре знакомых, забрал у Рона чип и как-то незаметно оказался в баре.
Проснулся опять в кутузке. Порассматривал знакомый потолок, ощупал лицо, скривился и постучал в стену. На стук появился шериф с двумя кружками кофе.
Лоренц сел на полу и взял одну кружку. Шериф плюхнулся на шконку и прихлебнул из второй.
– С кем на этот раз?
– Да ничо особенного, – зевнул шериф, – с Доннеллом дурака валяли. Его-то бригада домой утащила, а тебя ребята ко мне принесли отоспаться. Бар там отмывают, спать негде.
– Что, вообще никого не помяли? – с надеждой спросил Лоренц.
– Кому-то с третьей вахты зуб выбили, даже не знаю, Доннелл или ты. А, ты ж не знаешь. Закон приняли, участие в драках в баре – на свой счет при любых повреждениях, ну или можно страховку купить, Вейре уже ценник вывесил.
Лоренц ухмыльнулся.
– Вот и давно бы так!
– А все повреждения бара по-прежнему башляет зачинщик, – добавил бессердечный шериф и зевнул, – вчерашнее, значит, вам с Доннеллом пополам.
Лоренц вернулся на кладбище хмурый и сразу сел за руль. Нет, выпить – понятно. Подраться – святое. Но дорого, черт возьми. Месяц работы псу под хвост, и это еще впополам. А тут еще Салли подошла и осторожно спросила, всегда ли ему надо драться, когда выпьет.
– Да нет! Ну, задираюсь, конечно, не без того. Но не зверею, как некоторые.
Тут хозяйка его удивила. Оказалось, что у нее какая-то дата, в одиночку грустно, а как он отнесется – без проблем, нет?
Вона что, сообразил Лоренц, она ж боится, что я тут накуролесю. И поспешил успокоить хозяйку:
– Чтоб я начал дурковать, у тебя столько алкоголю нету. А ноль-семь на двоих мне только зарумяниться.
На том и порешили. Вечером молча выпили за ужином, и Салли начала уже собирать посуду, как Лоренц ляпнул:
– Ты ведь, хозяйка, я смотрю, и сама кого-то похоронила?
Салли скривилась.
– Если бы…
Она унесла посуду, стерла невидимые пылинки со стола, села, снова встала.
– Ты понимаешь, – она снова села, – мне все говорили, что я не могу иметь детей, а потом вроде медицина что-то напридумывала, мне и разрешили попробовать… Ну, я попробовала, у меня и получилось, почти.
Салли резко повернулась к Лоренцу, и он едва не отпрыгнул – на белесом лице черные-черные глаза, зрачки увеличились во всю радужку.
– Она мне на УЗИ ручкой махала, понимаешь? А они потом – плод не отдаем. Не знаю, может, из нее косметику сделали. Или в мусорку спустили.
Она провела пальцами по краю стола, вздохнула.
– Извини, но ты ж сам спросил.
– Да что уж тут, – тихо ответил Лоренц, – понять можно.
Они посидели в тишине еще несколько минут, и вдруг Лоренц ошарашенно глянул на хозяйку.
– А ведь тебя раньше не Салли звали.
– He-а. Не Салли.
– Красивое имя для девочки, – сказал Лоренц.
– Очень, – мечтательно сказала она.
Звонил Тушински, спрашивал, примет ли миз Мэшем практикантов из Нового Ленинграда. Салли решительно согласилась, а Лоренц так же решительно заявил, что никуда не уедет, пока не посмотрит на тех практикантов. Кто их знает, коммунистов.
Коммунисты приехали через неделю. Лоренц пошел их встречать к междугородному шлюзу и не сразу понял, что за карлики торчат в углу, обложившись рюкзаками. Но тут все трое встали с корточек, и оказались никакими не карликами – а нормального размера подростками. Мосластыми, лопоухими, веснушчатыми подростками в одинаковых комбинезонах и с одинаковыми бритыми под ёжик головами.
Тот, который покрупнее, лет четырнадцати на вид, подошел к Лоренцу и спросил басом:
– Мистеррр Нейман?
– Добрый день, – Лоренц протянул руку, и мальчишка уверенным жестом пожал ее.
Его товарищи бойко вделись в рюкзаки, подали в четыре руки здоровенный рюкзак старшему.
– Я Гриха, – сказал старший, потом указал на самого маленького, рыжеватого – вот он – Миха, а он, – на самого веснушчатого, – Леха. Мы с Лехой техники, а Миха почвовед. Заочник, третий курс. Куда идем?
Лоренц не нашелся, что ответить, и указал направление пальцем. Гриха и все остальные учтиво подождали, пока Лоренц двинется первым, и гуськом потянулись вслед.
У Салли при появлении вереницы практикантов стали страшные глаза. Она оттащила Лоренца в ближайшую подсобку и схватила его за ремень.
– Не оставляй меня с ними!
Лоренц положил руку ей на плечо и почувствовал, что хозяйку бьет крупной дрожью.
– Что случилось, – спросил он вполголоса, – я никуда не ухожу, что с ними не так?
– Это же дети! – выдохнула Салли.
– Это дети? – Лоренц оглянулся и засмеялся. – Это не дети, это сволочи. Ну, как я понимаю, вполне самостоятельные ребята. Что с тобой?
Салли с размаху ткнулась головой ему в солнечное сплетение и зарыдала.
– Тише, тише. Никуда не ухожу. Вот до послезавтра совсем никуда, а потом буду днем на новый штрек уходить работать, а ночью возвращаться. Хорошо? Эй?
В подсобку заглянули Леха и Гриха.
– О, извините, – сказалЛеха, – мам, где нам расположиться?
– МЭМ!!! – хором рявкнули Гриха и Лоренц, – мэм, а не мам!
Салли с громким сипением вдохнула и убежала.
Лоренц откашлялся.
– Так, камрадес, – сказал он в наступившей тишине, – меня звать папой можно. Если приспичит. Но миз Мэшем надо называть миз Мэшем или, если она разрешит, миз Салли. Я понятен?
– Да, cap ("сэр!" – прошипел Гриха), извините. Я английский по книжке учил, – виновато ответил Леха.
В конце концов все устаканилось. Ленинградцы оказались ребятами квалифицированными, Гриха и Леха принялись приводить в порядок едва начатый системный центр регуляции освещения, а Миха увлеченно толковал с Салли про каких-то жужелиц. Салли грустно говорила, что ей удалось приобрести только тот вид, что помельче и подешевле, Миха обещал поделиться личинками. Лоренц обозрел картину и полез штробить левую стену – делать надо, и, главное, на виду, если Салли вдруг опять запаникует.
На исходе практики Лоренц запалил Гриху за самодеятельностью. Парень стоял у колонны с гравером и аккуратно вырезал по-русски четвертую строчку чего-то. Видимо, стихотворения. Высоко над ним перекликались Салли, Леха и Миха, натягивавшие по потолку зеркало термоизоляции.
Лоренц громко откашлялся.
Гриха обернулся:
– А? Привет, мистер Нейман. Подожди чуть-чуть, я допишу и прочитаю.
Он аккуратно, не хуже, чем по трафарету, вывел последние кириллические буквы, выключил гравер и отошел.
Лоренц поднял брови.
Гриха набрал воздуху, подтянулся и суровым голосом прочитал что-то напевное и раскатистое одновременно.
– А перевести?
Гриха нахмурился и начал переводить:
– Наши умершие… не покинут нас в несчастье… Наши погибшие – защитники. Небо отражается в лесу…
Лоренц повторил последнюю строчку:
– И деревья стоят печальные. Да уж, – он посмотрел в подвижное зеркало потолка.
– Это про Вторую мировую. Песня про летчиков. Вот один прилетел, а друга все нет. И время прошло, кислород уже кончился… ну или не кислород, что там тогда жизнеобеспечением было. И этот понимает, что уже ждать без толку.
– Нормально, – сказал Лоренц, – хорошие стихи.
* * *
На Салли Мэшем уже давно не хоронят. Пойнт-Даймонд построил два новых кладбища. А Мемориал в Новом Ленинграде еще принимает – он все-таки очень большой, еще лет на сорок хватит. На Салли Мэшем люди приходят погулять, подышать зеленью, туда ежедневно приводят на прогулки целый детский сад. И каждый разумный человек даже в средней группе знает, что белки кусаются, если позвать их, но ничем не угостить; что от сырых белых грибов болит живот; и что земляника на холмике возле семидесятого метра поспевает раньше, чем в других местах. На стене против этого холмика, насыпанного, конечно же, из хорошего камня под грунт, – имя Салли. Имя Лоренца Неймана можно найти на сто шестьдесят восьмом метре, а Марка Тушинского – на сто третьем, крупными буквами выше четырех рядов обычных надписей. Наверху, по решению городского совета, гравируют имена особо заслуженных или героически погибших граждан. Но то, как угодил туда хлопотун Тушински, – это отдельная история, и я ее расскажу как-нибудь в другой раз.
Долгая служба
…А шел тогда "Стойкий" от Камчатки мимо Японии, в Батавию, а далее должен был присоединиться к эскадре – так мичман Ляшенко сказывал.
И вроде бы шли сначала хорошо, а потом пришел с зюйд-зюйд-оста такой свежий ветер, что капитан начал опасаться, как бы не выбросило нас на японский берег. И стали мы забирать все больше на ост, в открытый океан, да только вскорости пожалели, что не спрятались в какую-нибудь, хоть и немирную, бухту. Потому как ветерок все крепчал, и тремя днями позже буря наступила вполне настоящая.
И был момент, когда думали – все, конец и нам, и "Стойкому", и батюшка наш, как был в рясе, выскочил наверх и побег к капитану на мостик. Я-то не слышал, а Игнат, рулевой, говорил потом, что батюшка требовал собрать команду отходную петь, чтобы приуготовиться к гибели – да капитан велел ему не позорить флот и отправляться в каюту. Однако же, не дошел – только вроде идет, за леер держится – но прошла волна, захлестнула палубу, и как и не было никого. А куда кидаться – следующая волна уже на перекат идет.
Дальше толком ничего не помню. Помню, что тянул снасть, помню, что привязывал концы отлетевшие – а что, куда – все вылетело. Просыпаюсь, а тихо. "Стойкий" поскрипывает хоть и жалобно, но уже не отчаянно, вахтенный покрикивает голосом обыденным, море ревет, но уж не оглушительно.
Встал я из люльки – а как ложился в нее, не помню – вышел на палубу. Там уже приборку наводят, рею заменяют, оснастку попорченную чинят. Стало быть, миновало.
И вот день идем, второй идем, ветер все тише, только вдруг кричат "Лодка!" Какая может быть лодка в глубоком океане, да после бури? Ан нет, "Человек в лодке!" Ну, что же, помчались мы убирать паруса, лег "Стойкий" на поворот, спустили концы и двоих матросов с кошками. Выхватили из волнения и лодку, и человека, подняли на борт бережно, как мать младенчика.
В лодке – ни весел, ни бутылки с водой, ни ковшика, ни котомочки. Один старый-престарый китаец, усы до пояса. Ай, старик, и как его угораздило? Бегут, несут ему воды питьевой – выпил ходя, кивнул благодарственно – а поглядеть на него так сухой, ни ниточки промокшей, стоит твердо, глядит важно.
И пошел, смотрим, пошел крабом прямо на мостик. Капитан наш, Михаил Александрович, кивнул – значит, допустите, – и вот уже разговаривают. Только глядим – почернел наш капитан лицом, нахмурился, за подбородок держится. Ходя же прямо стоит, рукой в море указывает, другой на палубу тыкает. Покачнулся капитан, взялся рукой за ограждение и на нас смотрит – и вижу я, что плачет Михаил Александрович.
Тут со мной рядом Михеев охнул – видно, тоже разглядел.
– Полное построение! – крикнули нам, – все на палубу!
Выстроилась команда – двоих не хватает – батюшки Пантелеймона и марсового Свитина. Капитан велел флаг приспустить.
– Офицеры и матросы российского флота! – говорит, – всякие тяготы и затруднения переносили мы без жалоб и справлялись. Легла на нас большая беда, однако же и ее одолеть возможно.
На корабле ни звука, только китаец тихонько покашлял.
– Были у меня странные мысли прошлым утром, – продолжает капитан, – и вот уважаемый посланец государя Янвана подтвердил мои подозрения. Крепитесь, товарищи, и знайте – все мы умерли позапрошлой ночью.
В рядах забормотали, зашептались да и притихли. Каждый, видать, вспомнил, как утром соображал, что ж той ночью было – да и не соображалось.
– Поскольку, по моей вине, погибли все мы без последнего причастия, да к тому же, обидел я служителя Церкви – не могут нас забрать ангелы господни. Однако же и чертям нас взять невмочно, поступили мы всем судном в хозяйство китайского государя мертвых Янвана.
С тем прислан нам распорядитель.
Ходя с мостика спустился, идет между рядами, то направо, то налево смотрит. Глаза узкие, усы длинные, халат – вроде серый, старый, а поближе подходит – видно, что чистого шелку и серым по серому расшит дивными узорами.
– Стойкость и милосердие, – говорит он на чистом русском языке, и руку поднимает, а руке той ковшик, из которого его, на борт поднятого, водой поили.
– Стойкость и милосердие, – повторяет, – каково войско, такова и служба. Недомыслие же, самонадеянность и вера слабая зачтутся вам через трижды по пятьдесят пять лет, после чего владыка Янван отпустит ваши души с общим ходатайством о помиловании в небесную канцелярию.
Так и работали мы на владыку китайского, и надо сказать, что уроки нам назначали честные, с уважением. Первым делом, помню, отправил нас управитель в Батавию же, потому что ожидалась там большая гибель, когда вулкан извергся. Стояли мы в подводной глубине с оружием, и огненных чертей обратно в огонь шугали. Странно было поначалу что дышать не нужно обязательно, а дышишь только по привычке да ради удовольствия, но к чему русский человек на службе не притерпится. Потом еще где-то посуху с китайскими чертями дрались – те вроде бунтовали, две деревни мирного люда сожрали, вот нас и прислали разобраться. Михееву тогда полный отпуск вышел – изорвали его черти так, что и управитель наш не сложил, так-то руку-ногу прирастить это он легко – и написал управитель бумагу какую-то, закрепил печатью. Встал Михеев как был целый, отдал честь капитану, сложил бережно бумагу за пазуху и ушел пешком в синее небо. Перекрестились мы все и вздохнули с облегчением.
Бывало и так, что души христианские приходилось из моря выводить, до порога небесного – все больше и больше в китайском море крещеного люду погибало. Англичан из глубин вывели – да я думал, нету их столько во всей Англии. Наших-то одно время было немного, а потом… Под Цусимой мы стояли – плакать бы, да посмотришь вверх – как отражение над нами стоит в ожидании караул архангельский, и Петренко божился, что видел в нем Михеева. Под Сахалином за корабликом раз ика увязался – женщина была на борту, геолог из Москвы. А спруты эти женский запах чуют, недаром в старину, пока святой Брандон всех иков из северной Атлантики не выгнал, там нельзя было и на берегу бабе на борт взойти – не вернуться тому кораблю. Это нам все Фу-И, управитель наш, рассказывал. Ух, намаялись мы этого спрута оттаскивать, большой он, упрямый – медведь водяной, а мы все на нем, как шавки висим…
Скоро уж срок нам настает, и пойдем мы за Михеевым, наверх, по синей дороге. Сколько горя мы видели – живому не вместить, а особенно как легли на дно обок друг друга две подводные лодки, и обе без креста – одна со звездой красной, на другой коло мертвецкое, черное. Вышли моряки оттуда в водяное пространство, увидели друг друга и снова в бой бросились. Так и бились, пока не пришли – за кем черти, за кем ангелы. А из первой лодки – двадцать человек нам на смену остались. Потому что некрещеные. Один Петьки Фомина праправнуком оказался, штурман молодой.
Нам сейчас послабление за выслугой вышло. Иногда отпускают до берега – табаку прикупить настоящего, или даже вина зеленого (правда, нам оно уж не в интерес, да и вкус у него уже не тот вовсе стал). Так, ты говоришь, самосад? Или китайского выросту? Нет, мне китайского не надо, мне бы вот такого… Да, спасибо. Понравится – еще приду, чего-чего, а денег у нас больше, чем нужно. Только еще бы разобраться… давай я тебе покажу, какие у меня есть, ты выбери сама что нонче в ходу. Доллары-то? Ну, на, долларов возьми.
Может, через полгодика еще выберусь. И тебе подобру, внученька.
Что?… Э, какие шутки. Это же ты для живых бабушка. А хочешь что хорошее сделать – поставь свечку, давно за нас никто на берегу не молится. Душно.