Чайханщик уловил, что тон старосты изменился, и испугался, поспешил вмешаться:
– Врет он, во все нос сует. Слушай, староста, если тебе жизнь дорога, слушай меня, правду говорю: он всюду лезет, во все вмешивается. А иначе что ему здесь делать? – Глаза его налились кровью, он погрозил жандарму пальцем: – А ты не беспокойся, я тебя схороню!
Он повернулся спиной к ним и быстро зашагал в глубь пещеры.
– Куда пошел? – заорал староста.
– Пригляди за ним, – взмолился жандарм. Староста трубным голосом приказал:
– А ну-ка возвращайся! Тебе говорю – вернись! – Потом, словно попав в тупик, забормотал: – Ух, во рту все пересохло, язык не ворочается…
Чайханщик добежал до последней могилы, туда, где в разгар своих плясок и прыжков за несколько минут до столкновения с жандармом он приметил кинжал с золотой рукояткой. Схватив его, сунул за пазуху и вернулся. Его возвращение успокоило старосту. А чайханщик, переведя дух, снова подступился к нему:
– Раз ты боишься, давай я стрельну. – Он протянул руку (а вдруг староста надумает отдать пистолет?) и добавил: – А ты садись, покури пока.
Жандарм из последних сил потянулся куда-то за спину, пробормотал:
– Ой, не давай ему…
Но предлагавший перекур чайханщик неожиданно объявил:
– У меня сигарет нету. Старосте это не понравилось.
– Сигарет у тебя нет, а лопата есть? И радио тоже есть. Говоришь, ты сюда полчаса назад попал, а?
Когда староста рухнул из колодца в пещеру, радио еще говорило, но таз, которым он ударил жандарма, отлетев, попал сначала на надгробие, потом покатился под ноги чайханщику, а по пути зацепил за приемник, сбил его, и тот выключился. Молчащий приемник теперь валялся на земле возле жандарма. Жандарм вытащил из заднего кармана пачку сигарет, щелкнул по ней, вытряхивая одну, затем предложил старосте:
– Прошу, пожалуйста!
Едва староста протянул руку, чтобы взять сигарету, чайханщик подскочил и заслонил его.
– Не подходи к нему близко! Берегись, а то каратэ ударит!
Староста отшатнулся в ужасе, жандарм злорадно усмехнулся. Староста спросил:
– Каратэ – это что?
Жандарм вытащил сигарету из пачки, сунул в рот, чиркнул спичкой, закурил, чайханщик тем временем ответил:
– Я почем знаю! Штука такая. Японская.
– На транзисторах? – спросил староста.
От такого невежества чайханщик совсем разозлился.
– Господи прости! – воскликнул он. – Ну, вроде борьбы это. Японская борьба.
– Не болтай чепухи, – оборвал староста. – При чем тут борьба?
Жандарм тем временем перебросил зажженную сигарету старосте и тут же извинился:
– Прошу прощения!
Староста поймал сигарету, церемонно поблагодарил:
– Да не оскудеет ваша рука…
Жандарм отвечал столь же учтиво и обходительно:
– Рад служить, не стоит благодарности. Чайханщик, смекнув, что такой обмен любезностями
для него опасен, возмущенно воскликнул:
– У, подхалим поганый!
Староста, усаживаясь на землю, показал пистолетом, чтобы чайханщик тоже сел.
– Ну-ка объясни мне. Мы где?
Теперь все трое располагались на земле вокруг гробницы. Жандарм опирался на локоть, староста сидел, подвернув под себя ноги, чайханщик – на корточках. Чайханщик пытался сообразить, что бы еще предпринять. Староста дымил как паровоз, жандарм опять начал стонать: бедняга ведь был ранен, кровь текла по его щеке, капала с подбородка. Чайханщик сверлил взглядом старосту, но никак не мог догадаться, что у того на уме. Он пробормотал:
– Не знаю.
– Не знаешь, однако здесь сидишь?
– Ты сам тоже здесь, а ты знаешь? – возразил чайханщик.
– Может, ты знаешь? – обратился староста к жандарму.
– Я за ним следом сюда пришел, – ответил тот.
– Ты пришел следом за ним, я – следом за тобой… – Он обернулся к чайханщику: – А ты за кем?
Чтобы избежать ответа, чайханщик сделал вид, будто испуган новой догадкой:
– Не дай Бог, он в эту сигарету гашиш подложил…
Староста выдернул изо рта сигарету, словно это была змея или скорпион, брезгливо отшвырнул ее подальше и взвизгнул:
– Вы мне голову не морочьте, сукины дети!…
Чайханщик тоном уличного мальчишки, скликающего дружков поиграть в бабки, предложил:
– Закопаем его, а?
Потерявший от страха голос, староста только прохрипел:
– А ты заткнись! Только и знаешь: прикончи его, закопай его. Ах ты злыдень, что я тебе – Азраил или палач? Может, могильщик или обмыватель трупов? Староста я, понял?!
– Какая разница? – возразил чайханщик. – Что тут понимать? Нам надо от него отделаться. А мертвецов поверх земли оставлять грех.
Но староста нащупал слабое место в его доводах.
– Да разве мы сейчас поверх земли?
Чайханщик бросил взгляд на своды пещеры и понял, что тот прав.
– Ну и что? Здесь тоже земля, все равно надо его упрятать. Главное дело – закопать. Ну чего ты расселся, поднимайся давай, сходи обгляди тут все!
Жандарм снова напряг все силы, чтобы удержать старосту, слабо замахал рукой:
– Стой, не ходи! Ты ведь не знаешь, куда он тебя заведет…
Чайханщик нарочито небрежным тоном, которому он старался придать почтительность, заявил:
– Неужто староста – ребенок? Чего зря говорить? Он сам пойдет, один. Ты что, думаешь, если эта дыра под землей, так он уж и не разберется? Чтоб ты ослеп! Староста, он везде староста, хоть на земле, хоть под землей!
Жандарм понял, что должен противопоставить этим лицемерным речам все свое красноречие, и начал:
– Эх, такому длинному языку ножа не миновать! Гляди, староста, не попадись на крючок! Это все – древние творения, памятники твоим предкам. А этот тип сюда нагрянул, окопался тут, чтобы себе их забрать. Не позволяй ему сделать это. Не давай изломать здесь что-нибудь или, еще того хуже, вынести отсюда. Ты должен охранять все это. Должен гордиться памятниками. Такая у тебя задача – сохранить, сберечь заветы предков и передать их следующим поколениям.
Бедняга, несмотря на потерю крови, превосходно справился с ролью лектора. Это была прекрасная речь, но жандарм совершенно обессилел: восторженная любовь к историческим памятникам, равно как и обуревавшее его стремление не только лично исполнить долг перед обществом, но и разъяснить другим лежащую на них моральную ответственность привели его в такое изнеможение, что он весь обмяк, побледнел, задохнулся и закашлялся.
У чайханщика от отвращения и изумления перед подобными разглагольствованиями, которые казались ему сплошным вздором, даже ноздри раздулись, когда он крикнул:
– Да брось зубы заговаривать! Охраняй, передай!… Что староста – сторож, что ли? Ты, подлец, этими разговорчиками хочешь у нас изо рта кусок вырвать. – Потом он повернулся к старосте: – Дай ему волю, он совсем обнаглеет, живо на ноги вскочит, соберет всех богатеев, им все это передаст, ну и сам внакладе не останется. А нам придется издаля завидовать.
Он сделал паузу, чтобы этот глубокий научный анализ оказал воздействие на старосту, что, похоже, и произошло. Потом со всей решительностью, гневно и презрительно продолжал:
– Наши предки! Наши предки! Очень ты предков любишь, да? Вот я сейчас тебя к ним и отправлю!
И он прыгнул прямо на жандарма, но староста с пистолетом в руке был настороже, так что чайханщик хоть и повалил жандарма, но не успел вытащить из-под рубахи кинжал. Он опять повернулся к старосте:
– Прошу покорно, не теряй даром времени. Глядишь, еще какой-нибудь незваный гость объявится.
Он пригнулся к его уху и стал шепотом рассказывать о сокровищах и грудах золота в глубине пещеры, однако жандарм, как ни напрягал слух, от боли – боли в ноге, боли в разбитой голове – ничего не мог разобрать.
Глаза старосты блеснули. Даже если это было наполовину вранье, все равно дело стоящее. А главное – пистолет-то у него в руках. С трудом, упираясь ладонью в покрытый редкими волосами затылок чайханщика, он поднялся на ноги и заявил:
– Ты пригляди тут, пока я схожу.
47
Художник мазками наносил краску на холст, он выписывал брюки крестьянина. Трихвостень в молчании докуривал сигарету, ожидая, чтобы художник снова заговорил. Но тот не намерен был тратить время на разговоры. Он сейчас был занят работой, сейчас не было необходимости отрываться, быть может, он даже предпочитал пустой болтовне воспоминания об ушедших днях, когда Зейнальпур говорил и мыслил по-другому. Он молчал. Знал, что упреки тут не помогут. В жизни есть другие проблемы, другие факторы, более могучие, чем советы и порицания. Он знал, что человек пренебрегает даже своим собственным опытом; чего же ждать от поучений, советов и мудрости из вторых и третьих рук? Он знал, что каждый человек должен создать себе свой собственный критерий, мерку. Понимал, что даже отсутствие критерия представляет собой своего рода мерило, скрытый пробный камень. И тот в свою очередь, под давлением обстоятельств, также постоянно видоизменяется. Для каждого человека основой его критерия должна быть искренность по отношению к самому себе. Если она есть, тогда и разум берется за работу – на то он и разум, чтобы понимать, что запас его собственных познаний ограничен. Разум возьмется за дело, глаза откроются, гипноз страха и привычки потеряет силу – человек станет свободным. Будучи несвободным, человек никогда не обретет себя. Ложь препятствует освобождению. Несвобода не дает власти. Несвободный человек всего лишь животное. Быть человеком – это значит властвовать над собой, а без искренности и правдивости это невозможно. Власть над собой – вот залог свободы. Художник молчал, потому что знал: пока есть работа, незачем попусту болтать.
Трихвостень, чтобы прервать молчание, спросил:
– Ну а что слышно о ребятах из нашей компании?
– Все хорошо, живы-здоровы, – ответил художник. Потом вспомнил о приятеле по имени Абуль и добавил: – Вот только Абуль, бедняга, ногу сломал.
– Да как же это?!
– На лыжах катался.
– А шею не сломал еще? – Трихвостень попытался оживить беседу.
Но художник, очевидно, вспомнил о чем-то своем, да и шутка показалась ему плоской, так что он сухо ответил:
– Это в следующий раз.
Потом задумался, опять сунул в рот сигарету, затянулся, отодвинулся от полотна, окинул его взглядом. Однако, решив, что лучше закончить рассказ, проговорил:
– Я ходил в больницу, навещал его. Как ты думаешь, кого я там встретил?
– Зеленую ветвь ислама, – смеясь, сказал Трихвостень. – Духа зелени!
Этими словами он хотел намекнуть на пристрастие товарища, которого они в давние времена называли Абуль. Тот обожал деревья, цветы и мечтал распространить зеленый цвет по всему миру. Всякий проступок, насилие, глупость он готов был прикрыть зеленым листком.
– Нет, доктора Чистюлю.
– Какого еще Чистюлю? – удивился Трихвостень.
– Ну Чистюлю, который во Франции был.
– Так, значит, он приехал? А грозился, что никогда не вернется. А еще, бывало, говорил, что надо бороться с невежеством.
– Об этом ничего не знаю, – сказал художник. – Слыхал только, как он описывал медицинский случай: беременная женщина упала, сломала тазовую кость, пострадавшую доставили к нему. Он говорил, что делать операцию небезопасно – может пострадать плод. А не делать – тоже нельзя.
– Ну и как же он в конце концов поступил? – спросил Трихвостень. – Конечно, ведь у него новая техника…
– Не очень-то новая. Он отослал женщину в другую больницу, к другому врачу.
И художник снова замолк. Трихвостень тоже погрузился в раздумья, нахмурил брови. Молчание затянулось. Наконец он сказал:
– Удивительно, как меняются люди.
Художник тщательно накладывал мазок за мазком. Он поглядел на Трихвостня:
– Он не изменился. До сих пор читает левые европейские газеты и журналы.
48
Чайханщик следил, как староста, отправившийся обследовать пещеру, уходит все дальше. Он тихо и томительно выжидал. Потом вдруг вскочил, схватил жандарма за шиворот и перевернул его, бросил ничком на землю, а сам сел ему на спину и зашептал в ухо:
– Ну, как ты отсюда выберешься?…
По молчанию жандарма он заключил, что тот вконец испуган, и снова заговорил:
– Отвечай: сколько пуль было в твоем пистолете, когда ты сюда заявился?
Придавленный его весом, жандарм застонал:
– Слезь с меня… Я ранен… Тяжелый ты. Чайханщик отвесил ему подзатыльник – мол, говори
потише – и опять зашептал:
– Пулям, которые ты выпустил, я счет вел. Ты только скажи: сколько их поначалу в пистолете было?
– Ты что с меня ремень тянешь? – всполошился жандарм.
Чайханщик, расстегнув его пояс, пытался на ощупь определить, где патроны. Он пробормотал:
– В твоем пистолете либо совсем патроны кончились, либо остался только один. Я затем ему и говорил: "Стреляй", чтобы удостовериться, что все заряды вышли. Коли пистолет не заряжен, я от этого мужика враз отделаюсь.
– Хочешь меня вовлечь в твои воровские дела, мошенник? – сдавленно простонал жандарм.
Чайханщик, как видно поднаторевший в том, чтобы разъяснять клиентам историческую обстановку, назидательно произнес:
– Ты весь свой век дармоедом прожил, дальше своего носа не видал ничего. Иначе твой пистолет не попал бы за здорово живешь в руки индюка этого.
Дергаясь от боли, жандарм прохрипел:
– Тяжело мне, не дави так…
Чайханщик, не склонный принимать всерьез страдания тех, кто под ним, продолжал свое:
– Ну, с этим-то я справлюсь. А ты должен мне помогать! – И так поднажал на слово "мне", что это вполне ощутимо отразилось на спине поверженного жандарма.
Тот завопил из-под него:
– Ах ты, подлец! Хочешь покрыть меня позором?! Чайханщик еще раз ударил его по затылку, так что
жандарм ткнулся лицом в песок, и зашипел:
– Не ори! А то этот сейчас прибежит.
Но жандарм, хоть он изнемогал от потери крови, не сдавался, он заворочался, надеясь сбросить чайханщика со спины. Тот, однако, удержался, более того, он зажал рукой рот жандарму, а другой рукой вытащил из-за пазухи кривой кинжал с золотой рукояткой. Не давая жандарму пикнуть, он с силой воткнул кинжал ему в бок.
Из дальнего конца пещеры раздался вопль старосты. Он увидел посреди золотой кучи глаз, испугался, закричал и бросился бежать.
49
Крестьянин заливался смехом. Его рассмешило, что на картине, где были выписаны новый дом, гора и степь, точно воспроизведены фигура и платье невесты и его самого, их лица оставались пустыми кружочками, на которых не было и намека на глаза, рот, брови или нос.
– Значит, это я? – спрашивал он художника. – А где же у меня глаза? Что ж у меня – вовсе рта нет?
Художник сдержанно отвечал:
– Помилуйте! Рот вашего превосходительства изволит занимать очень важное место.
Но Трихвостня любезная форма ответа не обманула. Он сразу раскусил язвительный намек и сказал себе: "Здорово я вляпался, когда пригласил сюда этого упрямца! В художниках недостатка нет, а этот – настоящий осел. Чего он добивается своим упорством?"
Крестьянин снова поглядел на полотно и обнаружил там только свой фрак. В сущности, фрака было достаточно – по нему сразу можно было узнать, кто изображен на картине. Однако ему хотелось увидеть также свои глаза и брови, поэтому, показав на пустое белое пятно посреди полотна, он спросил:
– Так куда же они подевались? Художник вновь потупился:
– Пока еще не явились. Попозже объявятся, постепенно.
Крестьянин сначала не понял, уставился на него, потом заморгал и пробормотал:
– Шутишь…
Художник с деланной улыбкой опустил глаза. Крестьянин, словно одобряя его шутку, с видом превосходства изрек:
– Ах ты плут!
Но потом его медленно ворочающиеся мозги все же сработали, и он просиял:
– Ага! Теперь понял! Ты, значит, хочешь сказать, сначала гора, потом – постройка, а потом – все остальное. Точно! А потом – все остальное, милостью Божьей!
Художник все с той же застывшей улыбкой закивал головой, как бы одобряя сообразительность и проницательность крестьянина. Тот большим пальцем указал на незаконченное изображение новобрачной:
– А она все еще спит-сопит.
Доверительная информация об обстановке в спальне ничуть не взволновала художника, он лишь вежливо наклонил голову и сказал:
– Как вашей милости угодно.
50
Глаза старосты были полны слез, но он не плакал. Он сидел поджавши ноги и, не выпуская из рук пистолета, гладил жандарма по окровавленным волосам. Во тьме пещеры тот казался изжелта-бледным, он стонал, страдая от раны и потери крови. Староста поддерживал ему голову, горестно сознавая, что ничего не может (а точнее, не должен) предпринять. На чайханщика, вероятно, подействовала печаль старосты, а может быть, угрызения совести, но только на лице чайханщика явственно обозначились приметы горя и волнения. Капля, готовая упасть, повисла на его толстом носу, но в темноте нельзя было наверное определить, вытекла она из глаз или из носа. Он утер ее рукавом и снова преисполнился сострадания. Староста дрожащим от переживаний голосом спросил:
– Ты уверен, что умираешь?
– Отдать жизнь при исполнении долга не значит умереть, – отвечал раненый. – Стать жертвой прошлого – почетно. Я благодарю Бога, меня пронзил кинжал… древний… с золотой ручкой… памятник… старины!
Голос его прерывался не потому, что он раздумывал, или искал подходящее выражение, или хотел подчеркнуть что-то, – нет. От боли и потери крови он едва дышал, но знал, что должен договорить все до конца, поэтому и выталкивал из себя слово за словом.
Жандарм уже умолк, но староста продолжал почтительно молчать, так как думал, что тот добавит еще что-нибудь. Медлительность, заторможенность речи жандарма приучили его к ожиданию следующего слова. Но когда молчание затянулось надолго, а слов все не было, слышалось лишь тяжелое, хриплое дыхание, староста надумал упрекнуть чайханщика:
– Братоубийство кинжалом предков, а? – И добавил более жестко: – Ну-ка дай я погляжу!
Но чайханщик не отдал кинжала, и рука старосты, которую он протянул было, присоединилась к другой, ласкавшей волосы жандарма. Он приговаривал:
– Ты не огорчайся… Слово даю… Здесь все вычистят, уберут… Блеск наведут.
И он сделал движение рукой, словно начищая ваксой сапоги. Чайханщика, который с точки зрения исторического развития опередил старосту, упоминание о блеске тоже вдохновило:
– Электричество проведем. Лифт поставим, чтобы туристам удобно было вниз спускаться, любоваться.
Жандарм сердито проговорил:
– Туристы, да? Убийца ты подлый! Такие туристы, которые гашишем балуются?
Староста вмешался, чтобы снять напряжение:
– Да мы табличку повесим: "Гашиш курить запрещается!"
Но жандарм отверг его попытки к примирению, заявив:
– А ты меня тазом по голове стукнул!
Староста потупился, со стыдом пробормотал:
– Ошибочка вышла! – И тут же обратился к чайханщику: – Чайку не найдется?
Чайханщик, мягким, осторожным движением вытаскивая из кармана жандарма пачку сигарет, напомнил:
– Золотым старинным тазом.