Об этом Вадим слышал от матери, она даже прочла ему отрывок из какой-то книги про казнь Иисуса Христа с двумя разбойниками на Голгофе.
- Истины нет, - твердо выдержал пристальный взгляд эмвэдэшника Вадим. - Если бы существовала истина, моего отца не расстреляли бы. И мать была бы жива. Кому нужна была их смерть? Сталину или Дьяволу?
- Рассуждаешь, как взрослый, - стряхнул пепел под ноги Горобец. - Горе и страдания рано делают детей взрослыми.
- Детей… - усмехнулся Вадим, - Я давно уже не ребенок.
- Мужчина?
- Я не знаю, кто я, - резко ответил мальчик. В тоне Горобца ему послышалась насмешка. О том, что он не по годам взрослый, часто говорил и дед. После всего случившегося Вадим редко улыбался, а смеяться, кажется, вообще разучился. На лбу прорезалась тоненькая морщинка. Не было дня, чтобы он не вспомнил родителей. Иногда просыпался ночью и его охватывал гнев: хотелось вот сейчас, немедленно отомстить за них. Но кому мстить - он не знал… Он еще не знал, что мстить системе - это то же самое, что плевать против ветра: все тебе же в лицо отлетит. И от этого чувства собственного бессилия мальчик терялся, не хватало фантазии воочию вообразить истинного врага, нанесшего ему столь страшный удар. Да что удар - вся его жизнь была сломана. В школе он чувствовал себя чужаком, приятелей не искал, мало с кем общался и ребята вскоре тоже перестали лезть к нему. Пару раз подрался из-за какого-то пустяка. Дрался зло, ожесточенно и его перестали задирать. Мальчишкой он рос крупным, каждое утро в теплое Бремя года подтягивался на самодельном турнике, ожесточенно колошматил кулаками кипу тряпок, туго увязанных в обрывке рыболовной сети. Эту самодельную "грушу" он сам смастерил и подвесил к потолку в лодочном сарае. За год до ареста отец немного поучил его боксировать. Он был боксером-разрядником, с институтских времен в соревнованиях не участвовал. Отец внушал, что настоящий мужчина должен уметь за себя постоять. Еще говорил о страхе, который смолоду нужно из себя по капле выдавливать, иначе он тебя когда-нибудь раздавит. На фронте Белосельский был в штрафном батальоне, где выживали лишь самые отчаянные храбрецы… Вспомнилось, что капитан в блестящих сапогах при аресте забрал с собой коробку с тремя орденами и шестью медалями отца. Какое он имел право? Как бы отец не относился к советской власти, которая, кроме горя, ничего ему не дала, он геройски воевал, защищая Родину. Из лагеря попросился на фронт, его и направили в штрафной батальон, где он командовал ротой.
- Плетью обуха не перешибешь, Вадим, - дошел до него ровный глуховатый баритон Горобца, - Что было, тоже не вернешь, как и родителей не воскресишь… Ну чего тебе здесь торчать в лесу?
- А где мне… торчать? - бросил на него косой взгляд мальчик. Он присел на ступеньку так, чтобы видеть лицо начальника. На висках у него в колечках рыжих волос поблескивала седина.
- Да и Григорию Ивановичу, наверное, с тобой трудно: обед сготовить, постирать… И скучно ведь тебе здесь? Лес Да озеро… Небось, тянет к сверстникам? И дружков ты не завел.
- Если отправите в детдом - сбегу! - сразу сообразил, куда клонит Горобец, мальчишка. - Я дедушке помогаю, я умею варить, стирать, ему будет плохо без меня.
- Почему в детдом? Есть ведь школы-интернаты. Там и учат и кормят. Каждую неделю на выходной будешь сюда приезжать… - голос начальника из псковского управления МВД звучал не очень убедительно. Каждый выходной приезжать на турбазу! На чем? Сюда автобусы не ходят, разве Василия попросить, чтобы подвозил мальчишку? Мысль определить Вадима в школу-интернат возникла у Горобца еще зимой, не то, чтобы он уж очень заботился о нем. Его пушкиногорская приятельница - главным образом из-за нее он и приезжал сюда - как-то обронила, что у турбазовского мальчишки такие глаза, будто она в чем-то провинилась перед ним… Да и сам Борис Львович понимал, что постоянное присутствие мальчика как-то связывает, смущает некоторых женщин, приезжающих сюда. Ему-то наплевать на мальчишку. Он, Горобец, давно привык не считаться с интересами других, безразличных ему людей, жизнь сложилась так, что другие люди в основном заботились о том, чтобы ему было хорошо и удобно. Но раз мальчишка смущает женщин, значит, его нужно отсюда убрать. Правда, это нужно было сделать раньше, когда он тут только что объявился, но раньше мальчишки было не видно и не слышно… Со стариком, конечно, не стоит портить отношения из-за внука. На худой конец можно попросить его сделать так, чтобы во время их наездов Вадим не попадался на глаза гостям. Пусть уходит в лес или прячется… Эта тихая закрытая турбаза нравилась Горобцу, можно поохотиться, порыбачить, никого посторонних… Лида Лупкина - секретарь Пушкиногорского райкома комсомола, его любовница, тоже любила эту базу. Горобец приезжал из Пскова на черной "Волге", оставлял ее в райотделе, а сюда привозил их Василий Лукьянов - шофер лесничества. Проверенный товарищ, этот не проболтается, не продаст… Да особенно Борис Львович никого и не боялся. Разве нет турбаз под Псковом, где отдыхают областные руководители? И там все так же, как здесь, даже больше удобств и роскоши. От Пскова до турбазы "Саша" часа два езды. Случалось приезжать сюда и без ночевки. Белокурая высокая Лида видно, запала в душу, нет-нет и прямо в псковском кабинете возникала перед глазами: грудастая, белозубая, с гибким молодым телом… Надо будет подсказать ребятам из обкома комсомола, чтобы ее взяли в областной центр. Он уже толковал с первым, тот обещал перевести ее в аппарат сразу после областной конференции, которая состоится в январе. И Лида не возражала бы поменять, как она говорила, серую "пушкинскую дыру" на областной центр с театром. Должность заведующей отделом обкома ВЛКСМ ей обеспечена. Борис Львович был начальником отдела псковского управления МВД, лелеял надежду когда-нибудь возглавить Управление, пользуясь своими московскими связями, но после прихода к власти Хрущева стало что-то непонятное происходить: в Москве уже полетели со своих высоких должностей несколько крупных руководителей МВД. Зашаталось кресло и под начальником псковского управления. Горобец утешал себя тем, что бьют в первую очередь по крупной дичи, а над мелкой дробь поверху пролетает, не задевая…
- Мне здесь нравится жить с дедушкой, - сказал Вадим - У меня ведь никого, кроме него, нет. И менять ничего не надо.
- Я хотел как лучше, - не скрыв разочарования, ответил Горобец.
- Для кого лучше? - бросил на него странный взгляд мальчишка. Глаза у него с зеленым ободком, острые, умные глаза много пережившего маленького взрослого человечка. Лоб выпуклый, брови темные, длинные ресницы, припухлые губы. Рослый паренек с уже развитой мускулатурой. В школе наверняка бы играл в футбол или хоккей… Мальчишеское и взрослое перемешалось в облике Вадима. Не по возрасту перечеркнула лоб узкая морщинка, да и в пристальном взгляде больших глаз нет-нет и проскальзывало что-то взрослое, непримиримое. И разговаривать с ним непросто: с ходу схватывает твою мысль. И отвечает рассудительно, как взрослый человек. Этому человечку уже никогда больше не быть ребенком.
И Горобец, который сам сотни раз подписывал протоколы об арестах - нужно же было план выполнять по разоблачению врагов в Псковской области! - никогда не задумывался о детях арестованных, расстрелянных, сосланных. Какими они вырастали? Маленьких забирали в детские дома и воспитывали преданных делу социализма людьми, вычеркивали из их сознания, памяти даже фамилии родителей - давали другие фамилии и имена. Так появились Кимы - Коммунистический интернационал, Элемы - Энгельс-Маркс, Вили - Владимир Ильич Ленин и даже Революции. Им внушали ненависть к врагам народа, ко всему прошлому, о попах они знали из сказки "О попе и его работнике Балде", о капиталистах - по Маяковскому и Маршаку, где герой - отвратительный "Мистер Твистер", или: "ешь ананасы, рябчиков жуй, день твой последний приходит, буржуй!". Вот такие подрастающие кадры требовались социалистической системе, иных она не приемлела. Для иных строились на севере бараки, других миллионами гнали по этапам, по пути умертвляя голодом и холодом, топили на баржах, живыми закапывали в землю… Сие-: тема до совершенства отработала машину коллективного уничтожения. Сразу после ареста человек начинал медленно умирать. И убивали его дважды: сначала казнили душу, потом расстреливали тело. Не было могил, кладбищ - вся страна превратилась в одно гигантское кладбище. Вот какую систему изобрели для России классики Марксизма-Ленинизма! Подобного еще не было на земле.
Говорить с мальчишкой было трудно, это не тот мальчишка, с которым можно пошутить, взлохматить волосы, по-приятельски шлепнуть… Его пронзительные, с зеленью глаза неотступно следили за тобой, безмолвно останавливали любое проявление фамильярности, предостерегали… И Борис Львович подумал, что трудная будет жизнь у этого, в одиннадцать лет взрослого человечка, очень трудная, а если он выживет, определится в этой жизни, то несомненно будет представлять опасность для системы… Не поэтому ли Калинин подписал закон привлекать к судебной ответственности детей старше двенадцати лет? Сколько их расстреляли, мальчишек и девчонок - детей "врагов народа"!.. Уж он-то, Горобец, знал, что арестовывали и расстреливали никаких не врагов, а обыкновенных людей. Сверху спускался циркуляр с приказом арестовать и расстрелять по области столько-то человек. Арестовывали и расстреливали. Тут шли в ход доносы, оговоры, сведения между людьми личных счетов - нужен был лишь повод, любой, даже самый нелепый. А когда и повода не было, подгребали как граблями сено всех, кто попадется под острые зубья. Признания в измене выбивали опытнейшие палачи-следователи. Они набили на этом и руки и ноги… А если не выполнишь план по уничтожению человеческого материала, то и сам займешь место у исклеванной пулями острожной стенке. И занимали нередко сами чекисты эти места. И расстреливали их в упор те самые парни, которые, как говорится, пуд соли съели с тобой. Уж они-то знали, что ты никакой не враг, но приказ есть приказ. И каждый в глубине души знал, что и его могут поставить к стенке, и лучший приятель безжалостно нажмет курок..
Вадим тоже молчал, глядя на тропинку, на которой, греясь на солнышке, растянулся Султан. Он вытянул все четыре лапы, чуть оскалил розовую пасть, иногда во сне вдруг начинал быстро-быстро сучить сразу четырьмя лапами, будто куда-то бежал. И дрожь пробегала по его шерсти. На него пристально смотрела серая, с обкусанным ухом кошка. Султан частенько заставлял ее пулей взлетать на деревья. Ежей не трогал, а кошек гонял.
Чувствовал ли Вадим, что от этого человека зависит его судьба? Конечно, чувствовал, да и дедушка не раз говорил, что Горобец многое может сделать и плохого и хорошего… Для Добромыслова хорошее уже то, что ему дали возможность жить здесь вдали от людей, в которых он давно уже утратил веру. Что же это за люди, которые позволили на себя надеть чугунное ярмо, сами дали "хозяину" кнут в руки и подставляют плечи-спины под хлесткие, кровавые удары… И чем сильнее их бьют, чем громче они выкрикивают здравицы в честь самого главного палача! Просто молятся на него. Григорий Иванович сам видел в райцентре, как плакали на улицах люди. В этот день вносили набальзамированное тело "вождя" в мавзолей. Пришлось Ильичу потесниться и рядом со словом "Ленин" появилось не менее страшное слово "Сталин". Первый начал уничтожение лучших умов России, а второй продолжил, поставив это дело на поточный метод. В азарте вселенского уничтожения не пощадил даже крестьянина - кормильца, исстари обеспечивающего не только Россию, но Европу хлебом. Хороших зажиточных хозяев, окрестив их кулаками, почти полностью уничтожил, а бездельников, пьяниц согнал в колхозы, которые тяжким ярмом повисли на шее государства. Создав противоестественные условия для существования людей, Сталин убил в нескольких поколениях любовь к земле, работе, к скотине…
Да-а, есть Ленину о чем подумать, поговорить со Сталиным в мавзолее… Может, займутся на вечном досуге подсчетами миллионов людей, убитых по их приказам и разнарядкам?.. Дедушка говорил, что когда тела по обычаю не погребены, а выставлены в мавзолеях на всеобщее обозрение, души этих людей испытывают неимоверные страдания… Может, Бог так в конце концов наказал злодеев? Кстати, нигде в мире не выставляют набальзамированные трупы в мавзолеях. Это большевистское изобретение. А возможно, сатанинское…
Почему-то все это вспомнилось Вадиму, когда он сидел рядом с эмвэдэшником Горобцем. А слышал он про все это от отца и деда. Отца уже нет в живых, а деда в любой момент могут забрать… Что им стоит? И Вадим решил как-то смягчить свои резкие слова.
- У меня ни одной тройки нет, - сказал он, - И я занятий не пропускаю.
Горобец понимающе взглянул не него: сейчас паренек заговорил, как мальчишка. Ведь понимает, чертенок, что ему, Горобцу, наплевать какие отметки в дневнике у него! Он уже решил не трогать его, нынче же поговорит с егерем, чтобы, когда приезжают гости, мальчишка не мозолил им глаза. Пусть в лес уходит, рыбачит или дома сидит. Борис Львович часто видел его с книжкой. Вот и читай себе на здоровье где-нибудь в укромном уголке…
- Вадим, ты, когда тут люди… отдыхают, постарайся держаться подальше, - неожиданно проговорил он. - У взрослых свои дела… Неделю на работе, а сюда приезжают расслабиться, отдохнуть… Понимаешь?
Понимаю, - помолчав, ответил Вадим Больше меня никто на территории не увидит Я как-то об этом не думал.
- Вот и ладушки, улыбнулся Горобец. Ты все на лету схватываешь!
У Бориса Львовича детей не было, да можно считать и жены нет, хотя и не разведен. Жена москвичка, ей надоело жить в Пскове, все чаще стала уезжать в столицу, к нему наведывается в месяц раз-два. Наверное, завела там любовника… Жена была дочкой московского генерала из МВД. С влиятельным тестем не стоило осложнять отношения, потому Горобец и смотрел сквозь пальцы на поведение жены. Если в Пскове его положение пошатнется, а все к этому идет, тогда вся надежда на генерала Не оставит же своего зятя в беде?
Я пойду? - взглянул на него Вадим.
Значит, говоришь, троек нет?
- Нет, - подтвердил мальчик.
На дежурный вопрос и дежурный ответ.
- Не тянет в Ленинград?
- Там у меня никого не осталось.
- А квартира?
- Там живут другие, - тень легла на лицо мальчика.
- Значит, в Ленинград нет тебе ходу…
- Мне никуда нет ходу… - тихо произнес он - И отсюда вы хотите меня… прогнать.
- С этим мы решили, - мягко возразил Борис Львович, - Живи, но помни наш уговор.
- Я ничего не забываю…
Повисла напряженная пауза. Чтобы разрядить ее, Горобец спросил:
- Отца-то вспоминаешь?
Вадим - он уже поднялся со ступеньки и сделал несколько шагов по тропинке - будто споткнулся.
- У меня замечательный отец! - не оборачиваясь, сказал он. Правильнее было бы сказать - был, но мальчик еще сохранил в глубине сердца маленькую надежду.
- Скажи Григорию Ивановичу, чтобы подошел, - бросил в спину ему Горобец. Он тоже отметил про себя, что мальчик сказал об отце, как о живом человеке, но эмвэдэшник-то знал, что Андрей Васильевич Белосельский расстрелян в подвале 5 марта 1953 года. И дату эту невозможно забыть, потому что в этот весенний день на даче умер Сталин.
12. Ночной гость
В ноябре почти догола обнажились березы, осины, ольха, лишь дубки не хотели расставаться с чуть тронутыми желтизной продолговатыми листьями. Снег еще не выпал, но по утрам пожухлая трава курчавилась и сверкала от инея. Вода в озере при обрела свинцовый цвет, ветер рябил ее, камышовые метелки роняли пыльцу, а ржавая осока скрипела. Все перелетные птицы давно улетели и на тихой территории турбазы вольготно разгуливали по усыпанной сухими иголками земле вороны и сороки. Иногда прилетал черный ворон, но Вадим ни разу не видел, чтобы он где-нибудь приземлялся, совершал большой полный круг над соснами и елями и вдоль дальней кромки озера неспешно улетал в чащобу. Все чаще стали у дома появляться синицы и дятлы. В сеть попалась огромная щука Григорий Иванович взвесил ее на железном безмене, четыре с половиной килограмма Уха получилась вкусная, наваристая, а вот жареная щука оказалась жестковатой и припахивала болотом.
Как-то глухой ветреной ночью, когда шумели, стона ли сосны, раздался негромкий стук в окно. Всегда чутко спавший егерь вскочил с постели и, накинув ватник, пошел открывать. И только тогда свирепо залаял Султан. Его будка находилась у главного корпуса. От его лая Вадим и проснулся. Он услышал на крыльце негромкие голоса, Султан успокоился, наверное, дедушка его прогнал. Немного погодя в избу вошли Григорий Иванович и незнакомый высокий человек в ватнике с вырванным над карманом клоком, подпоясанном широким желтым ремнем со звездой, на голове серая ушанка с вмятиной от кокарды, худое продолговатое лицо небритое, на вид ему лет пятьдесят Вадим, поморгав, взглянул на ходики с бегающими кошачьими глазами - десять минут третьего. Незнакомец проделал весь путь от райцентра пешком, а ночка безлунная, темная, как он дорогу нашел?
- Поешь? - предложил Григорий Иванович. Или до утра потерпишь?
- Сутки во рту ни крошки не было, - вздохнул незнакомец, присаживаясь у стола на табуретку. Ватник он скинул, шапку тоже. Волосы у него темно-русые, коротко острижены, взгляд светлых глаз настороженный. Он посмотрел в сторону Вадима, но ничего не сказал.
- Внук, Вадим, - пояснил дед, - Последний выживший отпрыск князей Белосельских-Белозерских.
- А Андрей Васильевич?
- В день смерти врага рода человеческого расстреляли в Ленинграде, а дочь моя Маша… не пережила такого - … покончила с собой, - глухо ответил дед. Прихватил их на тот свет проклятый Коба.
- Нет у тебя, Гриша, чего-нибудь выпить? Помянем рабов Божьих Андрея и Машу.
Егерь забренчал посудой в буфете, извлек поллитровку, две рюмки, принес из кладовки в эмалированном блюде заливное из щуки. Не чокаясь, гость залпом выпил, а дед лишь пригубил рюмку и снова поставил на стол. Гость ничего не сказал, жадно набросился на еду Ел заливное деревянной ложкой. Кадык на худой шее двигался вверх-вниз.
- Не спишь ведь? - покосился на Вадима дед, - Это мой товарищ по Колыме Иван Герасимович Федюнин, знал твоих родителей. Его забрали после войны. Тоже лиха хлебнул.