Просторная кухня и большая комната перегорожены хорошо оструганными досками и русской печью, небеленной, но исключительно аккуратно обмазанной коричневой глиной – впечатление почти шоколадная. Стол-самоделка, табуреты-самоделки, полки, подставки какие-то, – в кухне из мебели не увидел ничего цивилизованного, даже тряпки хозяйские были с остатками ручных вышиваний. В углу икона Спаса в старом киоте и лампадка на резной подставке. Все по программе! По собственной инициативе заглянул в комнату и разочаровался, надеясь увидеть самодельные варианты кроватей, комодов, сундуков или чего-либо подобного. Увы! Кровать еще более-менее антиквар сороковых, металлическая, сверкающая, с шишечками и завитушками, но шкаф, комод, этажерка, стулья – ужаснейший ширпотреб родного областного производства, и только скатерти, наволочки, занавески и опять же полочки, подставочки… Икона в углу. Одна. Никаких излишеств. Да еще цветы в горшках! И цветы такие и горшки такие я помнил с детства, когда была еще в моем детстве бабка, страстная любительница зеленых комнатных посадок. Тогда я знал названия каждого растения, ожидал их цветений и радовался вместе с бабушкой всякой завязи, а поливание цветов – это же был ритуал!
– Отгадай, где я живу! – потребовал Павлик.
А и верно, кровать одна. Я развел руками.
– Никто никогда не отгадывает!
Малыш подбежал к дальней стене комнаты и рывком отогнул узорчатый тряпичный ковер. Там оказалась дверца теремка, а за дверцей еще комната, настоящая "детская", если допустить, что таковые вообще когда-либо бывали в деревенских бревенчатых домах. Но меня больше заинтересовала деревянная панель рядом с дверцей. На ней висела тульская двустволка с поясным патронташем. Рядом еще мелкокалиберная пятизарядная винтовка и пара охотничьих ножей в кожаных кобурах. И это означало, что я попал к нормальным людям, без бзиков и предрассудков, со здоровым отношением к окружающему миру, берущим от мира необходимое для жизни и не злоупотребляющим щедростью источника, поскольку не присутствовали, как могло быть, на стенах шкуры, рога, головы и прочие трофеи…
– Хлеб с молоком будешь? – Это, наконец, он вспомнил, что я голоден. Мы вернулись на кухню.
– Хлеб-то откуда берете?
– Как откуда, из печки.
Он даже не представлял, сколько смысла было в его ответе. С трехлитровой банкой малыш справиться не мог, и я сам налил в кружку молоко. Кругляш хлеба приставил ребром к груди и отрезал ломоть, как это запомнилось из какого-то фильма. Потом еще налил и еще отрезал. Сытость расслабила тело, захотелось развалиться на чем-нибудь мягком и подремать беззаботно.
– А у нас еще комната есть, – отчего-то шепотом и интригующе сообщил Павлик. – Под другим ковром. Ни за что не угадаешь, чего там.
– Туалет? – предположил я.
– Уборные в доме не бывают! – обиделся он. – Там папкина ра-ци-я! Только он туда меня не пускает. Редко…
– Рация?
Ну, конечно, я же видел на крыше антенну, решил, что телевизор… Какой может быть телевизор, если на полках керосиновые лампы.
– Папка с мамкой три раза в день всякую погоду по рации передают, про ветер и еще осадки, это если дождь. Папка У меня называется ми-ти-ри-о-лог! Вот!
Слово он произнес так, будто оно означило, что его отец охотник на львов и носорогов. Курносенький, белоголовый, светлоглазый, он боялся потерять меня из виду. Отвернется, а я исчезну, а он потом никому не докажет, что я был. Успокоился, когда вышли на крыльцо и я разлегся прямо на ступеньках, сонливо щурясь на утреннее солнце. Шмели, кузнечики, птички, цветочки, что еще, ну да, Озеро слегка поухивает, неопределимые запахи природной парфюмерии, это, наверное, все те же цветочки сбоку у крыльца – синенькие колечки с наперсток, – Господи, вот благодать-то!
Щурился на солнце и – сплошная фантастика! Солнце смотрело! Ну да! Не освещало землю, впрочем, и освещало тоже, но притом узкий луч его был направлен прямо на меня, луч-взгляд, внимательный, спокойный и добрый. Скорее всего, конечно, мой перехват взгляда случаен, и я здесь ни при чем, ведь я мог быть здесь или не быть… Объект взгляда – место, несколько сотен квадратных метров между Озером с запада, скалами с севера и востока, а с юга не очень определенной чертой, где закончился мой путь сюда, возможно, тем самым камнем, из-за которого разглядывал свою обетованную землю.
Шизик в облачении, о чем он толковал мне? Что любая, произвольно выбранная точка бесконечного пространства имеет право претендовать на центр мироздания… Или может оказаться таковой при определенных условиях… А почему бы нет, в конце концов! Чем был Вифлеем две тысячи лет назад? Захудаленькой провинцией Римской империи. Задрипанное местечко, населенное варварами из варваров. Калигулы, катоны, нероны полагали, что вершат судьбу мира, а она вершилась Бог знает где, да еще Бог знает кем!
Если я так упорно пер на север, значит, был в том смысл, хотя бы по аналогии с раненым животным, что, истекая кровью, тащится к исцеляющему источнику, у которого ранее не бывал.
Я решил изменить образ жизни, чтобы избавить мою маму от страданий. Инстинкт, а может, и подсказка свыше, возможно даже – мамина подсказка, сверху ж виднее, привела меня в такое единственное место, где мне легче всего исполнить намерение. А вдруг оно, это место, как радиацией, заражено (или заряжено) благодатью? Могу я предположить существование таких особых зон, где некие добрые миазмы бактериями распространены в воздухе или воде, и, поглощая их, преобразуешься башкой!
Мальчишка, между тем, мне уже по второму разу рассказывал свою биографию. Он умеет ловить сорожку, собирать грибы и ягоды, умеет читать и рисовать всяких животных и лучше всех корову и собаку, умеет прятаться так, что даже папка не может его найти, ходит на лыжах, может грести веслами, если нешибкие волны, ему запросто развести костер или накопать хоть сто луковиц саранок, он не боится змей, ящериц, рыси, ос, клещей, а пауты, так хоть тыща его укуси, все равно не больно, и потому все лето в обрезанных штанах ходит, если только в лес не идти… Он не любит, когда лес горит, когда корова болеет, когда земля трясется, когда мамка плачет…
– И часто она плачет?
– Два раза уже! – отвечал шепотом, оглядываясь по сторонам. – Запрошлым летом папка в тайге терялся. А весной я терялся, а папка следы медведя нашел у самого сусека, а мамка думала, что меня медведь утащил, а я в сусеке заснул, а папка туда не заглянул, пошел медведя искать. Я сам пришел, а мамка плакала, аж тряслась вся…
– Побила?
– Кого?
– Тебя…
– Зачем?
– С вами все ясно, – ответил я и хлопнул мальчишку по плечу. Он меня.
Мужчина и женщина, впряженные в волокушу, на два человеческих роста нагруженную сеном, появились из распадка.
Малыш сидел спиной к лесу и не видел, а я не торопился реагировать на появление блаженных хозяев благословенных мест. Лишь когда шорох полозьев волокуши стал слышимым, Павлик оглянулся, мячиком подпрыгнул на месте и кинулся навстречу родителям. Я же, лишь заняв более приличную позу, продолжал сидеть на крыльце, и как только стали различимы лица появившихся, сказал себе с тихим торжеством, что все правильно, что я там, где надо, что с этого момента можно уверенно отсчитывать время моей новой жизни. Бросив волокушу на середине поляны, они шли ко мне, точнее, мальчишка вел их за руки, то и дело вырываясь вперед, оглядываясь на них, недовольный, что они идут, а не бегут. Я неторопливо сошел с крыльца и ждал.
– Вот кто у нас! – провозгласил Павлик, ткнув мне пальцем в живот. – Ни за что не угадаете, как его зовут! А-дам!
– Правда, вас так зовут? – спросила женщина наиприятнейшим голосом. Пораженный ее красотой, нет, красота – шаблон, банальность… Пораженный светлоликостью ее – вот так именно! Я не сразу обрел дар речи, но, преодолев горловые судороги, пробормотал, что да, на это имя я намерен откликаться с некоторых пор… Ответ получился замысловатый, и возникла, было, пауза, но подал голос мужчина… Вот ведь тоже – моложе меня, но парнем я бы не назвал его, парень – это тот, кто в данный момент мельтешил между нами, заглядывая в глаза и дергая за руки всех поочередно. Отец же его был мужчина и даже не "молодой человек" – и эта распространенная кликуха особей мужского пола не подходила к нему. Высок, темно-рус, жилист, с усами и короткой курчавой бородкой, словно сошедший с экрана из фильма про русских молодцев, был он мужественен и прост, и сколько бы я ни напрягал свои извилины, никаких других слов не придумал бы и не вспомнил, потому что, возможно, лучших слов вообще не существует по отношению к людям такого типа, тем более, что тип этот в обычной жизни практически уже не встречается…
– В армии знал одного, он латыш был…
– Адам Смит, Адам Мицкевич… – начал я перечислять мировых адамов, но мальчишка, перебив меня, буквально завопил:
– Он пришел по берегу!
– Правда? – не скрывая удивления, спросил отец, но спохватился и, обняв за плечи жену, что была ему по плечо, сказал, даже будто извиняясь:
– Ксеня. А я Антон. Познакомились.
Господи, ежу понятно, что иначе, чем Ксенией, эта женщина называться не могла. Хотя если сам он отрекомендовался бы Русланом или Добрыней, я бы ничуть не удивился. Впрочем, Антон – это тоже что-то! С сыном же, по-моему, они все же дали промашку, и я еще придумаю ему подобающее имя.
Тут как раз из-за крыльца выкатилась лайка, Павлик обхватил ее за шею и сообщил, что собаку зовут Джек. Безусловно, в том была большая честь для всяких разных англо-американцев – в благословеннейшем месте планеты другу человека присвоено имя, столь принятое среди народов, погрязших в цивилизации… Я изъявил желание помочь завершить проблему сена, Павлик – открыть двери сеновала, Ксения – приготовить обед, Джек никаких желаний не изъявил и лишь одобрил наши снисходительным покачиванием закольцованного хвоста. Сеновал по типовой конструкции располагается над стайкой вторым этажом, куда вилами и нужно было закидать сено, надышавшись запахом которого я почувствовал себя сущим богатырем. И когда, высмотрев технологию заброса, воткнул свои вилы в копну, был безжалостно осмеян.
– Не подымешь! Не подымешь! – закричал и запрыгал вокруг меня мальчишка.
Я уже и сам понял, что замахнулся на невозможное, но, в сущности, именно невозможным был достаточно избалован за последнее время и, натужившись так, что потемнело в глазах, вознес над головой чуть ли не добрую треть копны. Малыш присел на землю от изумления. Два полных шага нужно было еще проделать с этим немыслимым грузом над головой, а затем зашвырнуть его на потолочное перекрытие. И я свершил это! Грыжа не выпала, пупок не развязался. Антон выдал одобряющий жест, но соревноваться со мной не стал и в несколько приемов закидал остатки сена. Потрясенный моим подвигом, Павлик сидел на земле и никак не мог справиться с отпавшей челюстью. Небрежно отряхиваясь от сенной пыли, я наслаждался своим триумфом, пока Антон, забравшись на сеновал по откидной лестнице, перебрасывал сено в глубину стайки.
Когда полчаса спустя после водных процедур сели за стол, возникло замешательство. Хозяева, причем все трое, смущенно закрутили головами, и лишь через паузу Ксения произнесла робко:
– Помолимся?
Икона оказалась именно за моей спиной. Торопливо разворачиваясь, чуть не опрокинул табуретку, пошумел в общем… Молитву прослушал, нервно припоминая, с какого плеча на какое кладется крест. Память руки оказалась крепче мозговой, и все, кажется, обошлось. Подан был грибной суп с черемшой, по старым моим понятиям – сочетание немыслимое. Но чего стоили здесь мои старые понятия!
– Тропа через Чертов мыс худая. Кто-то ее показал вам? – спросил Антон. Ну да, вспомнил, действительно, скальный участок берега так именовался. О тропах не слышал даже.
– Я берегом шел.
– Но там же скалы прямо в воду…
– По воде и шел.
Все трое перестали есть и уставились на меня.
– Это же километров десять…
– Сколько?
Теперь я чуть не выронил ложку.
– Нет, не может быть. Откуда же десять?
– Конечно, никто не мерял, но на моторе, считай, полчаса, больше, чем десять, однако…
Это была критическая минута. Усомнись они хоть в одном моем слове, и все пропало!
– Настроение было хорошее… Погода… На камень залезу, погреюсь и дальше… Показалось, не больше пяти… Бывает, наверное… Главное – настроение…
– Точно, – подтвердил Антон. – Сам сколько раз. Кажется, вышел и пришел. А солнце уже с другой стороны. Но здорово, что по берегу. Если от самого города, по прямой километров полтораста, а берегом верняком еще два десятка набежит.
Ложка не дрогнула в моей руке, но нутром похолодел. Машиной я преодолел менее четверти пути. На ногах, значит… О, Боже! И эти десять километров водой! Да когда же это я успел! И как я это смог! На всесоюзной карте наше Озеро величиной с тараканьего детеныша. На областной – с ивовый листок. А восточный берег и верно, словно пьяная рука вычерчивала. В пути же я был… Полных два дня, так получается… Сгинь!
Гостеприимцы же мои меж тем спокойно постукивали ложками, изредка лишь кидая на меня благожелательные взгляды. Потом ели жареную картошку со свежим луком. Огород, кстати, мне на глаза не попадался. Впрочем, за домом я видел дикий черемушник, а он перекрывал северную часть поляны. Там, наверное, и огород.
За чаем смородинного происхождения я скупо рассказывал, точнее, импровизировал на тему моей биографии. Вранье получилось скромным и правдоподобным, суть которого состояла из некой личной трагедии, служебных разочарований и решимости на лоне девственной природы привести в порядок расстроенные нервы разочарованной души, что означало мою готовность осчастливить их своим достаточно долгим присутствием. И они, все трое, взглядами и улыбками одобрили мое благородное намерение, и послетрапезная молитва, произнесенная Ксенией, звучала почти торжественно, тем более, что сам я теперь уже без малейшей оплошности вписался в их семейный ритуал.
– Благодарим Тя, еси Господи, – радостно ворковала очаровательнейшая хозяйка центра мироздания, – что насытил Ты нас земных Твоих благ, и не лиши Небесного Твоего Царствия!
– Аминь! – ахнули мы в четыре рта и еще добрую минуту улыбались друг другу. Крупнейшие радары мира зафиксировали странный звук, пришедший словно ниоткуда, похожий на вздох женщины… Я знал, кто это вздохнул облегченно на всю вселенную.
Из-за черемушника первым оглядом я не увидел не только огорода в двадцать соток, но и старого дома метеоролога и метеостанцию. Но как только я увидел дом, это когда повели меня осматривать владения, тотчас же решился и последний, третьестепенный вопрос крыши над головой. Ненужный нынешним хозяевам дом, тем не менее, содержался в порядке, то есть все было на месте: окна и двери открывались и закрывались, пол не проваливался, крыша не текла, печь топилась, – идеальное жилище для человека, не заслужившего даже землянки. Я сказал просто: "Возьмите меня в работники!" И когда сказал, их чуть кондрашка не хватила. Но объяснил кратко и вразумительно, что очень хочу пожить здесь, тунеядцем же быть не намерен, но честным трудом готов отрабатывать пропитание, коим, к сожалению, сам запастись не имел возможности по причине экстремальности ситуации. Иными словами, каждый день я должен получать конкретное задание с одним, безразлично каким выходным днем в неделю. Сам же обязуюсь освоить все виды трудовой деятельности, диктуемые местом пребывания. Сказано все было в таком ультимативном тоне, что любая форма несогласия или возражения исключалась. Антон, в конце концов, хлопнул меня по плечу и сказал, что прокормиться в этих местах запросто можно, если кое-что уметь и кое-что знать, что они так-то уж рады новому человеку, что им вообще везет, и за три года плохие люди сюда не приходили.
Подрастающее поколение тут же изъявило готовность научить меня всяким полезным делам или одному, по крайней мере, – ловить сорожку на древесного червя, а я пообещал во что бы то ни стало освоить…
Приведение моего будущего жилища "в божеский вид" превратилось в семейный праздник. Каждый внес лепту в благоустройство, и, разумеется, более других – Ксения. С истинным вдохновением она мыла, скребла, протирала все, имеющее хотя бы мало-мальские плоскости. На полу появились коврики, на окнах занавески, на подоконниках цветы. Антон подмазал печку, смастерил полочки для ламп, навесил умывальник, подтянул сетку кровати и даже смазал чем-то ее металлические сочленения, чтоб не скрипела. Сам я только крутился между ними в полной бесполезности и слегка устал от восхищений их гостеприимством и комментирований: отлично! здорово! высший класс! нет слов! Запас слов благодарности скоро иссяк, и я уже только разводил руками, прищелкивал языком, закатывал глаза и ахал. Чем больше ахал, тем больше им хотелось угодить мне, и я засомневался, существуют ли вообще пределы благоустройству. К счастью, подступил вечер, возникла идея ужина и оттянула на себя благоустроительные силы. На короткое время я был предоставлен самому себе, смог, наконец, отдышаться от суеты, поваляться на застеленной кровати и даже вздремнуть минут двадцать.
Разбужен был призывными возгласами отрока. Он вытребовал меня на улицу и продемонстрировал приготовленное для меня орудие лова уже известной сорожки – трехколенную удочку с катушкой и снастью – и настойчиво посоветовал именно завтра на утренней зорьке испробовать ее в деле. Заготовку наживки он по-деловому брал на себя.
После гостевой чарки разведенного спирта и превосходного ужина пошли с Антоном прошвырнуться по берегу. Озеро рядом затаенно шелестело, словно подслушивало нашу сумеречную беседу.
– В армии после отбоя, – рассказывал Антон, – засыпал под одно и то же: живу в горах, не один, конечно, кругом скалы и тайга, а у меня избушка у ручья, встаю рано, ложусь рано, веселая работа и жена веселая, какая будет, не знал, воображал только… Не верил, что найду такую, чтоб ушла со мной. Ксеня – первая, какую встретил. Такой и оказалась. Повезло, да?
– А почему обязательно в горы, в тайгу? Почему не в город?
– Не знаю. Что-то особенное хочу услышать, люди и машины всякие – они шумят, а смысла жизненного в шуме – просто крошки какие-то… Ну, это, может, и не главное. А воля? Это только в нашем государстве такое можно или в Америке еще? Чтоб хоть сто, хоть двести километров иди, и никто тебе не скажет, что нельзя…
Остановился, повернулся ко мне.
– Просто некому сказать!
И так хорошо захохотал, что и я каким-то образом подключился, но мой смех не был столь же хорош, потому что он только смеялся, а я еще и вслушивался в его смех и завидовал…
– Через сто лет так уже не будет… Но я и не хочу жить через сто, а ты?
– Два раза пожить – почему бы нет?