* * *
…Рассвет занимался серый, непроглядный: туман плотно закрывал море. Из белесой мглы едва проступали стволы ближайших сосен; они казались покачнувшимися гигантскими колоннами, на которых держалось тяжёлое небо. Даже здесь, рядом с берегом, шум прибоя едва слышался.
Потянул ветерок. Туман, освобождая землю, медленно отползал к морю. Стало светлее. Восток, набухая огненными красками, разгорался ярко и неудержимо.
В синем небе, умытом утренней свежестью, возникло белое пятно. Это лебеди - первые весенние гости. С грустным криком пролетела стая над верхушками сосен. И вдруг белоснежные сверкающие птицы, словно кровью, покрылись багрянцем. Утро пришло, край огненного светила показался над землёй.
При солнечном свете зелёная хвоя сосен казалась ещё зеленее. Воздух насыщался запахом смолы, моря, йода, рыбы и ещё чего-то неуловимого и волнующего.
Стояла тишина, торжественная, мирная.
Залп тяжёлых орудий, донёсшийся с моря, разорвал тишину. С победным рёвом промчалась на юго-запад эскадрилья бомбардировщиков. В небе появились кудрявые облачка зенитных разрывов. Завывая, пролетел над соснами артиллерийский снаряд.
В доме у шоссейной дороги раздались два пистолетных выстрела. Через мгновение дверь шумно раскрылась, и оттуда выскочил Эрнст Фрикке. Тяжело дыша, он прислонился спиной к высокому гранитному фундаменту и несколько мгновений простоял неподвижно.
Но вот Эрнст заметил пузатую бочку с дождевой водой. Он бросился к ней. Долго и жадно пил пригоршнями.
Над головой Фрикке то и дело завывали артиллерийские снаряды, проносились самолёты, но он оставался безучастным.
Однако лёгкий скрип двери заставил его мгновенно обернуться - лицо сразу изменилось, стало жёстким и хищным. Но это опять был ветер. Рука эсэсовца, напряжённо державшая пистолет, обмякла, он снова приник к холодным камням.
А в небе снова гул. Волна тревожного рокота быстро нарастала. Эрнст Фрикке поднял голову: бомбардировщики летели над самыми вершинами сосен. Были видны авиабомбы под брюхом. На фюзеляже алели звезды.
Фрикке словно сошёл с ума. С ругательствами он выпустил вверх все заряды своего вальтера. Огромная тень самолёта на миг накрыла его. Сотрясая воздух, мощные машины промелькнули над песчаной косой и скрылись вдали.
Эрнст Фрикке долго размахивал пистолетом. Заметив, что рукав в крови, он снял пиджак и, ворча, принялся отмывать рыжие пятна.
* * *
За домом тонкоствольные сосны торчали, словно редкая щетина. Надёжно укрыться здесь было трудно. Дважды, заслышав шаги, Фрикке бросался на землю, пережидая опасность. В первый раз по дороге прошли, смеясь и громко разговаривая, вооружённые советские солдаты. Потом его испугал паренёк в штатском, судя по всему - рыбак-литовец; за ним, принюхиваясь к следам, пробежала собака.
Чуткий и осторожный, как зверь, крался эсэсовец по древним дюнам. Вскоре ему преградили путь густые и низкорослые заросли карликовой сосны. Лесок взбирался на песчаные холмы. Пробраться сквозь заросли, казалось, было под силу только собаке или дикому кабану. Здесь Энрст почувствовал себя в безопасности. Он медленно продирался сквозь зеленую чащу и, отводя руками колкие ветви, поднимался все выше и выше на холм.
Вот и вершина холма: отсюда хорошо виден посёлок на берегу залива. С другой стороны - бесконечная линия гладкого морского берега. Зоркий глаз Фрикке отыскал красную крышу дома, где совсем недавно он расправился с двумя литовцами. На юге, между двумя песчаными мысами, должен был находиться Ниддэн - маленький курортный городок.
Тут же, на вершине дюны, он заметил какие-го сооружения. Да, на цементном фундаменте стояла разбитая пушка. В песке валялись медные гильзы от снарядов, зеленые солдатские каски, противогазы.
Фрикке сел на край бетонной площадки и сжал руками голову.
Неожиданно ему вспомнилась мемельская гимназия. Двенадцатилетний мальчишка, он сидит в классе на уроке географии. Учитель рассказывает о дюнах. Когда-то на этой косе песчаные холмы "прошли" через посёлок. Дома были засыпаны, жители остались без крова. Перед глазами встали рисунки в руках учителя: из песка торчат кирпичные трубы, верхушка каменной изгороди…
Сегодня, в солнечный день, холмы ослепительно белого песка резко оттенялись зеленовато-синими водами залива. Эрнсту Фрикке казалось странным: идёт война, рушится великая Германия, а белые, сверкающие холмы там, где человеческой руке не удалось их задержать, продолжают свою вековую поступь
Да, рушится великая Германия. А он, Фрикке, остался один в тылу противника. Что же делать?.. Пробиваться к своим на запад? Попадёшь в плен, будет ещё хуже. Его обманули: на востоке вместо почестей и богатства ему грозят нищета и смерть. Разделить лишения вместе со своим народом? Благодарю покорно! Остаться, не чувствуя за спиной поддержки гестапо, национал-социалистской партии… Нет, это не по вкусу Эрнсту Фрикке.
Самое разумное - переждать за границей: в Швеции, в Южной Америке. Но для этого необходимы деньги. Жизнь без денег - что трубка без табака. Несколько сот марок, что случайно остались в кармане, в счёт не шли.
Деньги… Надо добыть их любой ценой. Проклятье! Он совсем недавно держал в руках огромное состояние. Да, да, состояние, и в самой твёрдой валюте: планы захоронения сокровищ, которым нет цены! И все оказалось на дне моря! Нет, не на дне моря, а в каюте погибшего парохода. Да, в каюте номер двести двадцать два.
И об этом никто не знает.
Надо достать со дна моря списки и планы. Отыскать спрятанные драгоценности. Он-то уж сумеет превратить их в деньги! Это верный, хотя и трудный путь.
О том, как он будет жить на чужой земле, Эрнст не беспокоился - литовский паспорт у него в кармане. Недаром его готовили в волки-оборотни.
Но сначала он возвращается в Кенигсберг к дяде, может быть, у него остались копии планов. Фрикке ожил.
"У дяди в руках все нити. Итак, жребий брошен. Эрнста Фрикке нет. Я Антанас Медонис - антифашист, сидевший в концлагере".
Утопая по щиколотку в песке, он двинулся к морю. Вот оно, снова у его ног. Лениво накатываются волны. Море неумолкаемо шумит. Однообразно и резко кричат чайки, кружась над водой. Песок, сверкая на солнце, слепит глаза. Только у самой воды он тёмный и плотный. Здесь кто-то совсем недавно проехал на велосипеде, узорчатый след шин ясно отпечатался на влажном песке.
Далеко за горизонтом курились едва видимые дымки пароходов. "Что делается там, в другом мире?" Всего триста километров - один час на самолёте, и перед тобой Швеция, страна, где нет войны, нет гнетущего страха за свою жизнь, нет русских… Но деньги! Всеми правдами и неправдами надо добыть денег.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
МЫ ТРОЕ: Я, БОГ И Я
Шоссейная дорога упиралась в берег пресноводного залива и круто поворачивала на север. Здесь, среди высоких сосен, расположился маленький курортный городок с кирхой, аптекой, гостиницей у самого берега залива, двумя ресторанчиками…
Фрикке остановился у старого деревянного дома на окраине. Окна без стёкол и парадная дверь наглухо забиты досками. В красной чешуе черепичной крыши проглядывают стропила. Вокруг ни души, ни звука. Где-то далеко, на другом конце города, тоскливо выла собака.
На потемневшей стене фасада белела чёткая немецкая надпись: "Опасно - мины", и немного ниже другая: "Немецкие женщины и девушки! Евреи - ваша гибель".
Перед домом - маленький палисадник; на клумбе, пригретые солнцем, уже расцвели жёлтые и белые нарциссы.
Калитка во двор распахнута настежь. Здесь валяются в беспорядке ржавые ведра, несколько грязных эмалированных кастрюль. Из открытой двери сарая видна полосатая спинка шезлонга.
Между булыжниками мощёного двора жадно пробивается к солнцу зелёная травка. На крыше сарая Фрикке заметил большое бамбуковое удилище.
"Хорошо в заливе ловится окунь…" - он вспомнил свои воскресные поездки с дядей на косу Курише Нерунг. В рыбачьем посёлке они нанимали лодку и отгребались подальше от берега. За два часа они вдвоём налавливали целое ведро больших серебристых окуней. Ах, как они хрустели на зубах, поджаренные тётей Эльзой! Фрикке почувствовал приступ голода и выругался.
И вдруг Фрикке чуть не захлебнулся слюной. "Черт возьми, где-то жарят ветчину, - сразу решил он. - Ручаюсь головой, это так. - Он раздул ноздри. - Да, да, яичница с ветчиной, и жарят здесь, в этом доме".
Эрнст Фрикке замер: из трубы деревянного домика курился дымок, едва заметный в синем весеннем небе
"Враг или друг? - промелькнуло в голове. - Только враг. Запомни, Эрнст, с сегодняшнего дня у тебя нет больше друзей. Будь осмотрителен и осторожен!"
Однако Фрикке сразу успокоило то обстоятельство, что дом был заколочен. Значит, тот, кто сейчас топит печь, прячется. Это хорошо.
Он обошёл дом ещё раз и легонько толкнулся в заднюю дверь. Неожиданно она подалась вместе с крест-накрест прибитыми к ней досками. Фрикке оказался в небольшой прихожей, заваленной всяким хламом. Он прислушался. Тихо. Однако запах яичницы чувствовался здесь сильнее. Следующую дверь, как оказалось - в кухню, Фрикке отворил рывком. От плиты метнулась человеческая фигура, застывшая при грозном окрике.
Это была толстая женщина в цветном купальном халате, по-старушечьи повязанная платком, как принято в литовской деревне. Не снимая пальца с курка, он подошёл и сорвал платок.
- Вот как, это ты, Ганс? - Фрикке брезгливо отбросил платок.
- Да, это я, - заикаясь, ответил ряженый. - А ты Эрнст! Как ты меня напугал. Убери пистолет, он ведь, наверно, не на предохранителе.
- М-да, - пряча "Вальтер" в карман, промычал Фрикке. - Маскарад не гениален. Попадись ты под весёлую руку русским солдатам… хотел бы я видеть эту картину. - Эрнст раскатисто захохотал, оглядывая полнотелую, евнухоподобную фигуру неожиданно встретившегося приятеля по разведшколе. - Однако, - он потянул носом, глядя на шипевшую в сковородке яичницу, - аппетитные запахи, я голоден. Ну, здравствуй!
Они пожали друг другу руки…
- Дай-ка сигарету, Ганс, я умираю без курева. Накормил ты меня на славу, не могу отдышаться. Последний раз я ужинал ещё в Пиллау двое суток назад.
- У меня только американские "Честерфилд", из старых запасов.
Фрикке жадно выхватил сигареты и торопливо стал чиркать спичкой. Затянувшись, он блаженно откинулся на спинку кресла.
Они сидели в небольшой столовой с окнами во двор. Пол в комнате паркетный, посередине - стол на толстых ножках в виде львиных лап, стулья с высокими спинками. Камин, сложенный из кирпича, с затейливой кованой решёткой. В углу - огромный дубовый буфет старинной работы.
- Ты неплохо устроился, Ганс, - промурлыкал разнеженный Фрикке.
- В этом доме, наверно, принимали курортников, - заметил Ганс Мортенгейзер. - Одних халатов я нашёл десять штук, и все одного цвета. Что-то вроде небольшого пансиона.
- Куда ведёт та дверь? - кивнул Фрикке.
- Там моя спальня. Остальные комнаты пустуют.
- Значит, ты не успел вовремя удрать на запад из своего лагеря и решил переждать время здесь?
- Комендант, мой начальник, разрешил мне покинуть лагерь только после ликвидации… - Он запахнул полы халата из махровой ткани, укрывая толстые ноги. - Утром, ровно в восемь, я должен был закончить все дела, а ночью ворвались русские, и я едва успел унести ноги. - Он, словно в ознобе, повёл плечами. - Что делать, пропускная способность печей нашего крематория была весьма невелика.
Фрикке зевнул.
- Оставим эти технические подробности. Ты мне скажи, с какой целью ты захватил этот особняк?
- Я жду возвращения нашей доблестной армии.
- Что?! - Лицо Фрикке выразило искреннее удивление. - Ты не шутишь?
Заплывшее жиром веснушчатое лицо эсэсовца вдруг стало напыщенным.
- Пока жив хоть один немец, Германия не прекратит войну, - изрёк он, погрозив буфету пухлым белым кулаком. - Я думаю, русские почувствуют ещё не раз на себе немецкое оружие… новое немецкое оружие. Так сказал фюрер. Хайль Гитлер!
- Послушай, мы-то с тобой можем быть откровенными… - Фрикке налил в стакан тминной водки и выплеснул в горло. - Неужели ты не понял, что сейчас каждый заботится только о своей шкуре? Забудь ты о фюрере и его оружии. А будешь вспоминать - тебя же повесят. Повторяется обычная история - горе побеждённым!
Бабье лицо Ганса покраснело. Он вскочил с кресла и, прыгая на коротких толстых ножках, завизжал:
- Предатель!.. Ты не товарищ мне больше… Тебя купили!..
- Замолчи, болван! - Фрикке стукнул кулаком по столу. - Твой поросячий визг слышен за километр… Я думал, ты притворяешься, - с недоброй улыбкой добавил он, помолчав. - Видит бог, я хотел по-товарищески поговорить с тобой. Хотел взять тебя компаньоном в одно выгодное дело. Тогда ты, возможно, и сохранил бы жизнь. Но теперь я раздумал.
Мортенгейзеру стало не по себе от этих слов и тона, каким они были сказаны. Он выпил без всякого удовольствия и закашлялся, разбрызгивая слюну.
- Не сердитесь на меня, Эрнст, - промямлил он. - Последние дни я совсем потерял голову. Все рушится, тонет, не знаешь, за что ухватиться. А как раз сейчас мне особенно хотелось бы пожить, вырыть себе уютную норку… - В глазах у него затрепетал тревожный огонёк.
В какой-то миг Эрнсту Фрикке пришло в голову, что приятель его уже вышагнул из жизни, он только кажется живым, говорит, ходит, пьёт, ест. На самом же деле он мёртв или, во всяком случае, стоит одной ногой в могиле. Он даже посмотрел на него с сожалением, как обычно живые смотрят на умирающего.
- Именно сейчас? И почему это?
- Тебе, наверно, покажется смешным… - Ганс запнулся, - но я… полюбил девушку.
- Ты полюбил девушку! И сейчас думаешь об этом? Нет, ты просто идиот, ты действительно спятил. А потом - ты и любовь… Ладно, - миролюбиво заключил Фрикке, - каждый по-своему карабкается в жизни. - Он нащупал в оконной раме щель, из которой немилосердно сквозило. - Скажи-ка мне, - помолчав, начал он снова, - много ли у тебя запасено еды? Сколько дней мы смогли бы продержаться, не выходя отсюда?
Толстый эсэсовец засмеялся. Смех был жалкий, принуждённый.
- Еды на месяц хватит. - Он искоса посмотрел на приятеля. - Есть деликатесы: английское печенье, польская ветчина. Я поделюсь с тобой, Эрнст.
- Запаслив ты, брат. Недурно… Ты привёз все это на машине? На себе столько не приволочёшь, правда? - Фрикке ещё раз посмотрел на щель в оконной раме и пересел подальше от окна, чтобы не простудиться.
- Да, я нагрузил "оппель-адмирал". Я давно готовился к эвакуации… - Ганс вздохнул.
- А машина где?
- Спрятал в сарае. Она хорошо замаскирована, могу поспорить - не найдёшь.
- Молодец. А что у тебя в этом чемодане?
- Приёмник. Я регулярно ловлю выступления нашего фюрера, - он как-то виновато посмотрел на приятеля. - И сухие батареи.
- Ну-ка, настрой на музыку: послушаем Швецию.
Ганс послушно открыл крышку кожаного чемодана, покрутил ручки мясистыми пальцами с крашеными в темно-красный цвет холёными ногтями.
Приёмник донёс звуки рояля, и Фрикке уселся поудобнее. Он вновь ощутил прелесть земного существования. Да, жизнь прекрасна, стоит бороться за неё. Нервное напряжение утра проходило, его постепенно вытеснили тепло, водка, музыка.
Итак, завтра в Кенигсберг. На машине? Конечно. Весь запас продовольствия он возьмёт с собой. Только бы дядя оказался живым, а уж он-то, Эрнст Фрикке, сумеет воспользоваться его секретами. "Надо торопиться, пока всюду полная неразбериха. Запомним твёрдо: теперь я литовец Антанас Медонис. Но что делать с Гансом? У нас разные пути. Я одинок и беден, у Ганса богатые родители. Богатые, а вместе с тем он ещё безусым гимназистом был на содержании у одной особы неопределённого пола, - вспомнил Фрикке. - Слякоть, размазня. Верить ему нельзя. Кривая палка не отбрасывает прямой тени. И такой тип будет знать, что я остался здесь, у русских…"
Фрикке непрерывно курил. Массивная пепельница с рекламной надписью, приглашающей пить только светлое пльзеньское пиво, была засыпана пеплом и завалена окурками.
- Тебе приходилось убивать людей? - закашлявшись от дыма, наконец, спросил он приятеля.
Мортенгейзер поднял брови.
- При моей должности… ты меня удивляешь, Эрнст. Наш лагерь был, правда, не из больших, но три сотни человек в лучший мир мы отправляли ежедневно.
- Я не о лагере, я спрашиваю о тебе. Убил ли ты хоть одного человека своей рукой?
Ганс Мортенгейзер обиженно выпятил нижнюю губу.
- Ну, конечно, я уничтожил по крайней мере сотню. Я никому не давал спуску. Заключённые боялись меня. Малейшую провинность я наказывал смертью. Убить человека просто - это пустяк. - Эсэсовец оживился. - У меня был свой метод. Приведу тебе такой случай.
Сверкая дорогими перстнями на пальцах, жеманясь, Мортенгейзер чиркнул спичкой по полированной поверхности стола и зажёг сигарету.
- Не понравился мне один из поляков, у него был какой-то излишне жизнерадостный вид. Я приказал этому счастливчику повеситься. Дал верёвку, молоток и гвоздь и запер его.
- И что же?
- Через полчаса повесился. Он хорошо знал, что значит ослушаться меня. Перед смертью просил передать письмо жене. Я передал… в лагерный сортир. - Он захохотал. - А другому мерзавцу, еврею, я вложил в рот ампулу с ядом и заставил разгрызть. Через минуту он умер.
- А тот знал, что в ампуле яд?
- Конечно. Но он тоже догадывался, что его ждёт в случае ослушания. - Мортенгейзер расхохотался, словно вспомнив что-то очень смешное, и вытер слюнявый рот. - Знаешь, Эрнст, - мечтательно продолжал он, - как приятно чувство всемогущества. Ведь я обладал в концлагере властью бога. Каждую минуту мог вытрясти душу у любого из этих нечеловеков. Нет, я был выше. Я мог заставить каждого из них отречься от своего бога.
Мортенгейзер пошевелил ноздрями, вынул небольшой флакончик и, пролив несколько капель на платок, вытер им лицо и руки.
Эрнст Фрикке почувствовал резкий цветочный запах.
- Привычка, ничего не поделаешь, - спокойно объяснил Мортенгейзер, заметив пренебрежение на лице приятеля. - Пожил бы в концлагере среди вонючих скотов, представляю, как ты обливался бы духами. - И он расхохотался.
- Ничего смешного здесь нет, - оборвал Фрикке, - ты всегда был бабой и не мог жить без духов и прочей дряни.
Мортенгейзер обиженно умолк.
- Я вижу, Ганс, ты живодёр, - заговорил Фрикке, - да ещё хвалишься этим. Черт возьми, убить человека, если это необходимо, ну, если он тебе мешает или хотя бы наступил на ногу, - я понимаю. Борьба за жизнь. Но убивать, как ты… От тебя за километр несёт мертвечиной.
- Как?! И ты, член национал-социалистской партии, забыл о нашей великой цели? - Ганс привскочил. - Я удивлён. Мы расчищаем место в Европе для великой германской расы.
- А ты не думал, что тебе когда-нибудь придётся расплачиваться за такое усердие? Скажи, в твоём лагере сидели русские?
- О-о, их было немало. Для них я не делал исключения, даже наоборот. Это необходимо для Германии… Но я не виноват. - И Мортенгейзер с испугом взглянул на изменившееся лицо приятеля. - Фюрер раз и навсегда взял всю ответственность на себя. Я всегда действовал строго по инструкции.