– Я понимаю, что это фамилия мужа.
– И что?
Он не ответил.
Она пожала плечами и опять пошла вперед по пустынной набережной Мойки. Она его не понимала, – хотя, впрочем, пыталась ли понять? Нет, надо сознаться, что она не делала в этом направлении ни малейшего усилия. Просто – плыла в тумане ранней весны, глядя, как непривычный бокал вина разукрашивает петербургский неоклассицизм орхидеями и павлинами северного модерна.
Дима остановился у Поцелуева моста.
Ему бы подойти к девушке и поцеловать ее в губы, как это делают сотни влюбленных на этом месте. Говорят, приносит счастье. Но нет, он не стал ее целовать, а облокотился о парапет набережной. Лиза тоже остановилась – чуть-чуть поодаль. Напротив них, через узкую Мойку, высилась темная масса Новой Голландии.
– Чего вы хотите, Лиза? – спросил он.
– Я? Ничего.
– Ну что ж, не хотите говорить, не надо…
– Да мне, право, нечего сказать.
Темная вода Мойки с безнадежной целеустремленностью заливалась в ворота, раскрытые над каналом Новой Голландии. Какой она выйдет потом, миновав треугольник острова? Сохранится ли память об этом узком проходе, когда сольется с Невой и помчится вдоль Английской набережной – к Исаакиевской площади, туда, где печальная гостиница "Англетер", и Сенат, и Синод, и Медный всадник, имя которому – Смерть, и ад, и мор, и власть над четвертой частью земли, и звери земные окружают его?
Час был поздний. Становилось все холоднее.
– Вернемся? – предложил Дима.
Вот и все: ностальгическая прогулка окончена. Ускорив шаг, они пошли вперед и, не заметив, миновали то место перед Юсуповским дворцом, где когда-то безжалостной восьмеркой отпечаталась на земле кровь раненого Рвспутина, выбегавшего из боковой двери. Они прошагали по нему, не думая, оставив четкие следы на снегу.
Но колебания бликов в полутьме еще окутывали Лизу, плыли и оседали, как туман. Сдвиг, произошедший в городе, по-прежнему чувствовался во всем вокруг. На минуту она даже перестала понимать, где находится: вывеска "Тульское оружие" на другом берегу Мойки вдруг показалась ей написанной на немецком языке, а серый классический особнячок с круглыми колоннами превратился в берлинский Арсенал, Нойе Вахе.
– Нет, нет, – оттолкнула от себя видение Лиза. Цвет стен был слишком серым, пропорции – слишком правильными, от них веяло зимой, ледяной коркой, Берлином, а в Берлине она была с Андреем, о котором больше не хотела вспоминать.
Андрей остался там, в зиме, а с тех пор мир непоправимо сдвинулся, по невскому льду пролегли извилистые трещины, и воды Мойки потекли внутрь странного треугольника Новой Голландии, похожей на темный элегический Остров Мертвых. Ни Берлина, ни Андрея больше не было – только мерцающий в полуночи Петербург и молчаливый незнакомец, идущий рядом по Синему мосту.
В гостинице он проводил ее до номера. У самой двери она подняла на него глаза.
Напряженная маска его лица.
Внезапное ощущение, что она может все, – прямоугольники стен заструились певучими овалами.
Он наклонился.
Сердце учащенно забилось у Лизы в груди.
Он осторожно поцеловал ее в обе щеки – в одну, потом в другую:
– Спокойной ночи, Лиза.
Слегка коснулся рукой ее волос. Опустил руку, быстро развернулся и пошел прочь, а она стояла в коридоре и смотрела, как все выше он шел и как дрожали ступени под ногой у него.
***
Мелизанда наклоняется из окна башни.
Пеллеас. О, Мелизанда! Какая ты красивая… Ты так красива – наклонись. Наклонись еще!.. Я хочу быть ближе к тебе…
Мелизанда. Я не смогу быть ближе… Я наклоняюсь, насколько могу…
Пеллеас. Дай мне хотя бы твою руку сегодня… пока я не уехал… Я уезжаю завтра.
Мелизанда. Нет, нет, нет…
Пеллеас. Да, да; я уезжаю, я уеду завтра… Дай мне руку, твою руку, твою маленькую ручку к моим губам…
Мелизанда. Вот, на… Но я не могу нагнуться еще ниже…
П е л л е а с. Моим губам не достать твоей руки… Мелизанда. Я не могу нагнуться ниже… Я сейчас упаду… Ой! Мои волосы падают с башни!
Длинные волосы Мелизанды низвергаются из окна и затопляют Пеллеаса.
П е л л е а с. Ах, что это? Волосы, твои волосы падают на меня! Все твои локоны, Мелизанда, твои локоны спустились ко мне с башни! Я держу их в руках, я трогаю их губами… я обнимаю их, они обвивают мне шею… я не разожму рук сегодня ночью…
Мелизанда. Оставь меня! отпусти!.. Из-за тебя я сейчас упаду!
П е л л е а с. Нет, нет, нет… я никогда не видел таких волос, как у тебя, Мелизанда! Смотри, смотри, они падают с такой высоты и затопляют меня до самого сердца… Они такие теплые и мягкие, словно падают с неба!.. Я больше не вижу неба за твоими волосами, их прекрасный свет затмевает свет небесный. Ты видишь, видишь, мои руки больше не могут их удержать. Твои волосы убегают от меня, рассыпаются повсюду… Они вздрагивают, колышется, они трепещут в моих руках, как золотые птички; и они любят меня, любят в тысячу раз больше, чем ты.
Мелизанда. Оставь меня, отпусти, сюда могут прийти…
3
ВОРОТА АЛЬГАМБРЫ
Вернувшись в номер, Лиза сделала то, что делала каждый вечер по возвращении в гостиницу: пошла к окну и села с ногами на подоконник, обхватив колени руками.
Она сидела тихо, неподвижно, опутанная длинными светлыми волосами, и смотрела в окно. Тонкие руки непроизвольно выкручивались, сжимали худые коленки; зимняя печаль опять возвращалась в сердце. Так ненадолго город сдвинулся, ожил, заструился, и вот опять – все та же холодная, привычная сцена: горестная фигурка, скрючившаяся на подоконнике, и там, за стеклами, – грозный незыблемый Исаакий в свете ночных прожекторов. А свет такой странный, мертвенный, что розовый мрамор на стенах собора, нежнейший под утренним солнцем, кажется жестким и серым, да и потом, ангелы… Да, хуже всего темные ангелы, плотным кольцом стоящие над куполом: от них исходит что-то тяжелое и мрачное, и слезы наворачиваются на глаза.
Слезы подступали к горлу, и застилали взгляд, и казалось: Исаакий тоже колышется, ангелы шевелятся, разрывают круг, но Лиза знала: это только обман, радужная влажная оболочка, мерцание неверных теней. Знала, что собор устойчив и неподвижен, и не верила в ангела, отделяющегося от купола и летящего к ее окну.
Она всхлипнула и прикрыла глаза, утирая слезы тыльной стороной руки, и за это время ангел влетел в грустную гостиницу "Англетер", беспрепятственно пройдя через двойные стекла, бросился об пол и обернулся полыхающе-алой Жар-птицей.
Минуту в изумлении Лиза глядела на нее с подоконника, а потом живо спрыгнула на пол и кинулась ее ловить. Еще вчера она, наверное, и не пошевелилась бы, равнодушно созерцая со своего ночного поста великолепное видение, но сегодня, раз уж мир сдвинулся…
А Жар-птица порхала по комнате, яркая, изысканная, пугливая, водила по сторонам огромными глазами, не давалась в руки. Лиза без толку бегала за ней из угла в угол: запыхалась, разрумянилась.
Выбилась из сил и упала на постель.
Жар-птица замерла напротив нее, как фигурка из причудливой восточной сказки: яркие краски, плоскостной рисунок.
– Я пришла сказать тебе, – молвила Жар-птица, и ее перья полыхнули на Лизу тысячью синих глаз. – Бог ищет тебя.
Красивая фраза, звучная и полновесная, как названия таитянских полотен Гогена. И такая же непонятная.
– Что это значит? – спросила девушка.
– Ты должна жить, – отвечала блистательная гостья. – Не сидеть на окне, глядя на ангелов, не плакать, а жить. Ты пустая, холодная оболочка. Ты не пульсируешь, тебя не видно с неба. Энергия не поднимается от тебя вверх, и Бог ищет тебя.
Жар-птица опустилась в кресло и стала похожей на человека: черные волосы, подведенные тушью глаза, мониста и звонкая серебряная бахрома.
– Когда-то я тоже была женщиной, – сказала она. – Женщиной в стиле модерн. Я танцевала, меня звали Мата Хари. Это значит "глаз рассвета". Я – жила. Я танцевала и любила, это было сладко. Я бы и сейчас жила. Хочешь, отдай мне свое тело, я буду жить вместо тебя.
– Нет, – ответила Лиза торопливо, – я буду жить сама.
– Ха-ха-ха, – засмеялась Жар-птица, и мелко затряслись огненные перья, пустив по комнате струю красных искр. – Ты не сможешь жить так, как ты живешь. Твоя личность обособлена от других людей. Оторвана от живого Бога.
– А я стану как ты, – прошептала Лиза.
– Ты? Ты другая. Я темная, ты светлая. Я теплая, ты холодная. Как ты сможешь стать такой, как я?
– Ты научишь меня, – с неожиданной уверенностью сказала Лиза. – Ты научишь меня быть красивой.
– Но ты и так красива. Ты светла и пуста, как серебряное изваяние.
– Ты научишь меня танцевать, – упорствовала Лиза. – Ты расскажешь мне о себе.
– Разве ты не знаешь мою историю? – спросила черноволосая. – Ее уже сто лет пересказывают газетчики.
– Я знаю, ты была шпионкой, – ответила Снегурочка. – И все мужчины с ума сходили по тебе. Но ты расскажешь мне, почему это тебе удавалось.
– Хорошо, – сказала старшая, звякнув серебряными монистами. – Я расскажу тебе об этом, моя маленькая Мелизанда.
Их было много. Как же их было много, тебе далее трудно будет представить. Очень много мужчин.
Я жила в гостинице. Так же, как ты. Мы, красивые, любим жить в дорогих гостиницах. Это наш театр.
Смотри, вот я: вхожу в роскошный холл парижского Гранд-отеля. На мне невероятное обтягивающее платье из тончайшего бархата цвета королевского кобальта, с оторочкой из шиншиллы. В сумочке у меня нет и пятидесяти сантимов. Но я беру себе номер "люкс" и небрежно записываюсь в регистрационном журнале "Леди Мак Леод". Блеф? Да какой!
– Мой багаж скоро прибудет, – говорю я портье.
– Конечно, мадам, – кланяются консьержи.
Багажа у меня нет, только это платье. Ну и что с того? Вокруг Париж 1904 года: Гранд-опера, Большие Бульвары, элегантные дамы, художники и миллионеры-нувориши, бесстыдно выставляющие напоказ свои богатства. А рядом с ними – роковые куртизанки, хладнокровные вампирши, мадонны спальных вагонов. Роскошные куртизанки, пролог к современным женщинам: знаменитая Пайва, впоследствии маркиза, станет бизнес-леди, Колетт – писателем, Шанель – стилистом…
А теперь смотри, вот он. Он уже стоит в холле Гранд-отеля, словно знает, что я приду, и ждет меня. Плотный, добротный торговец винами из Гаскони, Луи Кастаньольс. Он-то и оплатит и "люкс", и "багаж". Правда, он захочет на мне жениться, бедный. Но я не для того приехала в Париж, чтобы найти себе провинциального буржуа.
На его месте уже стоит следующий – Эктор Вермон, владелец проволочной фабрики в Бове… А дальше – еще один. И еще…
Сколько страсти, моя Мелизанда, сколько желания! Их желание затопляет меня, горячит мне кровь, и я люблю их всех, люблю их желание, оно обливает меня, как пенная струя шампанского, и их зрачки закатываются перед последней судорогой. Они больше не помнят себя, не помнят ни о чем, они ссыпают мне на подушку деньги и бриллианты: на, возьми, возьми еще, и я беру их деньги, но вижу только эти закатившиеся глаза, я хочу видеть эти расплавленные от желания белки, снова и снова, и поэтому они всегда возвращаются.
Я открою им священные врата Востока, ворота Альгамбры. Я буду танцевать для них, и мой таинственный индийский танец будет как поэма, в которой каждое движение – слово. И пусть дамы возмущаются, говоря, что я и танцевать-то не умею, а только раздеваюсь перед публикой – мужчины дрожат в своих креслах, их ладони прилипают к подлокотникам. Да, я первой придумала стриптиз, я извлекла его из сладкого трепета восточных покрывал и показала ошарашенной Европе. Никто еще никогда не видывал такого в Париже. Ты можешь считать, девочка, что я была как первый человек, полетевший в космос. И разве можно сравнить с моей священной мистерией вульгарную наготу всех этих псевдо-баядерок, явившихся после меня?
Мой брахманический танец насквозь символичен, моя личность неуловима. Ни правил, ни жанра, ни критериев – нечто немыслимое, непредсказуемое, слишком острое, до нелепости, до дрожи, до трепета. Темнота, клубы дыма от горящего ладана. Звучит гонг, зажигаются факелы, и я появляюсь на сцене, укутанная тонкими покрывалами золотого шелка. Под плач цитры освещается каменная статуя Шивы, и я танцую перед богом, я медленно раздеваюсь для него в облаке тени, играющей со светом. Покрывала сброшены, остается лишь драгоценная бахрома на талии и фигурные серебряные чашечки на груди. Я опускаюсь – я простерта ниц перед Шивой, раскрытая, задыхающаяся, и вокруг меня пылают грозные огни жаровен.
Темнота.
Я исчезаю.
Публика? Публика едва владеет собой. Вкус запретного плода? Осуждение? Плохо скрываемое возбуждение?
После выступления я дам пресс-конференцию.
– Я принцесса с острова Явы, воспитывалась в престижном колледже Висбадена…
– Я жена шотландского лорда Мак Леода, долго жила в Индии и обучалась искусству храмовой танцовщицы…
– Я британская аристократка, выросла в уединенном замке Каминга…
Каминга – где это? Корнуолл? Король Артур? Гамлет? Остров Аваллон?
Леди, принцесса, вдова, разведенная, немка, индонезийка, баронесса… Я, Маргарет Гертруда Зелле, дочь голландского шляпника из города Леювардена, провела шесть изнурительных лет в Индонезии в несчастливом браке с колониальным офицером Рудольфом Мак Леод, который бил меня и изменял мне, и стала женщиной без прошлого, авантюристкой высокого класса…
Но подлинная история утонет, затеряется в вихре блестящих замысловатых деталей, и журналисты будут с радостью записывать мои мистико-сексуальные фантазии.
На пресс-конференции я буду отвечать на вопросы на пяти языках: французском, немецком, английском, голландском и яванском. Родной язык – яванский, – объясню я с безупречным парижским прононсом. Небрежно играя с индийской тряпичной куколкой, я расскажу изумленной публике об источниках индуистского фольклора и дам научный комментарий к своим танцам.
– Малышка далеко пойдет, у нее способности к языкам, – прошипит светская ехидна из третьего ряда.
Без привязи, без поддержки – я, девочка, которая так и не стала взрослой, всегда неуверенная в завтрашнем дне и стремящаяся прожить день сегодняшний как можно полнее, не думая о последствиях. Вечно в поисках самой себя, то и дело сталкиваясь с людской жестокостью, ища абсолют, который не может дать ни один мужчина, – я, Мата Хари, Глаз Рассвета.
Я буду танцевать для вас.
Буду танцевать в ротонде музея Гиме, перед изысканнейшей публикой, и у барона Ротшильда, и в доме "шоколадного короля" Гастона Менье – этот предоставит в мое распоряжение невероятную оранжерею, полную редких тропических растений, и я буду танцевать там для него одного, а он – фотографировать меня, голую, среди цветов, прежде чем упасть со мной в орхидеи.
После Гастона будет граф Алексей Толстой, а потом гастроли в Монте-Карло, роль в балете Массне, мои портреты на пачках сигарет и на коробках с шоколадными конфетами, и "Огненный танец" в Свободном театре Антуана на музыку Римского-Корсакова. И еще будет блестящая и космополитичная Вена Цвейга, Климта и Фрейда, будет Египет, будет чопорный роскошный Берлин – Паризер плац, заполненный фиакрами и автомобилями, Кайзерхоф, Бристоль, Метрополь-театр: гул аплодисментов. И мужчины, много мужчин: военные, банкиры, высокопоставленные сыщики, и деньги, деньги, особняки, лошади, чтобы гарцевать по аллеям Булонского леса, и замок на Луаре, вилла на Лазурном берегу, и соболя, и изумруды.
И еще их глаза – их глаза, Мелизанда, – когда зрачки в экстазе закатываются под веки. Сколько страсти, сколько желания… Одна жизнь – две – три – десять: какая разница, волны влечения бегут, торопятся, захлестывают друг друга. Страшно, говоришь ты, страшно, что все закончится казнью в Венсенском рву.
Пусть так, но скажи мне, принцесса, разве этот океан желания не стоил двенадцати пуль в порту?
4
ЗАТОНУВШИЙ СОБОР
Жар-птица сложила крылья и умолкла.
Глубокая пауза – тишина звенит, слышно только, как шепчутся темные ангелы на крыше Исаакиевского собора.
– А ты? – спросила танцовщица. – Что ты?
– Что я… – вздохнула Лиза. – Ни факелов, ни костров в жаровнях, только холодный свет и молчание музейных залов. Нерешительность, одиночество. Замороженное золото Петропавловской крепости через мерзлые окна Эрмитажа. И эти ангелы, ох уж эти ангелы… И Новый год…
– Я знаю, – сказала старшая. – Новый год ты встретила одна. Ты, богатая, была бедна. Ты. крылатая, была проклятой.
Лиза обреченно повернула голову и посмотрела в окно, на залитый мертвенным светом Исаакий:
– Где-то было много-много сжатых рук и много старого вина…
– А единая была – одна? Как луна, одна?
– В глазу окна… – голос девушки дрогнул.
– Не плачь, – сказала Жар-птица. – Это еще не сказка, только присказка; сказка будет впереди.
Ты права. Я никогда не смогу стать такой, как ты, – прошептала Лиза. – Я такая неуверенная, стеснительная. У меня холодные руки. Мужчинам скучно со мной.
– Ты и не должна быть такой, как я. Ты будешь другая. Луна в платье из нарциссов, маленькая царевна с серебряными ножками. Ты станцуешь танец семи покрывал и попросишь за это голову Иоанна Крестителя на драгоценном блюде.
– Какую голову? И потом, я не умею танцевать…
– Ха-ха-ха, – рассыпалась блестками Жар-птица, – ха-ха-ха… Ну хорошо, расскажи мне о том, как все это было. Я же вижу, что ты хочешь рассказать.
Расскажи. Ну же? С того дня, как Мата Хари приехала в Париж, прошло ровно сто лет – наступил новый 2004 год. И ты приехала в Санкт-Петербург…
– Самолет приземлился в Пулкове хмурым зимним днем. Я взглянула в окно, на безнадежную диспетчерскую вышку посреди аэродрома, и сердце у меня сжалось. Город был холоден и пуст, пуст; я напрасно приехала сюда.
Когда-то мы прилетали вместе с Андреем, и все было иначе: небо, и земля, и даже эта вышка не казалась столь тоскливой. А теперь – только пустота. Ощущение бесполезности приезда.
Я бродила по обледеневшему городу и не находила себе места. Не помню, как оказалась в Михайловском саду за Русским музеем; скрючившись от холода, присела на скамейку на берегу пруда. Неподалеку от меня мальчишка кидал камешки: целился и ловко бросал их в середину пруда, но мелкие камешки не могли пробить ледяной покров.
Толстая, прочная корка льда. Ни одной полыньи. Радость улетучилась, исчезла навсегда, да и раньше я не знала ее. Полыхающая красная радость никогда не посещала меня, но был все же голубой огонек – маленький, нежный.
Был и погас. Северное сияние не наступит.
Я никогда не смогу переступить через то, что я пережила. И сколько ни думаю: зачем? почему? – понять не в состоянии.
Это случилось незадолго до Нового года, на праздник католического Рождества. Почему его справляют в России?
Только тебе одной, сестра, подруга, только тебе я могу рассказать об этом. Потому что так стыдно, так пошло и грязно. Шел праздник, гостей был полон дом. Не скажу, что было весело, – весело в нашем доме не бывало уже давно, но гости шумели, пили вино, играла музыка. Андрей куда-то пропал: я не волновалась. В последнее время он все время хмурился, был нелюдим, замкнут. Буркнет гостям: "Добрый день" и уйдет куда-нибудь вглубь дома, закроется, спрячется.