Он искал забвения в теории стационарной вселенной. Кластеры дерьма разбегаются наружу, а значит, чтобы поддерживать плотность дерьма на постоянном уровне, должно рождаться новое. Индивидуальные кластеры дерьма меняют форму, эволюционируют, но дерьмовая система в целом (если смотреть объективно) не меняется вообще. Ни начала, ни конца. Каждый индивидуальный кусок дерьма - да, но система - нет. В этом и состоит постоянство материи и энергии, которые суть тоже куча дерьма. Сидя с несчастным видом на табурете, Гноссос вытащил из памяти и запустил вновь цепную реакцию Лас-Вегаса: пьяный киногерой, две рыжеватых блондинки, оклахомский нефтяной ковбой, муза из Рэдклиффа - каждого в релятивистском свете новой информации. Значит, субъективно (как неотъемлемой части дерьма), его собственный конец предопределен. Другими словами, какого черта палить свечку с двух концов, когда можно ткнуть в середину ацетиленовой горелкой. Не так эстетично, зато куча народу полюбуются пламенем.
Вооруженный этой самоубийственной уверенностью, он спустился после обеда с холма, скручивая на ходу хипстерский косяк толщиной с иголку, как его научили когда-то Черные Лоси. Чтобы подразнить земную судьбу, он сунул его за ухо, но внутри все колотилось от мыслей о том, что может означать ночное отсутствие Кристин в общежитии. Что-то отдаленно пренебрежительное появилось в ней с тех пор, как он сочинил это письмо, уступив ненавязчивому давлению и обещаниям изысканных сверхъестественных удовольствий. Немыслимый шепот предательства - проскочила мысль, но Любовь, говорят, побеждает все.
Перепрыгивая через свежепокрашенное крыльцо, он вдруг решил, что с какой стати. Будем надеяться, что ты изнемогаешь над учебниками, малыш, папочка вернулся из школы.
Тем не менее, на собрание к трем часам она не пришла.
- Эта Панхер. - На Розенблюме сегодня была ковбойская шляпа. - Мы ее переламываем.
- Она ответит на письмо. - Янгблад. - Это очевидно. Джек, ты возьмешь на себя плакаты?
- Где, черт возьми, моя женщина? - поинтересовался Гноссос.
- Могу, - ответила Джек, таращась на обтянутые ангорой груди Ламперс.
- В Полином-холле куча краски. Как только мы будем знать, что писать.
- Где-то уже писали. - Хефф, чтобы ее отвлечь, протянул закрытую бутылку "Красной Шапочки".
- Через три недели революца. Эх, спиханем.
- Господи, что же это такое? Вы в самом деле считаете, что все получится?
- В доме уже сочиняют речевки. - Эгню в свитере с вырезом лодочкой.
- Получается невероятно здорово.
- Эй, Джек, ты не видела Кристин?
- Самый подходящий момент - после весенних каникул. - Янгблад в рубашке с закатанными рукавами. - Иначе все расползется. Студенты разъедутся по домам, сменят роли, потом вернутся, и все придется начинать заново.
- Может, что-то вроде подписного листа, - предложила Джек, обращаясь к Ламперс и проводя рукой по ее бедру.
- Никакой жаловасти. - Розенблюм махнул пальцем, как опасной бритвой, поперек яремной вены. - Так зарежуем.
Телефон звенел каждые две-три минуты, Янгблад первым хватал трубку и махал рукой, требуя тишины, иногда возбужденно посмеивался. Эгню заполнял телеграфные бланки, Джуди Ламперс стенографировала, Хуан Карлос Розенблюм с безудержным восхищением изучал Гноссоса, а Хеффаламп безуспешно пытался отвлечь внимание Джек от ламперсовой анатомии.
- Принеси кукурузы, детка? - попросил он.
Наконец, в сопровождении двух ренегаток из женского товарищеского суда появилась запыхавшаяся Кристин. На ней были все те же гольфы, а, проходя мимо Гноссоса, она тронула его за мочку левого уха и сбросила косяк на пол.
- Есть успехи? - деловито спросила она.
- Где ты была? - Гноссос, стоя на четвереньках.
- Масса, - ответил Янгблад. - Особенно после письма. Можете радоваться - Овус сообщил, что над большей частью Кавернвилля розовые флажки.
- По прогнозам, к концу недели они покраснеют, - добавил Эгню, от возбуждения стаскивая с носа очки.
- Господи, как же они там в административном комплексе со всем этим разберутся? - Неофитка в джинсовой юбке.
- И правда, - сказала другая, тоже в джинсе. - Готова спорить, Панкхерст уже лезет на стенку - в переносном, конечно, смысле.
- Я пять раз звонил в общагу, малыш. - сказал Гноссос, - Где, черт возьми, тебя носило?
Вновь заверещал телефон, и Янгблад зашикал на них с важным видом. Пока он говорил, Кристин кратко сообщила остальным:
- В штаб-квартире, похоже, разногласия насчет того, в какое время следует начинать акцию. Нам нужно утреннее затишье, когда в "Копье" пьют кофе, но неясна статистика - число студентов, свободных между десятью и двенадцатью часами.
- Я бы сказал, одиннадцатью, - вставил Эгню.
- Всех убить, - сообщил Розенблюм.
- Ты мне ответишь, малыш?
- Шшш! - скомандовал Янгблад, прислушиваясь к голосу в трубке.
- А преподы? - Ламперс, понизив голос.
- Многие, - продолжала Кристин, ткнув пальцем в исчерканные списки,
- согласились отпустить свои классы, если мы соберем народ на галерейном плацу. Главное - чтобы побольше шума.
Одна из неофиток добавила:
- Господи, это так вдохновляет, поднимается весь факультет. Весь латентный антагонизм по отношению к администрации вдруг выходит наружу.
- И правда, - сказала другая, - невыраженные доселе мнения бурлят теперь у самой поверхности - в переносном, конечно, смысле.
Так и не получив ответа, Гноссос буркнул:
- Нахер, - и отправился в туалет. Он закрыл на задвижку дверь, достал с полки над унитазом "Анатомию меланхолии" и затянулся косяком. Для этого он скрутил в жгут первую страницу "Светила" со своим письмом и поджег ее спичкой. В делах людей бывают времена, проскочила мысль, когда прилив несет тебя туда, где можно потонуть к ебене маме.
Проходя мимо Кристин, он попытался испепелить прощальным взглядом ее гольфы, но она ничего не заметила. Наказать ее своим отсутствием. Тампаксная история, старик, хорошо бы прояснить: знание о тугой мембране - вот что у нас останется. Отметить страсть кровью - без этого никак, ближайший путь к распятию, искупление за тот запретный плод. Он выгнал из легочных кармашков двуокись углерода и втянул небольшую порцию чистой амброзии: "смесь 69" с остатками парегорического "Пэлл-Мэлла". Все натуральное, никакой подгонки. Он затягивался, удерживал ее в себе, пока не менялась температура и не начинало давить на виски. Затем, чтобы отгородиться от внешнего мира, вставил в уши затычки и около часа читал, не поднявшись даже, когда кто-то заколотил в дверь.
Потом он обнаружил, что в двухсотый или трехсотый раз изучает один и тот же абзац, выполз в кухню и позвал Фицгора. Гноссоса унесло чуть выше глаз индийского слона.
- Что с тобой? - раздался голос Кристин, - Фицгор уже три недели в больнице. - Она искала в холодильнике что-нибудь поесть, остальные уже ушли.
- Эй, Пятачок, а где ты была?
- Не могла попасть в этот чертов туалет, пришлось проситься к Раджаматту.
- Я не об этом, старушка, а о том, где ты была? - Его покачивало, веки налились раздражающей тяжестью.
- У меня дела. От волнений всегда начинается раньше, как сейчас, например. У тебя есть еще этот греческий сыр?
- Какие еще дела?
- Месячные.
- Ах, как это мило. Просто замечательно.
- Я должна извиниться, или как?
- Вчера ты выписалась из общаги на всю ночь, что происходит?
Она уже успела снять гольфы и стояла теперь босая, в летнем платье.
- Кто тебе сказал?
- Какая разница, малыш, я не люблю, когда меня водят за нос.
Она замерла, не донеся до рта сердечко маринованного артишока.
- Неужели ты ревнуешь, милый? Это ужасно лестно…
- И давай без милых, хорошо? Ты же не домохозяйка, правда?
- Я думала, тебе нравится. Нормальное слово.
- Дерьмовое слово. Сладенький. Овечка.
- Гноссос, ты пьян?
- Голубочки. Ангелочек.
- Ты пьян? - В свободной руке она держала список факультетских преподавателей.
- Брось, малыш, у тебя же нос не заложило?
- Черт возьми, Пух, я думала, ты уже бросил.
- Ага, бросил, это уже не я. Иди сюда, пообжимаемся. - Хихикнув, он скакнул вперед и воткнулся в дверь холодильника.
- Полегче, пожалуйста. Господи, видел бы ты свои глаза.
- Чего?
- Мне они не нравятся.
Они ей не нравятся. Какая ужасная неожиданность, они ей не нравятся.
- Почему ты на меня так смотришь?
- Ты, кажется, превращаешься в параноика.
- Параноика? Кто, черт возьми, параноик? И где, черт возьми, ты была ночью, и что вообще здесь происходит?
- Конечно в общаге, глупый. Джуди Ламперс сказала, что я выписалась? Я рисовала плакаты для демонстрации, только и всего.
- Неужели? Ладно, на фиг демонстрации. На фиг дерьмовую хунту, дамские комитеты, собрания - ты же не Флоренс Найтингейл при Овусе, правда, детка?
- Выражение ее лица изменилось. Ха.
- Я думала, тебе интересно, чем мы занимаемся!
Не загоняй ее слишком в угол, маскируйся.
- Ты морочишь мне голову.
- Я никому ничего не…
- Поиграйся со мной еще, и я тебе руку сломаю, ага?
- Гноссос, - отодвигая в сторону список, чтобы он уже не смог прочесть. - Ради всего святого, что с тобой происходит?
- Ничего особенного. Иди сюда, у меня для тебя кое-что есть.
- Ты не заслужил.
- Циклическая фаза, периодически, и кстати говоря…
- Вот-вот, я так радовалась, что они напечатали письмо слово в слово, и вообще…
- Нахуй письмо.
- Гноссос, придержи язык. Мне неприятно слушать, как ты ругаешься. У тебя есть сигареты?
- Нету. И еще раз нахуй письмо. Не по мне оно все, что непонятного? Где ты была сегодня в три часа дня, и откуда взялись эти психованные интриганки? В гробу я видел все эти комитеты, ясно? Как только они умудрились подвесить всех на одну веревку, не понимаю - и главное, ни с того, ни с сего.
- Почему, ни с того ни с сего, глупый? Когда я предложила, ты…
- Послушай, я написал письмо, так? Остальным пусть занимаются крутые ребята. Мы с тобой Исключение, у нас отличный Иммунитет. Иди ко мне.
- Ты слишком накурился, прошу тебя.
- Ты говоришь мне нет?
- Пожалуйста, Винни-Пух.
- Значит, я должен просить?
- Гноссос, хватит.
Он опять зажег погасший косяк, глубоко затянулся и метнул бычок в раковину. В скользких серых кольцах внутренностей разрасталось омерзение. Он действительно не знал, что он делает.
И все же потом, когда она раззадорила его внутреннее зрение легкими намеками на послемесячные удовольствия, когда их желудки наполнились фаршированной бараньей лопаткой и тушеным перцем из Салоник, они лежали на узкой посеревшей простыне, и он читал. Чтобы успокоить его, Кристин разделась - теперь он мог не сомневаться, что у нее действительно дела. Чем дальше они уйдут от письма в "Светило", тем лучше, и он читал детским, чуть виноватым голосом, пытаясь одной интонацией вызвать дух Пуховой Опушки.
- "Глава Четвертая", - продолжал он, - "в которой Иа-Иа теряет хвост, а Пух находит" .
- Ты показывай мне картинки, когда дойдешь, ладно?
- Конечно, солнышко. - Его все еще носило после выкуренного косяка, но уже гораздо меньше. - "Старый серый ослик Иа-Иа стоял один-одинешенек в заросшем чертополохом уголке Леса. Широко расставив передние ноги и свесив голову набок, он думал о Серьезных Вещах. Иногда он грустно думал "Почему?", а иногда "По какой причине?"…" - Гноссос читал, мотая из стороны в сторону собственной мохнатой головой, говорил разными голосами за разных зверей, показывал ей картинку, на которой Иа-Иа, просунув голову между передних ног, высматривает пропавший хвост.
- "… усталый и голодный, он вошел в Дремучий Лес, Потому что именно там, в Дремучем Лесу, жила Сова…"
Но то был не ослик Иа-Иа и не Сова - никто и ничто не знало этого имени, кроме тусклой и почти недоступной части его сознания, обволакивающей тьмы, где вероломным шепотом звучали осторожные предупреждения. Оно появилось в момент, когда отступил Иммунитет, и никакая броня, никакая оболочка не могли больше противостоять его силе. Оно набросилось, просочившись сквозь окна и двери, сквозь трещины в стенах и гнилостное дыхание унитаза. Оно несло в себе мощь и жестокую тягу к смерти, его злобное присутствие уже нельзя было игнорировать. Резко выпрямившись, они озирались по сторонам и держали друг друга за руки - жалкая иллюзорная защита; книга упала на пол и, подпрыгнув, захлопнулась. Изо ртов вырвались крики неудержимого ужаса - так мог кричать во сне первобытный человек, измученный примитивным, скрежещущим страхом. Но они не спали.
Пух, ради всего святого, бормотала она, неистово вцепляясь в его руку, здесь кто-то есть.
Кровь застыла у Гноссоса в чреслах, кожа на голове съежилась, словно по ней ползали чешуйчатые сороконожки. Чья-то гигантская рука выдергивала из-под них комнату, изо всех сил вталкивала ее в ночь, медленно закручивала и отправляла в пустоту эфира.
Кто здесь? окликнул он, но голос сорвался. Кто это?
Но двери и окна были закрыты, никогда не открывались, и вопрос был так же абсурден, как и само странное присутствие, свернувшееся вдруг кольцом в самом темном углу комнаты.
Господи, Пух, кажется, оно вон там сидит.
К кухонным ароматам примешивались теперь новые запахи: смрад разлагающегося жира, аммиачная вонь. Запах жег слизистые оболочки, огнем горел в пазухах, душил позором. Пока они прокашливались и протирали глаза, на ребра навалилась смутная смертная тяжесть. Вцепившись друг в друга, они с ужасом всматривались в пространство комнаты.
И тогда Гноссос тем же внутренним глазом, к которому он взывал всего несколько секунд назад, увидел, как на привычные предметы накладывается совсем другая разбухающая перспектива. Дикий прерывистый стон вырвался из легких, но не исчез, и все его тело судорожно сжалось.
Что, спросила она, дрожа и накручивая на пальцы волосы, что это?
Я видел, малыш, Господи, я видел его.
Боже мой, Гноссос, где, в комнате?
Он говорил едва слышно, зрачки резко расширились. У меня в голове, малыш, но на самом деле оно здесь. Ох, бля.
Послушай, Гноссос, послушай меня, ты слушаешь?
Он попробовал кивнуть, но ничего не вышло.
Я, кажется, тоже видела, правда, о, господи, это была пещера? Скажи, иначе я сойду с ума.
Он приложил палец к губам и произнес: мартышка.
Боже мой, Гноссос, да, из пещеры.
Как все мандрилы, промелькнула мысль, взбесившиеся, отвратительные, порочные…
Мне плохо, Гноссос…
Восточный горизонт, горы теряются в цвете и дымке, равнина, столовая гора…
Она повалилась на него, почти теряя сознание, тело стало мягким и податливым. Вонь в комнате была невыносима. В одну секунду он понял, что не может больше терпеть.
- Аннхх! - Гноссос соскочил с кровати, схватил кочергу, щелкнул лампой под абажуром из рисовой бумаги. Еще свет, еще и еще, пока не засияла вся квартира, никаких теней, все нараспашку. Он скакал в сваливающихся штанах, размахивая кочергой, волосы дыбом, кожа топорщится мурашками. - Давай, давай, скотина, давай…
Но не было ничего - кроме вони. Он бросился в кухню, высоко подбрасывая пятки, словно перепуганный сатир, потом в ванную - нигде ни одной темной лампочки. Наконец - к проигрывателю, в бешеном порыве он поставил увертюру к "Травиате". Но и это не помогло. Кристин очнулась со слабым стоном, и он принялся шарить по шкафам в тщетных поисках питья - постоянно оглядываясь через плечо.
- Оххххх, Гноссос, - позвала она и заплакала, - ради бога, кто это? Давай уйдем, пожалуйста… - Он бросил ей в кровать туфли и гольфы, а сам снова метнулся в кухню. Только без истерик, малыш, у меня расколется череп, если ты закатишь истерику. Под раковину, может здесь. В унитазе. Уходи же, Христа ради, прочь. Иииии.
Он открыл все краны и спустил воду в туалете, но оно не сдавалось.
- Оно хочет, чтобы мы ушли, Гноссос, - причитала Кристин, - неужели ты не чувствуешь, давай уйдем. - Ни на секунду не выпуская из рук кочерги, он натянул бейсбольную кепку, стащил с гвоздя рюкзак и схватил Кристин за руку. Они понеслись к двери, зацепившись по пути за складку на индейском ковре, затем - пять секунд паники у заевшего замка.
- О, Господи, что случилось, ты не можешь открыть, давай я подержу кочергу.
- Успокойся, ради Христа, не сходи с ума, спокойно.
Джордж и Ирма Раджаматту прижимались к стене коридора, явно зная о демоническом вторжении: лица белые, в глазах ужас, желтушные пальцы сжимают халаты у самого горла. Увидев их, Кристин издала нечеловеческий крик.
"Импала" Фицгора стояла у обочины, он усадил Кристин в машину, и она почти без чувств сползла по сиденью. Он уронил ключи на пол, поднимая, до крови расцарапал руку, всунул вверх ногами в щель зажигания, со второго раза завел мотор и наконец помчался к "Грилю Гвидо" со скоростью восемьдесят семь миль в час.
Когда они успокоились настолько, что смогли сесть за столик, официантка отказалась их обслуживать.
- Я сказал, тащи двойной бурбон, детка, а не то отобью тебе вонючие почки, понятно?
- Как вам не стыдно, и где ее обувь? - Кристин забыла надеть гольфы с мокасинами. Гноссос схватил пустую бутылку с воткнутой в горлышко свечой и уже собрался швырять ее в окно. Официантка сбежала.
После бурбона краска вернулась на лицо Кристин, но здесь, в знакомой обстановке страх только усилился. Она плакала, уже совсем себя не контролируя, и на нее стали оглядываться.
- Мартышка, - всхлипывала она, - хочет меня убить. - Взвизги перешли в истерику. Помахивая полотенцем, приковыляла официантка.
- Чего это с девчонкой, с ума что ль сошла? Чего ржет, как ненормальная?
- Вали отсюда, быстро!
- Я сейчас позвоню в полицию, разве ж так можно.
Гноссос хлопнул Кристин по щеке. Она перестала смеяться, потом начала опять, потом заплакала. Шатаясь от бездвижной тяжести, он отнес ее в машину и поехал к общежитию. У входа в "Цирцею III" Кристин окончательно потеряла над собой контроль и намочила трусы, Гноссос уже не мог с ней справиться.
Из-за стойки выскочила, вытирая руки о бедра, перепуганная девушка.
- Что случилось? Что с ней?
Он велел позвать Джуди Ламперс, и после изматывающей паузы та выбежала во двор; вслед за нею неслась Джек.
- Все потом, - сказал он, пресекая дискуссии. - Успокойте ее, ладно?
- Что там у тебя происходит, скажи Христа ради? - воскликнула Джек, заподозрив, что несчастную девушку до полусмерти затрахали. Джуди обхватила Кристин за талию и потрогала лоб, проверяя температуру.
- Прошу вас, - сказал Гноссос. - Я приеду утром.
На общежитской стоянке его встретила патрульная машина. Из одной дверцы показалась мягкая шляпа проктора Джакана, из другой - сержант. За ними, двумя колесами на поребрике стояла "импала". Горячие резиновые покрышки, от тормозов воняет палеными прокладками. Гноссос без башмаков, штаны сваливаются, на расстегнутой рубахе полдюжины дыр. От него несло бурбоном. Джакан и сержант подошли с двух сторон.