Клиентка вздыхала и соглашалась. В любом случае, выбора у нее не было: забота о лице становилась у клиенток Фаусты разновидностью наркомании. Стоило пропустить неделю-две приемов, как им начинало казаться, что кожа висит, лоб прорезан морщинами, а под глазами – мешки, и они бежали к доктору, согласные терпеть любые мучения для восстановления своей красоты. А что уж говорить о тех, которые однажды пришли к Фаусте с доброй сотней угрей на щеках, а через несколько месяцев проснулись с гладкими личиками! У тех вообще начинался такой синдром возвращения в прежнее угреватое состояние, что они были готовы на все что угодно, включая преступление, лишь бы этого не случилось. И маниакально высматривали на лице любую точку, часами сидя перед зеркалом.
Фауста Петровна принесла ковшик с горячим парафином и взяла в руки плоскую кисточку.
– Господи, – сказала клиентка, закрыла глаза и прикусила губу.
– Губу на место, – скомандовала доктор. – Лицо расслабить, не улыбаться, не хмуриться, а то сейчас как заложатся под парафином глубокие морщины!
Угроза была страшной. Клиентка немедленно превратилась в мумию, и Фауста, не обращая ни малейшего внимания на утробные попискивания, стала мазать ей лицо мгновенно затвердевающим в пленку парафином.
Таня стояла рядом с доктором и смотрела, как та водит кисточкой: легко и уверенно, мелкими пришлепывающими мазками.
– Смотри, – говорила доктор, – парафин всегда кладется вдоль носогубной складки вверх, чтобы приподнять мышцу и разгладить морщину. Упаси тебя боже когда-нибудь сделать это наоборот. Поняла?
Таня кивала, а сама думала о том, как же Фаусте Петровне удается так легко погрузиться в работу и забыть обо всем остальном. А Таня никак не может сосредоточиться на парафине, все вспоминает вчерашний вечер…
Фауста закончила наложение парафина, запечатав клиентке маской даже веки и губы, отчего та приобрела окончательное сходство с бледно-желтой, обмазанной воском мумией. Доктор удовлетворенно оглядела результат своей работы и повернулась к Тане:
– Вот. Усвоила, как это надо делать? А не то что эти глупости, которые пишут в дурацких учебниках, – и она с презрением потрясла в воздухе толстой книжкой по косметологии, которую в свободное время читала Таня. – Нет, это надо! Написать, что парафин кладется на марлю! Что же, мы морщины на марле собираемся разглаживать?
Лишенная речи и зрения клиентка что-то промычала, но Фауста на это даже не отреагировала, потому что из спальни в этот момент донесся зловещий вой зверечка, а из передней – телефонный звонок.
– Иду, мой живоглотик, бегу, – защебетала доктор.
– Уже несу кушать маленькому чудовищу… Ты мой тигрик полосатый…
Таня побежала к телефону.
– Здравствуйте. Можно Фаусту Петровну? – сказал молодой мужской голос.
Тане показалось, что это Марк, но она только ответила: "Сейчас" и позвала доктора.
– Ну кто там еще? – спросила Фауста с раздражением: она не любила, когда ее отвлекали от кормления зверечка. – Алло! Ну, привет…
Из отрывочных фраз, которые произносила доктор, Таня не могла понять, Марк это или нет. Сердце у нее учащенно билось: если это он, то зачем звонит? Чего хочет?
– Это наш друг-эксперт, – сообщила доктор, положив трубку. – Говорит, вчера свою камеру у нас забыл.
"И правда, – подумала Таня, – при вчерашней сцене в подъезде у него в руках ничего не было", – и покраснела.
Фауста посмотрела на нее мельком и хмыкнула.
– Он придет за ней сегодня вечером, – объявила она. – Хочешь с ним еще раз встретиться?
– Я не знаю, – пробормотала Таня.
– Ну, подумай до вечера, – с неожиданным благодушием разрешила доктор и пошла к восковой мумии.
А Таня вернулась на свое обычное место, в лабораторию и, как всегда, встала у окна. По косогору опять тащились паломники, тяжело втыкая в землю посохи с морскими ракушками, уныло сопротивлялись шквальному ветру. И хотя стоял август – пусть дождливый и ветреный, но все же август, лето – Тане вдруг показалось, что она видит перед собой пустынное каменистое плато, только раз в году покрывающееся ковром лимонных нарциссов, а все остальное время скованное ледяной коркой. Несет белая поземка, заметает землю снегом, на котором отпечатываются следы усталых паломников. А где-то там, на берегу озера, под деревьями рыщет неведомое чудовище: шлюмф-шлюмф, шлюмф-шлюмф…
– Ой, забыла спросить у него, не слышно ли чего нового из милиции, – сказала Фауста, заходя в лабораторию. – Ладно, вечером спросим. Ты почему опять застыла? Что с тобой вообще творится?
Таня молчала
– Ну-ну, – заметила доктор. – Работай давай, хватит стоять.
А около ноги Фаусты – удивительное дело! – ошивался толстый полосатый зверечек, чудом сползший с хозяйской кровати. Он точно повторял все движения доктора: Фауста налево, и он налево, Фауста направо, и он направо. Когда доктор пошла к выходу из лаборатории, он не спеша затрусил за ней, но у самой двери обернул к Тане хищную вытянутую морду и гневно фыркнул.
Часам к восьми, как обычно, раздался звонок в дверь.
– Скоро это войдет у него в привычку, – заметила доктор, направляясь в переднюю.
Марк стоял на пороге с букетом роз. С улыбкой он протянул его Фаусте.
– Спасибо, конечно, – сказала она. – С чего это вдруг?
– Я приношу вам столько хлопот, доктор. Все хожу и хожу каждый день.
– Да ладно, – ответила подобревшая Фауста. – Заходи, расскажи нам, какие новости.
Таня в нерешительности стояла у порога в гостиную. Мялась.
– Привет, – сказал Марк как ни в чем не бывало, проходя в гостиную.
– Привет, – ответила она, не поднимая глаз. Зачем только он пришел? А уж этот букет – словно железом по стеклу царапнули…
Марк уселся на кремовый диван и получил дежурную порцию виски.
– Ну, что слышно из милиции? – спросила Фауста.
– Да ничего. Дело в полном тупике. Улик никаких, следов тоже. Растерзанный труп налицо, а все остальное в тумане.
– И что же, твои истории про Жеводанского зверя ничем им не помогли?
– Не-а, – сказал Марк. – Сначала думали, может, какой тигр из цирка сбежал. Или гиена из зоопарка. Проверяли. Вроде все звери на месте.
– Это же был оборотень, – вмешалась вдруг Таня. – Ты сам позавчера говорил.
Я не знаю, – ответил Марк, – и никто не знает. Может, оборотень, может, маньяк, который устраивает себе такой веселенький камуфляж. А может, вообще какой-нибудь международный заговор… В XVIII веке поговаривали далее о том, что это протестанты так мстят католикам за то, что их изгнали из Франции. Мало ли кто это мог быть… Чем больше в этом деле копаются, тем запутаннее оно становится.
– И что же теперь? – спросила Фауста.
– Да как всегда. Ничего, наверное. Если, конечно, не будет еще одного трупа.
Таня невольно вздрогнула:
– Что ты такое говоришь, Марк?
Где-то в каньоне, в дыре, у воды прячется, таится чудовище. Крадется, ползет, прижимаясь брюхом к земле, высматривает новую жертву.
– Значит, больше ты в милицию не ходил? – настаивала Фауста.
Вот ведь, далась ей эта милиция! Что-то она сама не проявила никакого желания общаться со следственной бригадой, когда та объявилась у нее под дверью.
– Да нет, – ответил Марк. – Мне сегодня не до этого было. Я работал весь день.
"Интересно, – внутренне возмутилась Таня. – Значит, вчера он чуть не изнасиловал меня на лестнице, а сегодня и из головы вон? Работал он весь день, посмотрите на него!"
– И много наработал? – спросила Фауста с усмешкой.
– Я решил проанализировать все имеющиеся данные о Звере на компьютере, – вполне серьезно сказал Марк. – Собрал все, что известно о жертвах. Насчитал их сто тридцать штук. Поместил в таблицу и распределил по нескольким признакам: пол, возраст, место и характер нападения Зверя, тип ран. Получились довольно интересные наблюдения.
– Например?
– Ну, например, все убитые, и мужчины, и женщины, были очень молодыми. Не старше двадцати пяти лет. А у пятнадцати из ста была полностью оторвана голова. Между тем известно, что волки никогда не отгрызают у своих жертв голову.
– Очень мило, ничего не скажешь, – заметила Фауста.
– Нет, серьезно, – продолжал Марк, словно не слыша ее ироничного тона. – А еще нападения четко делятся на несколько периодов, и по характеру убийств некоторые периоды типологически совпадают друг с другом, а некоторые сильно отличаются. Иногда убивают женщин, иногда – мужчин; иногда Зверя больше интересует голова, иногда – живот.
– Ну да, – вспомнила доктор, – ты ведь нам уже говорил, что зверей, возможно, было двое: самец и самка.
Может быть, так, – ответил Марк, – а может быть, и совсем иначе. Я тут нашел в библиотеке исторический труд XIX века, принадлежащий перу некоей мадам Арибо-Фаррер. Мадам утверждает, что по крайней мере в начале истории в облике Зверя действовал маньяк, местный сеньор из благородных. Он скрывался в аббатстве Меркуар, откуда и осуществлял свои устрашающие рейды. Кличка у него была Мессир; интересовался он, разумеется, женщинами. С отъездом Мессира в Париж совпадает четко выделяющийся конец первого периода убийств. К сожалению, деликатная мадам не сообщает фамилию Мессира, поскольку он относится к тому же знатному роду, что и один очень крупный политический деятель…
– Ну ладно, допустим, что это Мессир, – сказала Фауста. – Вот он уезжает из Жеводана, а дальше что? Убийства ведь продолжаются.
– Да, убийства несколько меняют свой характер, но продолжаются, – согласился Марк. – Здесь предположений может быть сколько угодно. И дикий саблезубый кот, и Антуан Шастель, про которого я вам уже рассказывал. Помните, тот, который жил в уединенной хижине в лесу, среди волчьих шкур, черепов и хищных зверей? Беглый пленник корсаров, кастрат? Может, это был и он. Правда, одно время его держали в тюрьме – этот момент соответствует периоду номер пять, который я выделил в таблице. Но, по-моему, этот факт только подтверждает его виновность: пока он был в тюрьме, характер нападений опять поменялся. Например, ни одной оторванной головы.
– Но кто же продолжал совершать нападения, если Шастель сидел в тюрьме?
– Шастель-то сидел, а прирученные им людоеды гуляли на свободе. Надо же им было чем-то питаться. В смысле – кем-то. Да и потом, – задумался Марк, – на Зверя любят списывать все убийства, происходившие в те годы в Жеводане. Но при этом забывают, что существовали и обычные разбойники, которые могли просто маскироваться под зверя. Я проверял: в соседних областях среднестатистическое количество убийств в год равняется примерно одной трети Жеводанских.
– Что же выходит? – спросила вдруг Таня. – Получается, что чудовищ было много? И они были совсем разные?
– Видишь ли, малыш, – с философской ухмылкой ответил Марк, – выходит, что практически каждый человек – чудовище.
– Но ведь были и жертвы, а не чудовища…
– Возможно, возможно…
И в комнате повисла тяжелая тишина. Только ветер, как всегда в вечерний час, бился за стеклянной стеной и хрипло умолял скорее лететь к чистым, туда, туда-а – пока не поздно…
– Опять рассказал ужастиков, – почти нежно сказала наконец Фауста. Ей нравился этот вечер: он обволакивал ее сердце тонкой ласкающей пленкой, словно теплый парафин, разглаживающий морщины.
Марк улыбнулся ей в ответ, и на ее лице отразился проблеск, словно последняя надежда. Таню эта улыбка хлестнула как будто бичом; девушка закусила губу и от обиды решила идти напролом.
– Поздно уже, – сказала она, вставая с кресла. – Я, пожалуй, пойду.
Расчет был один: сейчас Марк заторопится, начнет прощаться и увяжется вслед за ней. А дальше… ну, дальше посмотрим. Таня пришла в решительное настроение.
Но Марк даже и не подумал сдвинуться с места.
– Пока, Танюша, – сказал он нахально. И Фауста тоже, в тон ему:
– Пока. До завтра.
Не чувствуя под собой ног, Таня вышла из подъезда. Остановилась у косогора, не зная, что делать дальше. На глаза от злости навернулись слезы; внутри все дрожало от ревности.
"А вот не пойду домой, – подумала она с детским упрямством. – Останусь здесь и посмотрю, когда он выйдет".
И медленно побрела к страшному озеру, в густую тень прибрежных деревьев. Про чудовище она в этот момент забыла. А может быть, то, что медленно, но неуклонно возрастало в ней, было страшнее любого чудовища, – кто знает?
– Ну что? – спросила Фауста, когда они с Марком остались одни. – Голова больше не болит?
– Нет, голова как раз не болит.
– А что болит?
– Да вот, – сказал он, прямо и безо всякого стеснения взглядывая на нее, – похоже, что я влюбился.
– Неужели?
– Точно влюбился.
Но говорил он как-то странно, совсем не как человек, объясняющийся в любви. Фауста посмотрела на него с недоумением, но его глаз было не видно из-за бликов света, игравших на очках. На его светлом открытом лице решительно не за что было зацепиться.
– Тогда уж скажи, в кого, – проговорила Фауста.
– В Таню, – только и ответил он. После букета роз и целого вечера иезуитского ухаживания за Фаустой, после слез ревности, которые он вызвал у Тани, это был единственно возможный ход: так он показывал Тане свое превосходство, но одновременно не попадал в зависимость от Фаусты. И Марк сделал этот ход.
Фауста стойко выдержала удар: не покраснела, не побледнела. Лишь слегка тронула пальцами щеку, которую словно обожгло пощечиной, и спросила:
– Ты остался, чтобы мне это сказать?
Он кивнул.
– Своеобразно, – она сцепила на колене пальцы и хрустнула костяшками. – Ну и что тебе от меня нужно?
– Ничего. Я просто подумал, что должен вам это сказать.
– Спасибо, – усмехнулась она. – Хочешь показать, что ты честный человек?
– А я и есть честный человек.
– Ну что ж, будем считать, что повезло девке.
Фауста отвернулась и бросила взгляд в окно, где далеко внизу под ветром качались большие темные деревья. Нет бы давно улететь, исчезнуть, а теперь – опять, опять, все сначала, какая скука. И так-то было скучно, и вот, придумала себе любовь, а оказывается, и любви уже быть не может, и мне скучно, скучно…
– В сущности, – сказала доктор, – я даже ей завидую. Хотела бы я быть на ее месте. Я прекрасно представляю, как бы я была на ее месте.
Марк улыбнулся.
– Ну что ты улыбаешься, как будто понимаешь, о чем я говорю?
– Мне кажется, я понимаю, о чем вы говорите.
– Что ты можешь понимать! – ответила Фауста, вздохнув. – Ладно, иди домой. Камеру свою можешь оставить. Завтра за ней приходи.
– Спасибо, – обрадовался Марк. – Правда, большое спасибо. Я даже и не думал…
– Не думал он! Иди давай, иди.
– Спокойной ночи, доктор, – весело сказал Марк и вышел из квартиры.
Он спускался в лифте довольный собой. Обе женщины у его ног: весь вечер обе только на него и смотрели. Радовались, переживали и ревновали только из-за него. А он поставил обеих на место.
Погруженный в эти приятные размышления, он пошел к метро мимо косогора, даже не взглянув в сторону опасной тропинки к озеру. И не заметил, как из тени деревьев выскочила ловкая тень и быстро двинулась к нему.
Зато он сильно вздрогнул от испуга, когда чьи-то хваткие руки вцепились ему в плечи из-за спины.
Глава восьмая
ПАЛЬЦЕВЫЙ ДУШ
– Xa-xa, – неестественно рассмеялась Таня, но в глазах у нее была злость.
– Ничего себе маленькое чудовище, – сказал Марк, еле оправившись от страха: настолько неожиданно Таня на него наскочила. – Что это ты тут делаешь?
– Я… ну… гуляю, – она словно и не думала, что придется отвечать на этот вопрос.
– Хорошее место для прогулок по ночам, – Марк взглянул в сторону темной бесформенной массы, которой казались большие деревья, колыхавшиеся под ветром на берегу озера. – С тобой ничего не случилось?
– А что со мной может случиться? – задиристо спросила Таня и пошла вперед, в сторону метро.
Марк поплелся за ней.
– Сама знаешь, что место нехорошее. Убийство это…
– Думаешь, на меня твой зверь напал? – Таня дернула плечом. – Так я из другой сказки. Я же Красная Шапочка, меня только волк может съесть.
– Да, волк может, – подтвердил Марк, но уверенности в его голосе поубавилось. – Мне тебя проводить?
– Проводи.
Они шли по мосту под загробные завывания ветра, который, как часто бывало, безумствовал в этот час; рвался, хотел туда, вслед за паломниками. Марк обнял Таню за плечи, прикрывая от ветра. Вид у него был совсем не кровожадный, и девушка подумала:
"А ведь правду говорят, что настоящие волки не соответствуют своему агрессивному, жестокому образу. Они никогда специально не охотятся на человека, предпочитают овец пастуху и откровенно боятся людей. Человеческий голос, походка вызывают у них страх. Волки очень чувствительны к малейшей грубости в интонации и в движении. Малейший окрик, резкий жест – и подошедшие близко волки разбегутся".
– О чем ты так задумалась? – спросил Марк.
– О волках, конечно. О чем еще можно думать рядом с тобой? Я читала в учебнике по биологии, что волки вообще-то очень боятся людей. Любая пастушка криком может отогнать их от стада.
– Да, правильно, – согласился Марк. – По сути, чтобы подозвать к себе волка, необходимо проявлять большое терпение и ласку. Даже если они давно знают человека, они не подойдут к нему, если он стоит. Ему придется сесть, и только тогда они приблизятся. А если он хочет до них дотронуться, он должен лечь. Только если человек лежит, они перестают испытывать по отношению к нему неконтролируемый страх и идут на контакт.
– А, теперь я понимаю, почему волк так уговаривал Красную Шапочку лечь с ним в постель, – хмыкнула Таня.
– Любую вещь можно рассматривать под разными углами зрения, и от этого она может представать в совсем новом свете. Но одно точно: волк всегда предпочтет бегство открытой конфронтации. В реальности практически невозможно увидеть волка с оскаленными клыками и с пеной у рта. Нет, ты увидишь животное, одеревеневшее от испуга, с опущенной мордой, с хвостом, спрятанным между ног. Не надо путать волка с собаками агрессивных пород.
– Ты так о них говоришь, как будто они тебе родные, – заметила Таня.
Марк пожал плечами и не ответил.
Они уже проехали те несколько остановок, которые отделяли Северное Чертаново от Таниного дома, и потихоньку приближались к месту назначения.
– Ну что, сегодня опять не позовешь меня в гости? – спросил он.
– Может быть, я бы тебя и вчера позвала. Ты же сказал, что будешь всю ночь сидеть на коврике под дверью, сторожить. А я потом открыла, но тебя уже не было.
– Надо же, – удивился Марк. – Значит, все-таки открыла?
– Представь себе.
– А я подумал, метро закроется. И пошел.
– Тоже мне волк, – хихикнула Таня. – В метро боялся опоздать. Ладно, заходи, – и, отперев квартиру, пропустила его внутрь.
От вчерашней агрессивности Марка, казалось, не осталось и следа. Он неловко сел на маленький диван у окна и попросил:
– Чаю дай, а? И вообще, есть так хочется.