- Это так... не наше... Но знаете у меня после того случая с чеченским стариком, старейшиной того села бурное объяснение было. Покричал он на меня... я на него, а потом он мне уходя и говорит: Знаешь, почему мы не хотим с вами в одной стране жить? Я ему, потому что вы бандитская нация, а у нас и Армия и органы правопорядка сильные, спуску вам не дают. А он: нет, говорит, как мальчишка рассуждаешь. Потому что вы можете позволить своим правителям последние рубахи с вас, с жён и детей ваших поснимать, голодом вас морить, заставить в тесноте и грязи ютится, чтобы те какой-нибудь спутник запустили, или помощь кому-нибудь оказали. А мы, говорит, не хотим как вы жить, чтобы наши деньги нас не спрося куда-нибудь запузыривали. Нам космос не нужен, но мы хотим, чтобы у нас были хорошие дома, хорошая еда и одежда...
После беседы со следователем капитан прошёл в помещение следственного изолятора. Его там знали и беспрепятственно пропустили к Корнюхину.
- Привет Володь... Что скучаешь?
Корнюхин босой, с ногами забравшись на топчан, молча, без выражения смотрел на капитана.
- На вот, сигарет тебе принёс,- капитан суетливо шарил по многочисленным карманам своей униформы.
- Спасибо, у меня есть.
- Тут это,- капитан понизил голос и оглянулся на дверь камеры,- со следователем базарил. Тебе, скорее всего, дурдом светит... Только ты знай, что Умхаевы специально не препятствуют тебя туда упихать. Они убить тебя хотят, а если суд будет, то шума много, ты такого там пораскажешь, коммерция их пострадать может. А главное, у нас же на "вышку" мораторий, тебе пожизненное дадут, и там они до тебя никак не доберутся, а в дурдоме запросто. Понимаешь? Следователь лох, он до конца так и не врубился, что это для тебя ловушка...
- Слышь Ген... мне всё равно... хоть в дурку... хоть лоб зелёнкой,- Корнюхин произнёс это буднично, но в его глазах читалось: уходи, не мешай мне...
Капитан зашёл именно в тот момент, когда он "говорил" со своими... Когда капитан с состраданием оглядываясь на него ушёл, безразличное, отрешённое лицо Корнюхина вдруг приняло хитроватое выражение. Он смотрел на голую стену камеры... Он словно на экране видел там свою семью, такой какой запомнил её с тех пор... Так же хитро улыбаясь, он заговорил с "ними": "За дурака меня считают, думают я ничего не понимаю... Вы не бойтесь, там им меня не взять, там не они меня искать, а я их ждать буду... Их много... а я один остался... у них шансов меня убить - один, а у меня их – много... За тебя мама, за тебя папа, за тебя Надюшка... и за вас Клавдия Васильевна... Им меня не взять, вы не беспокойтесь..."
Подглядывающий
Когда СССР почил в бозе, многие из тех, кому при Советской власти было лучше, чем после с ностальгией вспоминали: ох, до чего же прекрасная была жизнь, дисциплина, порядок, взрослые все на работе, дети все учатся, пенсионеры на заслуженном отдыхе. И никакого бардака, все при своём строго определённом властью месте - благодать. Может где-то на просторах Союза и обстояло так, а в том леспромхозе, где рос Вовка Пупков (а детство его пришлось на шестидесятые годы) ничего похожего на ту благодать не наблюдалось. А имело место повальное пьянство, хулиганство, грязь и бедность.
Сам Вовка с рождения не отличался чистоплотностью, ни физической, ни вообще. А тут ещё эта страсть проклятущая. Ну, никак не мог с ней совладать Вовка, хоть и отлично понимал, что это плохо, гадко, стыдно. Но страсть оказалась сильнее, тянула его какая-то неведомая сила подсматривать за девчонками, женщинами. За этим делом его не раз ловили, например, возле общественного туалета во дворе барака, в котором он жил, или на пруду, где он, спрятавшись в кустах, смотрел за отжимающих купальники девчонками. Отец нещадно, до крови порол его, но увы, с годами пагубная страсть, что называется, только мужала.
В школе Пупков пристрастился подсматривать, как его одноклассники таскают девчат на переменах за печку и там тискают. Он бы и сам не прочь, но уж больно был невзрачен: жирные волосы, угреватая кожа, бородавки на ладонях ... В общем, девчонки испытывали к нему определённую брезгливость и всячески сторонились, в отличие от некоторых других соклассников, которым благосклонно позволяли себя затаскивать за стоящую в углу классной комнаты широкую голландку. В эту игру многие и мальчишки и девчонки играли не без удовольствия. Ну, а Вовка тоже не без своего специфического удовольствия подсматривал, найдя в классе такое место, откуда отчасти просматривался тот запечный закуток.
Однажды, уже будучи восьмиклассником, Пупков проник на огород к одной бабке, чтобы подсмотреть через окно баньки за моющейся молоденькой учительницей, приехавшей в посёлок на отработку диплома. На этот раз его поймали "с поличным", и дело домашней поркой не ограничилось. Тут уж и директор школы подключился, поставив вопрос ребром: либо Вовка "наступает на горло своей любимой песне", либо его не берут после восьмого класса в девятый, что означало автоматическое отфутболивание в ПТУ, единственное послешкольное учебное заведение в посёлке. В ПТУ Вовка идти не хотел, ибо учился неплохо, без троек и лелеял мечту после десятилетки поступить в институт. Размазывая слёзы по угреватой физии, он торжественно дал честное пионерское, что такое больше не повторится.
Ох, как нелегко далось Вовке это обещание, но он на этот раз сумел хотя бы временно подавить в себе порочную тягу. Он полностью сконцентрировался на учёбе и сумел существенно повысить свою успеваемость, окончив школу почти на одни пятёрки, особенно блистая по физике и математике.
Казалось, теперь уже ни что не могло помешать Пупкову поступить в какой-нибудь технический ВУЗ в Перми. Но родители, вдруг, решили по-иному. Кормить и одевать ещё пять лет сына-студента они, оказывается, не собирались. Почему раньше не оглашали своих намерений? Да просто не ожидали, что непутёвый сын, которому все пророчили, что он в последних классах непременно нахватает троек, возьмёт, да и чуть не на медаль окончит учёбу и будет претендовать на институт. Они же надеялись, что он поступит в техникум, где после десятилетки и учится-то всего два года, потом как положено сразу уйдёт в армию. В общем, всё обойдётся без особых затрат для семьи, в которой подрастало ещё двое детей, а папаша, много курящий, в охотку пьющий, зарабатывал так себе. Мать же обыкновенная уборщица. Потому перед Вовкой вновь поставили вопрос ребром: хочешь высшее образование получить, получай, но только на полном гособеспечении, нам тебя дальше содержать не по карману. В то время это было возможно только через военное училище. Таким образом родители, которым предстояло ещё "поднять" брата и сестру Вовки, сразу "убивали двух зайцев": и расходов не несли, и сынка, от которого столько сраму натерпелись подальше отсылали.
Пупков поступал в Энгельское высшее зенитно-ракетное училище. Конкурс в том 1971 году был не очень, но где-то два-три человека на место набиралось. Вовка, после того как всех абитуриентов остригли наголо, выглядел не просто непрезентабельно, а ужасно, отталкивающе: невысокий, узкоплечий, с большой рахитичной, удлинённой назад башкой. На экзаменах столь негвардейский внешний вид сыграл свою отрицательную роль. Экзаменаторы в основном были женщины, преподаватели саратовских ВУЗов (город Энгельс расположен рядом с Саратовом, на противоположном берегу Волги), и они почему-то стали дружно занижать оценки неприятному абитуриенту – видимо, по их мнению из такого замухрышки офицера лучше не "изготовлять". Так за безупречный ответ по устной математике он получил "четыре", то же самое произошло на физике. На письменной математике подвела авторучка - он поставил большую кляксу и ему не зачли решённое уравнение и поставили "три". Ну а "двойка" за сочинение оказалась вполне справедливой. В родной школе по русскому и литературе ему "четвёрки" натягивали, учитывая его физико-математические способности. Здесь же по результатам предыдущих экзаменов этих способностей не угадали и ему никто ничего не "натягивал".
Таким образом, в результате столь несчастливо сложившихся обстоятельств, Пупков уже собирался отбывать восвояси, как вдруг в палаточном лагере абитуриентов объявился некий подполковник-грузин, преподаватель такого же училища, но располагавшегося в северокавказском городе Орджоникидзе. В том училище, по ряду специфических причин, конкурс среди поступающих из года в год не превышал полчеловека на место и для укомплектования сего военного учебного заведения ежегодно отправляли таких вот вербовщиков в другие училища. Подполковник, увидев оценки не поступивших, сразу ухватился за Пупкова - у него единственная двойка была по непрофилирующему предмету, к тому же по двум профилирующим четвёрки. У прочих "отбросов" куда хуже, но приходилось брать и с двумя двойками по профилирующим, ибо те кто поступали в самом "Орджо", как правило, были ещё хуже.
Так Пупков стал курсантом. И здесь, несмотря на то, что с самого начала он отлично учился его, прежде всего из-за внешности и нечистоплотности, стали постоянно назначать на самые грязные, не престижные работы, типа мытья полов, прочистки забитого туалета, в наряд он строго заступал рабочим по кухне ...
2
Осень на Кавказе наступала месяца на полтора позже, чем в Пермской области. То есть начиналась она по факту где-то в середине октября, а самые дожди приходились на ноябрь. В тот дождливый ноябрьский вечер взвод Пупкова после шести часов занятий, обеда и двух часов отдыха заступил в суточный наряд по училищу. Одни курсанты заступали в караул, другие всевозможными дневальными: по батарее, автопарку, КПП, штабу ... А Пупков, который уже получил от товарищей, вполне естественную при его фамилии кличку "Пупок", с такими же, как и он бедолагами в свой обычный наряд на кухню. Непрестижность обуславливалась тем, что в этом наряде почти круглые сутки, включая большую часть ночи, курсанты, облачённые в старое хе-бе, выполняли тяжёлую и грязную работу.
Заступили с вечера, накрыли столы на ужин. После того, как поужинало всё училище, более тысячи курсантов, собрали посуду, помыли её в ваннах с обжигающе-горячей водой, вынесли отходы на свинарник, вымыли полы, столы, протёрли скамейки ... Только сели передохнуть в десять часов вечера, впервые за четыре часа. Тут снизу из варочного цеха повариха кричит:
- А ну ребятки милые, не время сидеть, пошли на завтра картошку чистить.
Делать нечего, встали, пошли. Уселись вокруг большого чана и все десять человек, вооружившись ножами, под зорким доглядом поварихи принялись чистить картошку. Нудная работа - глаза смыкаются, руки устают. Минула полночь, а ещё чистить и чистить, курсанты орудуют ножами и косят глаза на повариху ... Только посмотрят, и сразу пропадает сонливость, кровь быстрее бежит по жилам, ведь смотреть было на что. И не потому, что курсанты-первокурсники до конца первого семестра не ходили в увольнение, фактически заперты в стенах училища, то есть женщин почти не видели. Впрочем, женщины в училище в ограниченном количестве водились: преподавательницы гражданских учебных дисциплин, медперсонал санчасти, продавщицы во внутриучилищных магазине и буфете, ну и обслуга столовой - официантки и поварихи. В основном эти женщины были уже не молоды, как правило, не отличались миловидностью, потому на них даже у "голодных" курсантов "аппетит" обычно не возникал. Начальник училища был выходец из местных, осетин, и в обслугу он набрал много своих. А осетинские женщины, как и все этнические кавказки для русского мужского глаза уж очень непривлекательны. Но эта повариха оказалась русской, тоже уже немолода, курсантам почти в матери годилась, в общем, что-то около сорока, но как смотрелась!!! Глаза курсантов, уже уставшие от вида блёклых, длиннолицых, смуглых, тонконогих горянок, обрели блеск недвусмысленного желания.
Повариху звали тётя Маша. Была она рослой, пышной и в то же время фигурной. Белый рабочий халат сидел на ней как влитой, а такая же белая косынка удачно оттеняла густые тёмно-русые волосы. Она сидела рядом с курсантами, помогала чистить картошку и по-домашнему доверительно говорила с ними за жизнь. Курсанты слушали, а сами против воли нет-нет, да и посмотрят на её большую грудь, округлый обтянутый халатом живот, полные икры. А когда она встала и, колыхая своими выпуклостями, пошла в варочный цех посмотреть, как там греется вода в котле, один из курсантов жарко зашептал ей вслед:
- Ну и ж... у этой тёти Маши. Продуктов небось каждый день отсюда кило по двадцать выносит, во какая отъелась,- сказано однако было не столько с осуждением, сколько с восхищением.
Высказал свои соображения и Пупок:
- Осетки-официантки тоже отсюда прут немеряно, а всё одно как бабы-яги.
- А у них всё на проход идёт,- курсанты дружно рассмеялись, но тут же виновато смолкли - повариха возвращалась из варочного.
Она вновь уселась рядом, взяла нож ... Её широкое лицо светилось довольством и добротой, той что бывает у счастливых, полностью удовлетворённых жизнью женщин. Тётя Маша посетовала, что мальчики-курсанты очень уж худенькие. Курсанты молча, но благодарно внимали этой жалости, ведь им было всего по семнадцать, и они всего три-четыре месяца как оказались вне дома, вне материнской заботы, от которой ещё не успели отвыкнуть, оказавшись здесь, где режим, муштра, напряжённая учёба и работа ... где просто отвратительно, плохо кормят. Но сейчас, глядя на эту женщину, само воплощение довольства и сытости, у курсантов как-то не возникло такой вроде бы вполне естественной мысли, что они сами оттого такие худые, тонкие и звонкие ... Оттого, что весь обслуживающий персонал от начальника столовой до последний официантки бессовестно, безбожно воруют продукты, что и за их счёт эта тётя Маша такая гладкая. Нет, они сейчас не ощущали к поварихе никакой неприязни. Им просто приятно сидеть рядом с ней, с этой красивой и по всему счастливой женщиной, приятно её слушать, приятно, что она их жалеет.
Потом тётя Маша поспрашивала курсантов, откуда кто родом, потом стала рассказывать о своей семье. У неё имелся муж и двое сыновей-школьников. На сыновей пожаловалась, что устала с ними "воевать", но говорила с такой любовью, особенно о младшем, что некоторые слушатели явно позавидовали тому неведомому последышу - ведь далеко не все поступали в училище от хорошей жизни, кое-кто просто сбегал от неустроенности и скудости царящей в родительских домах. О муже повариха вообще говорила в восторженном тоне, и то что он не пьёт и неплохо зарабатывает мастером на самом большом в городе заводе "Электроцинк". И вновь курсанты подивились - их матери, как правило, об их отцах, то есть своих мужьях, мало кто так отзывался.
Но вот, наконец, чан полон, курсанты встают с табуреток, разминают затёкшие от долгого сидения ноги. Всё - картошка почищена. Теперь осталось загрузить её в котёл, и они свободны до шести часов утра. А тётя Маша останется дежурить, следить за работой котлов. Курсанты потянулись к выходу, но уже в дверях их настиг мягкий голос тёти Маши:
- Ребятки, а убраться после себя? ... Один останьтесь, подметите, вымойте пол.
Кому-то надо задержаться, но кому? Никто, естественно, оставаться не хотел, все стремились в казарму, поскорее упасть в койки и соснуть хотя бы три-четыре часа оставшиеся до подъёма. Старший группы не колебался, аутцайдер был очевиден:
- Пупок, ты остаёшься.
Пупков горестно вздохнул и поплёлся назад.
- Чем мыть-то? - обречённо спросил он повариху.
- А вон там, рядом с душем подсобка, там и возьми веник, швабру, ведро, тряпку. На вот ключ ...
Когда Пупок начал мыть цех разделки овощей, где только что работали, сверху из зала приёма пищи спустилась дежурная официантка Роза, остролицая сухопарая осетинка. Она прошла в варочный цех и там стала говорить с поварихой. Пупок уловил обрывки фраз доносящихся под аккомпанемент мерного гудения работающих электрокотлов. Он сообразил, что Роза собиралась принять душ. На что повариха ответила, что, дескать, подожди, сейчас курсант закончит мыть пол, потом помоешься. Сначала Пупков не понял, почему Роза должна обязательно дождаться, когда он закончит мыть пол и уйдёт. Сообразил когда понёс "инструменты" в подсобку. Подсобка и душевая располагались рядом стена к стене, более того, вверху под потолком меж ними имелось окошко, правда забелённое то ли белилами, то ли эмульсионкой.
Пупкова обдало жаром. Уже несколько подзабытая страсть мгновенно и всецело им вновь овладела. Ему вдруг неодолимо захотелось подсмотреть за моющейся Розой. Но как это сделать, ведь он должен запереть подсобку и отдать ключ. Потом, как добраться до окошка? Впрочем, последний вопрос решился сразу сам собой. Тут же в подсобке стояли какие-то большие ящики, и если их подставит один на другой... А вот как быть с дверью?... Он просто не стал её вообще запирать, а ключ отнёс и подал поварихе.
- Ну что, всё вымыл... Подсобку закрыл?... Ну и хорошо, иди отдыхай с Богом.
3
Пупков нарочито громко топая сапогами прошёл к выходу. Осенняя южная, тёмная до черноты ночь окутала всё, училище, город. Пупков постоял в этой кромешной тьме, испытывая внутреннюю борьбу: сильно хотелось идти спать, но эта, невесть от каких предков доставшаяся ему, "вредная привычка" неодолимой силой тянула в подсобку.
Пупков тихо, на цыпочках прокрался назад, осторожно приоткрыл незапертую дверь в подсобку, боком протиснулся в тесное помещение, на ощупь, не зажигая света, стал сооружать пирамиду из ящиков. Рядом из душевой слышался плеск льющейся воды. Добравшись до окошка, он стал осторожно скрести ногтем по нему ... Это оказались белила, причём нанесённые со стороны подсобки. Пупков расчистил небольшой "глазок". Он хоть и старался не шуметь, но всё-таки сначала задел ведро, потом ещё что-то, но из-за шума воды его "восхождение" осталось не услышанным.
Увы, то что он увидел в душевой не принесло ни малейшего удовлетворения. Хоть Роза и была ещё относительно молода, не более двадцати семи - двадцати восьми лет, но смотреть, образно говоря, оказалось не на что. Пожалуй, эту официантку можно было с успехом снимать в массовках фильма об узниках концлагерей: острые плечи, жалкие маленькие груди, худые с большой кривизной ноги, мальчишеские ягодицы ... Даже Пупков не мог долго смотреть на это неприглядное зрелища и уже собирался тихонечко слезать со своего "пьедестала", как вдруг услышал стук в дверь душевой и голос тёти Маши:
- Роза ... заканчивай, а то уже я мыться иду!