И вот состоялось самоубийство. И я с тех пор потерял покой. Никто из тех, кто в этом участвовал, не ведали, что творили. Это не извинение. Я лишь хочу сказать, что узкие, конкретные, местные, мелкие сиюминутные интересы заставляли их действовать самоубийственно. В феврале 1992 года я познакомился с полковником Алкснисом (недавно он навещал меня в тюрьме), и он рассказал мне, что за самороспуск СССР голосовали почти все 2.200 депутатов ВС СССР и только восемь - против! В их числе Алкснис, Умалатова, Коган, Авалиани, Шашиашвили, Носов, имена ещё двоих не помню. Подумать только, соотношение 2.200 к 8! И из этих восьми - латыш, чеченка, еврей из Латвии, два грузина и один сибиряк Вавил Носов! И Верховный Совет России, 1.100 депутатов, единогласно проголосовали за роспуск СССР. Состав двух Советов общим числом 3.300 человек угробили Великую Родину, оставив себе Вечную мерзлоту, худшие земли! Как могло это случиться? Дело в том, что их не воспитывали должным образом в восхищении перед завоеваниями России, перед воинской славой солдат, полководцев и царей и большевистских цезарей. Дело в том, что обывательский цинизм занял место идеологии. Дело в том, что нравы обкомов партии, всех этих забулдыжных свиней - возобладали. Семья и корысть погубили государство. Манипуляции и аппаратные ходы в борьбе за власть победили и идеологию, и государственность, и здравый смысл.
В "Убийстве часового" я цитировал великого философа Чиорана:
"Великие Империи никогда не бывают побеждены. Они кончают самоубийством" -
понял великий аферист, наш современник. Вот и Российская Империя покончила с собой, пулю ей в лоб пустили сами русские.
Я понял, что это проблема кадров. Все потрясения 1988–1993 годов не выдвинули ни единого по-настоящему нового кумира. Все советские ни хера не понимали. Им вновь был нужен Ленин и пломбированный вагон с развитыми эмигрантами. Россию погубила тупость профессиональных аппаратчиков. Свежие: работница фабрики "Красный Молот" в Грозном Сажи Умалатова, полковник авиации Алкснис, народный депутат Носов, журналист Анпилов, подполковник Терехов - обещали стать яркими вождями, но Система, со скрипом поворачиваясь, уже давила всё живое. Чиновники поднялись на борьбу с чужими. Система раздавила без жалости и демократический лагерь. Отец Глеб Якунин, Пономарёв, Орлов, Ковалёв, все они выброшены из власти, умер Сахаров, уехала в изгнание его жена Боннер, новые же чиновничьи лица не поощрялись.
Так что даже не то что пломбированный вагон не приняли, но и тех немногих, кто был, изгнали.
глава II. Первые шаги на Родине
Дата моего возвращения в Россию: 26 марта 1994 года. До этого, в течение пяти лет - с декабря 1989 года, когда писатель Юлиан Семёнов пробил мой первый визит на Родину, и до прибытия на ПМЖ, я появлялся на Родине периодически. Со всё большей частотой. В 1990 году Артём Боровик пригласил меня на передачу "Камертон", я прилетел всего на четыре дня, поводом для приглашения послужили мои агрессивно антигорбачёвские статьи в "Собеседнике" и "Известиях". В 1991 году я вовсе не был в России, меня захватила Сербия. 6 февраля 1992 года открылась новая эра моих взаимоотношений с Родиной, они стали более основательными. Я прилетел для участия в съезде Народно-Патриотических сил. Тогда я познакомился с ведущими политиками России, пришёл на Рыбников переулок к Жириновскому. Познакомился с Анпиловым. В первых числах марта встретился с Зюгановым. 23 февраля участвовал в первой схватке оппозиции с демократическим ОМОНом на Тверской улице, о чём неплохо рассказал впоследствии в одной из глав "Убийства часового". Дальнейшие, после весны 1992 года, мои появления в России были настолько частыми, что отследить их теперь невозможно. Я не переехал тогда на ПМЖ в Россию только потому, что от Родины меня отвлекали горячие точки. Три сербские войны, Приднестровье, Абхазия, - я был всецело поглощён, очарован локальными конфликтами, был влюблён в войну, боготворил, я думаю, тогда людей войны. Правда, знакомый вкус - предчувствие войны я почувствовал 23 февраля 1992 года и на московской центральной улице, на Тверской, но механизм тогда не сработал. Прежде чем рассказывать дальше, следует вернуться в 1989 год, к итогам моей поездки в Россию. Россия мне тотально не понравилась. Чужая, морозная, бедная страна, похожая одновременно на Германию (только грубо увеличенную в сотни раз) и на Турцию. Люди с глазами голодных шакалов в Шереметьево. Самоуправные лица на улицах. Повальное незнание внешнего мира, наглое требование "жить как все", как цивилизованный мир, и осуществить своё желание мгновенно. Тяжёлые души. Неприметные криминальные нравы поездов, вокзалов и улицы. Едва-едва сохранилась на поверхности корочка культуры, а то бы пожирали друг друга. (Я был недалёк от истины, о многочисленных случаях людоедства тогда писали газеты.) Я написал о своём путешествии в смутное время документальную книгу, лишь слегка припудрив главного героя под имя "Индиана", но уже впоследствии снял с него пудру и обнажил себя. Книга называлась "Иностранец в смутное время". (По-французски она называлась "Иностранец в родном городе".) Однако, морозная и бедная, Родина, оказалось, обладает могучим магнетизмом и очарованием. Вернувшись в Париж, я погрузился в свою писательскую работу, а ещё более - в журналистскую. Член редакционного совета "L'Idiot International", я начал активно поставлять своей газете материалы о России, хотя ранее избегал делать это. "L'Idiot" был тогда на пике популярности, отдельные номера достигали тиража 250 тысяч экземпляров, потому что я промыл мозги своим видением России большому количеству читателей. Одновременно я стал искать себе печатный орган в России. Начал с "Московских новостей", а когда с ними не получилось, столковался с "Собеседником". У этого бывшего приложения к "Московской правде" был тогда тираж чуть ли не два миллиона. С июля 1989 года появились одна за другой четыре мои статьи в "Собеседнике", направленные против перестройки. Одна из них, "Мазохизм как государственная политика СССР в правление Горбачёва", вызвала особенный шум в России, и волна первого отвращения ко мне пробежала по обществу. В сентябре и октябре две статьи: "Размышления у пушки" и "Больна была вся Европа" - опубликовали "Известия". В ноябре Боровик пригласил меня на телевидение, а моим противником по ту сторону камертона был избран Марк Захаров. Когда в декабре 1990 года "Известиями" завладел Голембиовский, а моего покровителя, редактора Ефимова, забаллотировал коллектив газеты, я послал свою очередную статью (если не ошибаюсь, "Жизнь Ивана Иванова в перестройку" или как-то так, во всяком случае, "Иван Иванов" присутствовал) в газету "Советская Россия". Меня охотно напечатали. А либеральная интеллигенция задохнулась в отвращении. С тех пор мои статьи регулярно появлялись на страницах "Советской России". Таким образом, мой первый импульс поучаствовать в судьбе Родины был журналистский. Я хотел объяснить соотечественникам, что они безумны, что следует остановить безумие. Что европейское благосостояние нажито постепенно, за сотни лет, за счёт безжалостного грабежа колоний. Что проекты вроде "500 дней" - тотально нереальны. Что перевести на производство мирной продукции даже один военный завод в Эльзасе стоит безумных денег и десять лет тяжёлого труда. Что зажиточная ФРГ до сих пор не сделала зажиточной Восточную Германию. Что "преступлений" у других стран не меньше, чем у России. Напоминал о мальгашском восстании 1947 года, когда французские войска, только что "освобождавшие" свою Родину от Гитлера, уничтожили 70 тысяч человек. Рассказывал о преступлениях янки на Филиппинах в начале века, когда призванные помочь филиппинцам освободиться от власти испанской короны американцы вырезали 600 тысяч аборигенов! То есть объяснял соотечественникам, что у других стран такая же кровавая история, а подчас ещё кровавее. Я впервые объяснил общедоступную на Западе истину о пуританской этике и зарождении капитализма в первую очередь в пуританских странах. Объяснил, что в России этика накопительства не привьётся (статья называлась "Брат наш, богатый Кальвин"), потому не видать России капитализма, как своих ушей. Часть статей того времени была опубликована в книге "Исчезновение варваров", появившейся осенью 1992 года.
Таким образом, с декабря 1989 года по февраль 1992 года я занимался исключительно политической журналистикой и пытался убедить население и политиков, что путь, избранный лунатиками и деревенскими идиотами, для России неверен.
К февралю 1992 года я понял, что население, несмотря на огромные тиражи газет, в которых мои статьи публиковались, по-прежнему не теряет веру в тупые сказки о скором благополучии. А политики по-прежнему ведут себя не так, как следует вести себя понимающим, ответственным вождям, не следуют разумным советам - ни моим, ничьим. И я понял, что никто не исполнит мои советы лучше, чем я сам. Что следует вмешаться в историю лично, в историю, творимую в России. К тому же в декабре 1991 года я познакомился в Белграде с председателем партии "Сербска Радикальна Спилка" Воиславом Шешелем и увидел, что возможно самому стать политиком. На базе приблизительно тех же задач и целей, что и у Шешеля. Я, правда, заметил некоторую фольклорность партии Шешеля, но надеялся избежать этого в партии, которую я смогу назвать своей. Поначалу, в феврале 1992 года, речь не шла о создании отдельной партии, но лишь о том, чтобы выбрать из тех партий, что уже существовали в наличии, наиболее отвечающую моим критериям.
Именно в 1992 году я дал ныне забытому мною, но многотиражному органу интервью, названное "Ищу банду, чтобы примкнуть". Они лишь вынесли в заголовок мой ответ на их вопрос: "Какова цель вашего визита?" На что я, с присущей мне прямотой, так и ответил: "Ищу свою банду, чтобы примкнуть". Я исследовал различные "банды" в те месяцы и остановился на банде Жириновского и банде Анпилова. Оба были одинаково близки мне и по темпераменту и по идеологии. Но Владимир Вольфович был более доступен, осязаем. (Может, оттого, что я близко сошёлся с Андреем Архиповым, приближённым тогда к Жириновскому человеком.) Анпилов же был неуловим или трудно уловим. В мой первый визит к Анпилову в переулок Куйбышева, за ракушку метро "Площадь Дзержинского", он сразу кинул меня. Я прождал его часа два и ушёл не дождавшись. Правда, позже, в марте, я неожиданно познакомился с ним в гостинице "Москва", в комнате Сажи Умалатовой, затем мы спустились в комнату депутата Когана, они готовились к состоявшемуся на следующий день съезду ВС СССР и всенародному вече. Если бы Анпилов был более доступен, я не сидел бы 22 июня в Доме журналистов на сцене одним из министров теневого правительства Жириновского. Может, я склонился бы к Анпилову. Впрочем, это бы ничего не изменило. Мне суждено было изжить мои иллюзии, а в каком порядке - не столь важно.
22 июня я был в Доме журналистов на сцене. Глава Всероссийского Бюро Расследования. Жребий был брошен. Это был мой первый шаг в практическую политику. Возможно, слишком быстрым был мой второй шаг. Уже 22 ноября того же года, всего через четыре месяца, на даче у Алексея Митрофанова, в его бильярдной, состоялся учредительный съезд Национал-радикальной партии, на котором я был избран председателем. Партия, увы, родилась с врождённым дефектом из-за торопливости родителей, которые её делали, фактически произошёл выкидыш. Это стало ясно уже к январю 1993 года, и я улетел завить горе верёвочкой через Париж, через Будапешт и Белград, в Книнскую Краину, в окрестности городка Беыковац, воевать вместе с сербами за их свободу. В мае я вернулся в Москву, мне не терпелось продолжить борьбу. Вместе с Дугиным мы тотчас "замутили" Национал-большевистский фронт, собрав ненадолго вместе несколько немногочисленных левых и правых радикальных организаций. Фронт просуществовал ДВЕ ДЕМОНСТРАЦИИ: 9 мая и 22 июня нам с Дугиным удалось провести через центр Москвы многочисленные колонны молодёжи. В связи с этим меня даже пригласили 24 июня 1993 года в здание на Лубянке с самыми дружескими целями. До этого те же генералы Карнаухов и Иванов провели на Лубянке встречу с Жириновским. Генералы решили, что колонна - мощная долговременная организация, тогда как de facto это были разовые сборища. В тот же день 24 июня мы (Национал-большевистский фронт и Национал-радикальная партия) лишились полуподвального помещения на улице Алексея Толстого. Я снимал мастерскую у приятеля - художника газеты "День" Геннадия Животова. На Животова наехал начальник местного отделения милиции и пригрозил, что отберёт у него мастерскую, накажет за нецелевое использование. Что касается самого Национал-большевистского фронта, то, лишившись помещения, он стал трещать по швам. Первый фюрер Лазаренко, входивший в таком качестве во Фронт национал-революционного действия (а уж потом его фронт входил в наш фронт) вышел из НБФ, и у нас остался второй фюрер Широпаев. Одновременно у меня открылись глаза на оставшуюся со мной часть национал-радикалов. Это были криминальные ребята с окраин, подчинялись они своему лидеру Жене Барсукову и на меня смотрели как на средство достижения каких-то своих целей, которые и сами с трудом формулировали. Однажды, помню, они хотели познакомить меня с председателем Центробанка Геращенко. Сотрудничество с Российским Коммунистическим Союзом Молодёжи во главе с Маляровым (да-да, они входили в НБФ несколько месяцев) закончилось тем, что на вечере организации "День" мои национал-радикалы во главе с Барсуковым побили комсомольцев Малярова. Сам я при этой битве не присутствовал, уехал раньше. В конце июня 1993 года стало ясно, что нужно создавать новую партию с нуля. С зеро. С людьми новыми и вовсе не политическими. Два таких человека у меня были. Философ Александр Дугин и студент юридического факультета Тверского университета Тарас Рабко.
глава III. Отцы-основатели
Два друга моей революционной юности, каждый из них в свой черёд сказался ренегатом и каждый - предатель Национал-большевистской партии, проецируются сами собой на свежей, цвета телячьего дерьма, стене камеры Лефортовской тюрьмы. Оба друга вовремя слиняли из Вечности Истории в жизнь. В жизни есть свои преимущества. В могучей, бронзовой тяжести Истории - свои преимущества. Мне тяжелее, каждый день тюрьмы давит, даже поход в баню похож на мойку перед газовой камерой. Но в последовательности и цельности характера мне не откажешь. В Лефортово разыгрывается вечность. В Москве разыгрывается тусовка.
Так вот. Крупное, бородатое лицо классика дугинизма - Александр Гельевич. Худенькое, кошачье, набок личико с пронзительными чёрненькими глазками - Тарас Адамович. У троих из четырёх отцов-основателей Национал-большевистской партии экзотические отчества: Александр Гельевич Дугин, Тарас Адамович Рабко, Эдуард Вениаминович Савенко (Лимонов). Что-то эти отчества должны значить, может экзотичность национал-большевизма? (Верно и то, что марксизм ленинского толка был в России 1917 года ещё более экзотической идеологией.) Четвёртый отец-основатель - Егор (Игорь) Фёдорович Летов.
Несмотря на такую совсем русскую, ямщицкую фамилию (дуга, колокольчик под дугой) у Дугина тело татарского мурзы, как у Бабурина. Полный, щекастый, животастый, сисястый, бородатый молодой человек с обильными ляжками. Полный преувеличенных эмоций - вот каким он мне показался на вечере газеты "День" в кинотеатре "Октябрьский". Тогда я увидел его впервые. 1992 год. Я сидел в президиуме, и когда он вышел выступать, к нам задом, меня, помню, поразили мелкие балетные "па", которые выделывали его ноги, движения неуместные для массивной фигуры этого молодого человека. Он имел привычку, стоя на одной ноге полностью, вдруг отставить другую назад, на носок. В 1994 году те же его "па", помню, я наблюдал в дискотеке "Мастер", где происходил фестиваль "Экстремистской моды", тогда Дугин был одет в галифе и туфли! В такой экипировке его отставленная на носок ступня выглядела по-оскаруайльдовски двусмысленно. "Ученик" Дугина - Карогодин - был одет в чёрный костюм нациста, взятый напрокат в театре, а Тарас Рабко щеголял шинелью и будёновкой красноармейца. Я давал интервью "Вестям" стоя между двумя экстремистами: националистом и большевиком.
В тот вечер в "Октябрьском" я ещё отметил, что Дугин самовольно узурпировал связь патриотической оппозиции с западными правыми. Он выступал с приветствиями от партий сразу многих европейских стран, от итальянских, французских, немецких, даже, кажется, швейцарских и финских правых. Он зачитал приветствия маловразумительных групп и группок и всякий раз, когда он оглашал: "Нас приветствует партия… из Бельгии… партия из Франции… партия из Италии!" - зал разражался аплодисментами. Последние годы жизни во Франции я сблизился с крупнейшей правой партией Front National и познакомился с её лидером Жан Мари Ле Пеном, с владельцем газеты "Minute" Жераром Пенцелелли, с сотрудниками журнала "Le Chok de mois" и "Minute", с редактором журнала "Krisis" Аленом де Бенуа, потому хорошо знал положение в правом движении. Партии, от имени которых приветствовал зал Дугин, - были микроскопическими группками. После его выступления и перед банкетом в Доме литераторов я сказал ему об этом, поинтересовавшись, известно ли ему, что за исключением, может, "La Nouvelle Europe" - организации Тириара, - это всё секты, а не партии. Дугин хулигански улыбнулся: "А знаете, Эдуард, для людей, сидящих в зале, важна поддержка из-за рубежа, а не то, сколько человек состоит в той или иной партии". Он был прав, конечно.
"Наш молодой философ" - так его объявил публике Проханов - в тот вечер напился на банкете в ресторане Дома литераторов. Там присутствовал весь beau-monde патриотического движения: Кожинов, Шафаревич, генералы Титов и Макашов, сидел слева от меня Зюганов. И вот как раз в тот момент, когда я разговаривал с Зюгановым (было нечто вроде антракта, присутствовавшие встали, кто желал, и общались, как придётся), из-за Зюганова появился Дугин, разгорячённая физиономия уже набок. "А что вы, Эдуард, делаете с этими?" - он презрительно кивнул в сторону Зюганова. Последний проявил, впрочем, типичную русскую толерантность в отношении пьяного: "Не обращай внимания, Эдик, с нашим Сашей бывает". - "Вот с вами ничего не бывает", - сказал Дугин дерзко и налил себе в первую попавшуюся рюмку. "Давайте крепко выпьем, давайте напьёмся, Эдуард!" - и выпил. Я не выпил, но приподнял рюмку. "И вы, и вы с этими!" - Дугин сощурился. В словах "с этими…" содержалось презрение. "Но ведь и вы с этими", - отвечал я, вставая. Затем нас прервали.