И кабинет его Кате понравился: столько старинных книг, столько антикварных безделушек. Во всем чувствовалось что-то настоящее, вневременное, цельное. И за окнами, сквозь щель в неплотно задвинутых, темно-зеленых портьерах, подмигивают кремлевские звезды. А по стенам – фотографические портреты бывших учеников знаменитого Мастера, известных актеров, актрис, все с автографами и словами благодарности Учителю.
Катя, в течение двух прошедших часов старавшаяся казаться матерой, опытной журналисткой, прощаясь, все же не удержалась и выразила свое неподдельное восхищение перед покорившим ее Замешаевым.
– Всеволод Игоревич, спасибо, спасибо вам за ваше творчество, за спектакли, которые вы ставили, за прекрасных актеров, которых вырастили. – Эмоционально выпалив эту восторженную фразу, Катя засмущалась и прибавила: – Я уверена, что именно эти слова сказали бы вам читатели нашего журнала.
– Вот как? Значит, думаешь, зритель меня все еще помнит, ценит? – Старик улыбнулся, и вокруг его глаз разбежались теплые лучики морщинок. – А вот вышестоящие чины так не считают. Ректорат меня убрал из института. Тоже мне, идеалисты, говорят, дорогу молодой поросли надо давать, а вам, дескать, уже за восемьдесят… Отвлекаюсь я, конечно, голова у меня уже не так слаженно работает, как раньше, а ты знаешь, я ведь тома стихов наизусть знал, Анну Андреевну вообще целиком, все собрание сочинений…
Он печально покачал головой, и Катя горячо возразила:
– Это чудовищная несправедливость! Чудовищная! Ведь у вас за плечами такой опыт… К тому же, извините, может быть, я говорю лишнее, но вы показались мне глубоко порядочным, честным человеком. Ведь наверняка вам за время работы в театральной сфере столько всего доводилось видеть, про многих могли бы порассказать, а вы – ни о ком ничего лишнего. Вот и мне тоже ничего не рассказали…
Всеволод Игоревич улыбнулся, набил табаком желтоватую старую трубку и вдруг предложил:
– А хочешь, расскажу одну историю? Вот именно тебе – расскажу. Понравилась ты мне, не чета вашей обычной пронырливой журналистской братии, уж извини за грубое слово. Ты диктофон выключила? Замечательно!
Катя почувствовала, как в груди забилось волнение. Неужели именно ей, никому не известной вчерашней студентке, раскроет тайну своего сердца именитый Мастер? Конечно, она никому об этом не расскажет, никогда и словом не обмолвится в публикациях, но все же… Такое особенное доверие, чем она его заслужила?
– Мася моя, – отчего-то именно так решил обращаться к ней Всеволод Игоревич.
Катю немного покоробило такое обращение, но она решила, что это знак особого расположения Замешаева.
– Мася моя, ты, наверное, думаешь, вот сидит перед тобой старый черт нафталиновый, ни на что не способный.
Катя бурно запротестовала, но Всеволод Игоревич, выпустив ароматный клуб дыма, продолжил:
– Я тебе все это рассказываю, чтобы ты поняла, что и мы в наше время были тоже ничего себе… Между прочим, эта забавнейшая история, мой юный друг, случилась со мной не так давно. Всего лишь два набора назад. Ты удивляешься, я смотрю…
– Что вы, совсем не удивляюсь, – замотала головой Катя. Ей представилось, что седовласый гений сейчас поведает ей историю своей последней любви – что-нибудь такое, бунинское, пронзительное и щемящее.
– Я же вижу, удивляешься, – загадочно усмехнулся мэтр, – а меж тем все это – чистая правда. На тот набираемый мной курс поступала одна девчонка симпатичная. Для актрисы она, вне всякого сомнения, была уже старовата. Ей двадцать восемь было, когда мы с Михаилом Робертовичем тот курс набирали. Эх, скажу я тебе, ну и зануда этот наш Синичкин Михаил Робертович. Ты себе представить не можешь, Мась, двенадцать лет подряд в каждой группе студентов, где я его ставил преподавать, выпускным спектаклем делал "Последние", будь они неладны. Горький там, царство ему небесное, наверное, в гробу переворачивался…
Маэстро пыхнул желтой трубкой, седое колечко яблочного дыма взлетело к потолку и поплыло по комнате прямиком к Кате. Всеволод Игоревич проследил за ним взглядом, а затем глаза его, светло-голубые, опустились ниже и как бы невзначай задержались на вырезе Катиной блузки. "Так я и знала, слишком вызывающе оделась, – вспыхнула девушка. – Конечно, он человек старой закалки, к тому же высокой культуры, его не может не раздражать откровенная пошлость. Господи, как стыдно". Сжав горячие щеки ладонями, она уставилась в пол, в хитросплетенные завитушки персидского ковра.
– Да, я на тебя с интересом смотрю, ты зря смущаешься, – откровенно сказал вдруг Всеволод Игоревич. – В каждом возрасте красотой хочется любоваться, а ты вон какая… Было бы мое время, взял бы тебя на курс – актрисой стала бы. Ладненькая ты, глазки черненькие, мужики уже за тобой наверняка толпами бегают… Сколько тебе лет-то, а, Мась? Двадцать два?
– Двадцать три, – оторопев, поправила Катя.
– Так ты только журфак закончила? Ну, вся жизнь у тебя впереди, сейчас вон, видала как, молодым у нас везде дорога. Насчет почета старикам – это я сомневаюсь, и премии моей собственной лишили, и деканства, только квартира эта и осталась. Знаешь, Мась, отсюда ведь куранты слышно, выйду на балкон, а звезды-то кремлевские горят, куда им деваться, сукиным детям?
Катя, все еще смущенная, пыталась прийти в себя. Неожиданный апарт старика в сторону ее внешности выбил девушку из колеи. "В конце концов, что тут такого! – одернула она себя. – Он ведь всего лишь сделал мне комплимент!"
Всеволод Игоревич меж тем сдвинул седые брови.
– Я опять потерял нашу с тобой, так сказать, серебряную нить беседы… Ну, то, что ты симпатичненькая мордашка, Мась, это я говорил, помню, а до этого… А, ну конечно, я тебе о том злополучном курсе своем рассказывал. Стервецы были, между прочим, редкостные. На четвертом году обучения, когда я попер к чертям собачьим одного там щукинского режиссера, который у нас тогда по моему, заметь, приглашению преподавал, они на меня, ты представляешь, Мась, жалобу в Министерство культуры накатали. Дескать, лишили мы с кафедрой их, сволочей, режиссера их дипломных спектаклей, и играть им теперь нечего. Ах, надо же, куда деваться, не могут они совершенствоваться в своих актерских дарованиях! А чего там, скажи на милость, совершенствовать? Не для мировой же сцены мы их готовили, но они, подлецы, разбрелись все же кое-как по театрам, хотя я их никогда никому не представлял, ни одному худруку.
– А разве… – протянула Катя растерянно. – Разве это не в ваших интересах, чтобы ученики попали в хорошие театры?
Ей не хотелось думать, что Великий Педагог стал бы размениваться на такие дешевые мстительные выходки.
– После такого-то письма?! В лепешку, что ли, стоило разбиться ради них, по твоему мнению? Не понравилось им, что по именам их не называл никогда. Но ты сама посуди, сколько их через меня прошло, толпы вот таких же, как ты, черноглазеньких, мордашек смазливеньких… Где уж тут имена-то упомнить, я первые два курса по лицам-то их различить не мог!
Знаешь, почему я тогда, на вручении этим стервецам дипломов, сразу же ушел со сцены и из зала тоже? Помню, как дверь нашего актового зала ухнула… Представляю, как у них, стоящих на сцене и очень торжественных, лица вытянулись… Так вот, не потому я вышел, что меня обида вдруг взяла на этих поганцев, не потому, что на вручение собственной премии опаздывал, а потому, что там не было среди них той моей студентки.
И Катя вновь забыла о покоробивших ее, мстительных, обиженных нотках в голосе заслуженного мэтра. "Вот сейчас! – сказала она себе. – Сейчас он расскажет мне о НЕЙ!" Девушка затаила дыхание и подалась вперед.
– Ну, Мася, вот мы и подобрались с тобой к ключевой теме нашей беседы. Вспомнил я, – вздохнул Всеволод Игоревич, – вспомнил и ее, стоит она перед глазами у меня сейчас, совсем как тебя, наяву ее вижу. Как я уже говорил, старовата она была для актрисы, когда я ее все-таки на курс принял, хотя, заметь, вся кафедра была против, особенно этот, как его, из Щуки… Но чувствовалась в ней порода, что ли. Какая-то особая бабья стать, чего, конечно, ни в одной другой абитуриентке не было и в помине. Все как на подбор, ссыкухи в коротких юбочках, не было за ними ни прошлого, ничего, пошлость юности, вот и все. А в этой, Светочке, видно было, что с непростой судьбой она, и глаза у нее были глубокие, знаешь, зеленющие такие, манящие, русалочьи. Смотрела она ими прямо, с укором как будто. Скажу я тебе, Мася, красивая была женщина, яркая, и одета с достоинством, и держала себя гордо, но не вызывающе. Я этих чересчур размалеванных шалав вообще терпеть не могу – ни в кино, ни в жизни.
А Света… нет, конечно, правы были наши с кафедры, и Синичкин, дурак старый, тоже был прав, что маловато у нее данных для актрисы, а вот зацепила она меня, и все тут. Я подумал, что, если даже и голосок у нее слабый и малоорганичная она, все равно ведь ей не на сцене играть, кто ее возьмет, когда закончит, ведь тридцать два уже стукнет. А вот для кино, для сериалов наших мыльных… Кто знает, может, такую красавицу и снимать бы начали, чем черт не шутит. Дал я ей шанс, Мась, и даже сейчас ни о чем не жалею.
– И она оправдала ваши надежды? – спросила Катя, мысленно пытаясь предположить, о ком из известных ей актрис может идти речь.
– Погоди, не забегай вперед, – с отеческой улыбкой остановил ее Замешаев. – Первый курс, к стыду моему, она совершенно была серая, я, конечно, понял, что надо ее из института исключать, но дело-то вот в чем… Понравилась она мне очень. По-женски понравилась. И подумай, Мась, сама она пошла на сближение. Видно, почувствовала мое к ней особенное отношение, а может, узнала, что это я ее на курс протолкнул, не знаю. Я ее первой по имени запомнил, этюды ее, заметь, довольно-таки бездарные, отдельно с ней часами разбирал. Думал вытянуть из нее хотя бы что-нибудь дельное. И вытянул. Жена как раз отправилась с дочерью в Карловы Вары, я один-одинешенек вот в этой самой квартире. Вечер был, как сейчас помню, за окном метелица, даже звезд не видно. И вдруг звонок в дверь. Открываю – Света стоит. И совсем, между прочим, не смущается, как будто к себе домой пришла. В глазах зеленых ее бесенята плещутся.
Впустил ее в квартиру, она шубу свою роскошную скинула мне на руки и прошла в гостиную. Я за ней. Присела она, длинные ноги скрестила, лукаво так на меня посмотрела и говорит: "Что же, вы думаете, я не понимаю, зачем вы со мной так возитесь, почему из всего остального курса так выделяете?" Потом помолчала и добавила низким, хриплым голосом, у меня от него аж мурашки по спине забегали: "Я люблю вас, Всеволод Игоревич. Я люблю вас и пришла выразить свои чувства, вы уж не обессудьте, что узнала ваш адрес".
Сделав паузу, он принялся заново разжигать потухшую трубку. Катя сидела как на иголках.
– И что? Что было дальше? – нетерпеливо спросила она.
Всеволод Игоревич улыбнулся, довольный, что его история вызвала такой интерес у юной журналистки:
– И, Мася моя, выразила, ох, как она выразила свои чувства! Была у меня, конечно, ханжеская мысль эту смоковницу греческую выгнать вон, но вот ведь нет, слаб человек, поддался я. И об этом я тоже совсем не жалею. Мне тогда уже семьдесят три года минуло, ей тридцать всего, вся жизнь впереди у нее была, у меня – на закате. Но, не для женских ушей будет сказано, я не оплошал, ни в тот самый первый вечер, ни потом. Я думал, что для нее это очередная маленькая женская победа, или же она всегда так благодарила, не знаю. Но был уверен: поиграет и забудется. А спектакли на нее я и без того собирался ставить и Синичкину еще в начале второго курса дал указание: она – главная наша героиня, и больше никто.
Выходит, Мась, вот к чему все эти наши долгие с ней репетиции и разговоры вели. Стала Светлана моей любовницей, и в середине второго курса я ее с платного места перевел на бюджетное. Мы продолжали тайно встречаться, даже на Ладожское озеро ездили. Ты пойми, девочка, я ведь человек очень узнаваемый, и мне с ней видеться было нелегко. Для этого требовалось прикладывать массу усилий, чтобы все не было шито белыми нитками. Это же скандал бы случился неописуемый, если бы пронюхал о нас кто-то.
– А вы не думали, – осторожно начала Катя, – скрепить ваши отношения? Все-таки такая страсть может перевернуть всю жизнь…
– Господь с тобой! – подавился дымом Всеволод Игоревич. – Я год этой свистопляски выдержал, целый год, понимаешь? И устал порядочно от всех этих тайных свиданий, и не то чтобы я не был в нее влюблен, но, поверь мне, за всю жизнь сколько у меня красавиц перебывало. Самых известных… Самые прекрасные актрисы просыпались утром в моей постели. Сотни их было, сотни. Без лишнего бахвальства скажу.
Нравилась мне она, не спорю, но, ты знаешь, даже к концу третьего курса, когда вовсю уже стали репетироваться дипломные спектакли, ничего толком из нее так и не вышло. Светочка моя оказалась полнейшей бездарностью, я это понял и был крайне раздосадован. К тому же этот бес из Щуки начал меня теснить: зачем, говорит, отдавать главные роли самой тяжелой студентке, когда у нас перспективные на подтанцовках сидят? И прав он был, конечно, прав.
– Господи, неужели вы ее выгнали? – ужаснулась Катя. Ей отчего-то стало вдруг страшно. Страшно, что седовласый, интеллигентный, так ей понравившийся Всеволод Игоревич сейчас подтвердит ее догадку – что выставил из института свою любовницу, как только пресытился ею, – и тем самым перечеркнет все, что она успела себе о нем вообразить.
– Когда я осознал свой промах, – прикрыл пергаментные веки Замешаев, – Светочка стала раздражать меня безумно. Я начал избегать свиданий с ней. А она, на удивление, – вот чего-чего, а этого я от нее никак не ожидал – истерики визгливые, отвратительные принялась закатывать, спрашивать, почему я к ней охладел и что между нами происходит. К тому же и внешний вид у нее изменился не в лучшую сторону, одним словом, плохо выглядеть стала моя молодая любовница, на редкость плохо. Перестала краситься, а это ей очень, как выяснилось, не шло. Когда я ее впервые ненакрашенной увидел, даже не признал сначала. Весь лоск дамы полусвета с нее сошел, она начала дурно одеваться, продала все свои шубы и драгоценности. Оказалось, она разошлась со своим богатым любовником.
– Любовник? Так у нее был любовник? – поразилась Катя. – Все это время? И вы знали?
– Конечно, знал, – пожал плечами Замешаев. – Что я, ханжа, что ли, какой, своей студентке запрещать строить жизнь? Ну а ее хахаль, видимо, оказался не столь широких взглядов – узнал, что она в кого-то влюблена, и порвал с ней. И, как назло, именно в этот момент Света, теперь несчастная и потерянная, не отходила от меня ни на один шаг. Я боялся, что однокурсники ее, эти лошади смышленые, заметят. Ходила всегда с каким-то отсутствующим видом, вся такая бедненькая, стареющая дурнушка. Если у меня и был к ней мужской интерес, то он давно остался в прошлом, особенно уже в начале четвертого курса, но по-человечески мне было ее жаль безмерно. В конце концов, не скотина же я какая-то. И с ролей я ее не снял, она их репетировала и должна была играть. Я ограничился вводом второго состава на ее роли, и все. Но, ты сама понимаешь, второй состав на актерском курсе – это же почти ноль, огромное зеро. Второй состав играет только тогда, когда первый срывается.
– А вы не чувствовали перед ней… – Катя сбилась, все еще не в состоянии сформулировать своего отношения к услышанному. – Ну… какой-то своей вины, что ли, перед ней? Все-таки это по вашему настоянию ее взяли на курс – может быть, она бы свою судьбу как-то иначе построила, если бы не поступила. И потом – ведь ее личная жизнь развалилась из-за ваших отношений?
– Ну конечно, чувствовал! – подтвердил маэстро. – Сердце-то у меня доброе, отзывчивое. Ну как ее теперь выгонишь? А с ролей снимать все-таки нужно было. Знаешь, девочка, что я придумал в итоге? Я решил моей резко похудевшей Свете как можно больше рассказать о Боге. Чтобы успокоилась она, понимаешь? Я же глубоко верующий человек, и тетка моя была крещеная, и бабка, и мать. Я и причащаюсь, и исповедуюсь. Это, о чем я тебе рассказал, мои маленькие оплошности, ну, грешна моя порода, стало быть, но я свою вину стараюсь искупить чем могу: и фонд помощи престарелым актерам создал, и премии от моего лица вручались крупные. Я же сам, а не хрен собачий на все эти благие дела деньги добывал через министра культуры.
Ну так вот, свел я ее однажды с одним настоятелем, интересным человеком, начитанным, прогрессивным. Смотрю, моя Света потихоньку от меня отходит, не звонит больше, в телефонную трубку не молчит, сотовый больше не взрывается каждые полчаса по вечерам… А то я, грешным делом, уже и номер менять решил. Жена догадается, это, положим, ничего, она за пятьдесят лет жизни со мной ко всему стала привычная, я боялся, что сплетни поганые появятся.
И вот уже второй семестр четвертого курса пошел на этом, надо сказать, не самом спокойном моем наборе, а мы со Светой вроде как бы даже подружились заново. Все так же разбирали ее игру, которая по необъяснимой для меня причине раз от раза становилась все хуже и хуже, но больше всего говорили о церкви, о религии, о Ветхом Завете, об отце настоятеле…
Знаешь, Мась, в то время я был занят очень на кафедре и не заметил, как Светочка совсем от меня отошла, отделилась, что ли. Носила теперь только черное, длинные юбки стала надевать, чуть ли не платком себя обезображивать. И больше, что удивительно, никакого укора у нее не было во взгляде, она вообще перестала с особым смыслом смотреть в мою сторону. На репетициях, когда игралась не ее сцена, сидела теперь то с псалтырем, то с молитвенником в руках.
– А вы… – Катя избегала теперь смотреть в глаза Замешаеву. – Не пробовали поговорить с ней, вернуть к нормальной жизни? Она ведь была совсем молодая. Ну, не получилось с актерством, могла бы заняться чем-то другим. Вам ведь она доверяла, у вас получилось бы ее переубедить.
– Я все, понимаешь, хотел с ней поговорить, но никак случая не выпадало, – развел руками Замешаев. – А однажды… Однажды она подошла ко мне. Я уже в машину садился, чтобы от института отъехать, смотрю – Светочка моя бежит… Стоял конец мая, красотища вокруг, теплынь, она бежала, ее золотые, отросшие за зиму волосы рассыпались по плечам и хрупкой спине, и сама она была в этот момент такая красивая, такая юная, что я вновь готов был в нее влюбиться.
Когда она приблизилась, я вышел из машины, спросил: "Света, чего тебе?.." И так мне захотелось ее в этот момент обнять, прижать к себе, не знаю даже, пожалеть, что ли. Такое вдруг у меня возникло чувство.
Света посмотрела на меня – я до сих пор помню этот взгляд, хотя уже десять лет минуло, – глаза ее, казалось, вобрали в себя всю зелень только что пробившейся листвы, сказала спокойно: "Прости меня, пожалуйста". И пошла прочь.
– Господи, она что-нибудь с собой сделала? – охнула Катя.
Всеволод Игоревич запыхтел трубкой, прячась в облаке неопрятного серого дыма.