И тут обнаружилась маленькая неприятная подробность: на постановку, оказывается, нужны были деньги, а у нас их не было. На декорации, костюмы, аренду зала в подмосковном доме культуры – все это стоило деньжат, причем немаленьких. К тому же Вацлав пожелал, чтобы у нас был свой художник по костюмам и свету, свой гример – словом, все самое лучшее…
Все мои однокурснички, мать их, тут же оказались творческими натурами, неспособными думать о материальном. Все разводили руками, а ломал башку над тем, где взять денег на спектакль, только я. У меня аж мозги кипели, ясно было, что ни мне, нищему студенту из Ульяновска, ни Вацлаву, детдомовскому сироте, ни Катьке, жившей с древней бабкой, ни Владу с его разорительным наркоманским увлечением, ни кому-нибудь другому взять денег просто негде. Сначала я надумал попробовать через Адку занять баблоса у ее мужа-олигарха. И тут оказалось, что, как назло, Ада с мужем успела разойтись, осталась одна с мелкой дочкой на руках – и ничего занять у нее не удастся. Я устроился на железнодорожную станцию разгружать вагоны, две ночи ломался как лошадь, до института еле доползал и заработал какие-то жалкие копейки.
Все наши планы летели к чертям собачьим. Ясно было, что никакой громкой премьеры, никакого приглашения во МХАТ нам не светит.
И тогда Вацлав, лежа на койке в общаге, в комнате, которую мы с ним делили в последний год, изрек, глядя в потолок:
– Самое обидное, что у Светланы в деканате, в левом шкафчике, лежат деньги кафедры. Они там просто лежат, они никому не нужны. Так, раз в месяц купить карамелек на ученый совет…
– Да-а… – размечтался я. – Ну разве это справедливо? Нам ведь совсем немного нужно, а у них… Вот пойти бы и грабануть деканат… Только ведь под статью попадешь…
– Справедливости вообще не существует, иначе жить было бы слишком скучно, – ухмыльнулся Вацлав. – А законы пишут такие же люди, как мы. Их придумывают сильные, чтобы поработить слабых.
– Хочешь сказать, нужно пойти и скомуниздить эти деньги?
– А почему нет? – приподнялся он на локте и с воодушевлением уставился на меня. – Нам они нужны, мы знаем, где они лежат. Это просто естественно. Или, может, ты честный пионер-герой?
– Ладно, – сказал я. – Ну, допустим… А Светлана?..
Светланой Викторовной звали декана, климактеричную злобную тетку с синими веками и обесцвеченными завитушками на голове. Весь день она гаркала на студентов и изредка, когда думала, что никто не видит, прикладывалась к коньячной бутылке, спрятанной в тумбочке письменного стола. К вечеру по мере опустошения бутылки Светлана заметно добрела.
– Светлану я мог бы увести, – задумчиво бросил Левандовский. – Сказал бы ей, допустим, что в двадцать седьмой аудитории кто-то высадил стекло, и повел показывать. Если прийти после семи, в институте никого не будет, а она успеет достигнуть нужного градуса. Только все это пустые разговоры, ты же все равно побоишься, – скептически скривившись, закончил он.
Естественно, я не на шутку завелся от его презрительного тона и выпалил:
– Где, говоришь, у нее лежат деньги? В левом шкафу?
На следующий день мы пошли осуществлять наш коварный план. У меня аж кишки тряслись от страха. Я на каждом углу останавливался то покурить, то завязать шнурок на ботинке. Надеялся, вдруг что-нибудь произойдет, что-нибудь помешает нам. Хоть кирпич мне на голову свалится. Я бы уже двести раз отказался от этой затеи, если бы Вацлав не буравил меня своим насмешливым взглядом, как бы подначивая: ну что, струсишь, а?
Землетрясение не встало на пути великого комбинатора, мы успешно добрели до института. Вацлав пошел первым, пообещав утащить Светлану из деканата. Через пять минут я двинулся следом, шарахаясь от каждого звука. Деканат был пуст, я поймал себя на том, что крадусь на цыпочках. Помотал головой, прибавил шагу, вошел, на ходу задел локтем вазу на столе Светланы. Она бухнулась на пол, вода полилась на ковер. Я сначала бросился поднимать ее, потом сообразил, что теряю время, рванулся к шкафу, открыл дверцу, выволок на свет обувную коробку, в которой лежали деньги… И тут в деканат шатающейся, разболтанной походкой ввалилась Светлана Викторовна. Она вытаращила на меня глаза и завопила пропитым голосом, сглатывая гласные и взвизгивая на оборотах:
– Ты что же это делаешь, сукин сын?! Куда деньги попер?! Да я тебя щас… Милиция!
Я трясущимися руками пытался впихнуть коробку обратно в шкаф, на ходу бормоча:
– Вы не так поняли… Светлана Викторовна, миленькая, я сейчас все объясню.
На меня сыпались какие-то бумажки, папки. На ее крики в деканат сбежались преподы, какие-то задержавшиеся в институте на вечерней репетиции студенты. Все толпились в дверях и таращились на меня. Под конец явился и сам достопочтенный Багринцев, выставил на меня свои немигающие зенки с таким видом, будто щас расстреляет меня на месте. Короче, скандал вышел до небес. Светлана билась в истерике и грозилась вызвать ментов. Багринцев, которому самому, естественно, не в кассу было, чтобы его студент влип под статью, едва уломал ее закончить дело миром. Но из института меня, конечно, поперли.
– Завтра придешь к ректору и заберешь документы, – процедил Багринцев, глядя в сторону. – А сейчас – пошел вон!
Показывал, хрен старый, что ему и смотреть-то на меня теперь западло. Думал, наверно, сильно меня этим задеть. Ниче, с этим ударом я уж как-нибудь справился. Мне и так было из-за чего психовать – все пропало, все. Спектакль наш несчастный, институт, общага, карьера, Москва, наш звездный курс. Дуй теперь обратно в свой Ульяновск и сиди там ниже травы.
Короче, выскочил я из института, мягко говоря, в расстроенных чувствах. На улице метель, ветер воет, под воротник сразу сугроб снега забился. И тут из подворотни явление Христа народу – Вацлав Левандовский собственной персоной. Я – к нему:
– Ты, пидор, нарочно меня подставил?
А он в ответ так лениво:
– Зачем бы мне это было нужно? Так получилось, не удалось Светлану подольше задержать. Извини.
– Извини?! – заорал я. – Извини? Да засунь свое извини себе в жопу! Ты мог хотя бы прийти, когда шмон начался, объяснить, зачем нам эти деньги понадобились?! Что я не просто пробухать их собрался.
– Какая разница? – пожал плечами он. – Я бы и тебя не вытащил, и себя подставил. Бесполезное геройство, знаешь, только в совковых фильмах заманчиво выглядит.
– А на нашу постановку, выходит, тебе плевать? – сообразил я. – Зачем же ты… На кой хрен ты расписывал мне, какие нам светят перспективы, зачем намекал, чтобы я выкрал бабло?
– А мне было интересно, – высокомерно заявил он. – Сможешь ли ты переступить через моральные соображения и страх наказания ради своей цели. Или ты настолько бездарен, что даже на подлость тебя не хватит! Всегда интересно, на что способен человек. Часто люди и сами о себе этого не знают. Зато, если бы у нас получилось, ты бы начал карьеру продюсера. Я хотел помочь тебе определиться в этой жизни… извини, я не виноват, что не получилось…
Очень мне хотелось его рожу надменную разбить. Только я понимал, что Багринцев, если узнает, что я его любимца отмудохал, как мама не горюй, совсем из себя выйдет и, пожалуй, доведет-таки эту историю с деньгами до ментов. Да и хрен его знает, может, Вацлав со своей физкультподготовкой и сам бы мне накостылял. Плюнул я, бросил: "Мудак ты, Левандовский" – и пошел.
А через неделю околачивал груши уже в родном Ульяновске. А вскоре и из отчего дома пришлось свалить к чертовой матери. Недолго на домашних харчах отъедался. Четвертый курс вынужден был заканчивать в воронежской академии искусств, в Ульяновске театрального училища тогда не было. А потом пять лет пахать в воронежском театре и на утренних спектаклях, и на вечерних. Это уже потом, когда меня позвал один московский режиссер сыграть в своем военном фильме, я опять в Москву перебрался. Зато сразу же женился, как я считаю, очень удачно. На москвичке. Въехал в ее двухкомнатные хоромы, где кроме моей жены еще мамаша ее маразматичная обреталась. Но мне моя жизнь после десяти лет общаг по тогдашнему времени раем показалась. В театр меня, конечно, не взяли, так, работал на дубляже, иногда снимался в эпизодах, иногда играл в антрепризках. Короче говоря, не удалось нашему светочу искусств Багринцеву вытурить меня из профессии. Вернулся я в нее. И худо-бедно занимался актерством почти восемнадцать лет.
Такие вот, в общем, светлые воспоминания навеял на меня этот пижон, тянувший сейчас водянистый "Нескафе" из пластикового стаканчика. Не скрою, хоть и столько лет прошло, а все же желание расквасить ему рожу во мне до сих пор было очень сильно. Но теперь уже другие резоны у меня были, чтобы вести себя сдержанно и интеллигентно, мать его.
– Короче, подумай серьезно, – подытожил я, – дело это денежное, правительство Москвы тебе забашляет по высшему разряду. Рекламщики попрут только так. А с другой стороны, опять же, для имиджа хорошо. Спектакль, посвященный памяти трагически ушедшего Учителя. Можно в интервью каком-нибудь так трогательно наплести, какой удар для тебя был, когда он неожиданно скончался, – все рыдать будут.
– Ты забываешь, я не был осведомлен о его кончине, – заметил Вацлав. – Я уже улетел из Москвы в тот момент.
– Ну так журналюгам про это знать необязательно, – возразил я. – А то еще напишут, что это из-за твоего скоропалительного отъезда Багринцева кондратий и прихватил. А че, Вац, может, оно и в самом деле так было, а? Может, наш Евгений Васильевич такого удара от любимого ученика не вынес – и преставился?
Левандовский допил свою кофейную бурду, скомкал стаканчик и бросил насмешливо:
– Разумеется! Так все и было. Только, я думаю, надорвало его сердце прежде всего то, что один из учеников пытался ограбить деканат. А мой отъезд добил беднягу.
– Ладно, – сказал я, – пошли в зал, там все уже собрались, наверно. Так ты подумай, Вац, серьезно подумай. Дело стоящее.
– Я уже подумал, – ответил он на ходу и отвернулся.
В зале действительно засела уже вся честная компания. Ада курила в форточку, красивая, стерва, лицо такое – породистое, тонкое, хищное, глаза синие, волосы золотые – ни дать ни взять Марлен Дитрих собственной персоной. Влад, перелистывая инсценировку "Дориана Грея", написанную когда-то самим Багринцевым под Левандовского с учетом его органики темперамента, поминутно косился на дверь. Катерина нервно вертела кольцо на пальце – с прошлой репетиции эта идиотка успела выкрасить волосы и сделать новую стрижку, ну хоть на человека стала похожа, а не на пугало огородное. Ксения мерила шагами помещение, как полководец перед решительной битвой. Мы с Вацлавом вошли, и все уставились на нас.
– Ксения Эдуардовна, – с ходу обратился к ней Вацлав. – Друзья мои! Я все взвесил и понял, что просто обязан принять ваше предложение. Если вы не против, мы могли бы приступить к читке нашей пьесы сегодня же.
3. Катя
Я увидела его и едва не закричала. Мне стало плохо, во рту появился металлический привкус, как будто меня насильно заставили выпить соляной кислоты. Он стоял в дверях малого зала и улыбался. Вацлав, Вацек…
Он совершенно не изменился. Не знаю, как это возможно. Я даже подумала сначала, что он не может быть реальным, облеченным в живое человеческое тело, может быть лишь призраком, выскочившим откуда-то из моего подсознания.
У него были все те же глаза в изумрудных и золотых крапинах, точно речные камешки в прозрачной воде. Пшеничные волосы, непослушным чубом спадающие на лоб. Тонкий нос, губы, умеющие складываться в самую удивительную улыбку на свете – дразнящую, капризную, порочную, дерзкую, откровенную, мальчишескую, невинную. Эта его привычка в задумчивости проводить указательным пальцем по кончикам ресниц. Легкое и стройное тело, мускулистое и поджарое – господи, я знала каждую его клеточку, каждую родинку и просвечивающую сквозь кожу жилку. Я чувствовала его, обоняла, осязала, Вацлав, любимый мой, ты вернулся…
Он появился и, как всегда, принес с собой веселую суматоху, оживление. Кто-то уже вытягивал на середину зала стол, кто-то тащил из буфета бутылки. Я поняла, что не могу там оставаться, что у меня все дрожит внутри. Я тихонько подошла к Владу и шепнула ему:
– Мне нехорошо. Давай уйдем!
– Кэт, ну ты чего? – обернулся он ко мне. – Приболела? Ну я не могу сейчас свалить, ты же понимаешь. Давай я тебя в такси посажу, мм?
Я отказалась. И Влад, немедленно забыв обо мне, бросился к столу, теребил и расспрашивал Вацлава обо всем. Я бессмысленно бродила по залу, пытаясь глубоко дышать, чтобы унять взбесившееся сердце. Ко мне подошла Ада, спросила:
– Катя, все в порядке? Может быть, тебя домой подбросить?
– У меня все хорошо, не знаю, почему ты решила, что мне пора домой, – отбрила ее я.
Если честно, я всегда недолюбливала Аду. По-моему, она надменная и пустая, нет у нее ничего за душой. Всегда резкая, жесткая, уверенная в себе. Видимо, страшно гордится тем, что снялась в нескольких успешных картинах. Наверняка переспала со всеми желающими, чтобы добиться успеха. Адка всегда такая была – равнодушная, безжалостная, холодная и целеустремленная.
А ее симпатичная дочка хамит матери при всех. Но Ада и виду не подает, будто ее это задевает. А может, ей и в самом деле все равно, может быть, для нее и дочь такое же пустое место, как и все остальные, не знаю.
А потом Ксения Эдуардовна заставила нас с Вацеком танцевать. Я боялась, что не переживу этого момента – когда его руки вновь коснутся меня, но оказалось – ничего, пережила, даже сумела сохранить равнодушное выражение на лице, так что никто ничего и не заметил. Я ощущала твердые мышцы его груди, тепло и силу его ладоней, сжимавших мою талию. Он медленно кружил меня в танце, и от него так невыразимо чудно пахло: юностью моей пахло, солнцем, свежестью и каким-то особым тонким мускусным запахом. Его волосы касались моей щеки. Голова у меня кружилась и надсадно болела. Все было так, как прежде, все ощущения такие же, как и много лет назад, ничего не изменилось.
– Ты все молчишь, Катя, – сказал он.
Господи, этот голос – мягкий, вкрадчивый, голос, от которого у меня всегда слабели колени.
– Я не знаю, что сказать, – деревянно выговорила я. – Все было сказано восемнадцать лет назад.
– Неужели так давно? – поднял брови он. – Что же, мне приятно, что ты обо мне не забыла.
– Я забыла, постаралась забыть. – Я украдкой дотронулась до его пшеничных и таких мягких на ощупь, почти шелковых волос. – Все, что было между нами, умерло, и та девочка, которая тебя так любила, умерла тоже.
– Не лги, Катя, – его глаза – ледяные, жестокие, проницательные – словно видели меня насквозь, – раз ты говоришь так, значит, она живее всех живых. Я узнаю ее, чувствую.
– Перестань, – задыхаясь, выговорила я. – Я не хочу… Я… Я замужем, Вацек… Вацлав! Замужем за Владом уже много лет.
– Поздравляю с прекрасным выбором! – насмешливо шепнул он.
Влад в это время, успев уже изрядно набраться, вскарабкавшись на стул, изображал свой коронный этюд – ослика, пытающегося поймать морковку. Мне стало отчаянно стыдно за него, за себя, за всю нашу жизнь, вероятно, показавшуюся Вацлаву убогой и жалкой.
– Это не твое дело! – сказала я, разжимая руки и отступая от него на шаг. – Я счастлива с Владом и не вспоминаю о тебе. Держись от меня подальше!
Он развел руки в стороны, ладонями вверх, как бы показывая мне, что намерения его чисты и нет никакого козыря в рукаве. На губах его блуждала тонкая, насмешливая улыбка.
– Не буду, – медленно сказал он, глядя на меня откровенно и бесстыдно. – Сама… все сделаешь сама…
Он отвернулся и пошел обратно к столу.
Ночью, когда мы вернулись домой, Влада рвало нещадно. Он напился. Я поливала его голову холодной водой из душа, носила ему минералку, и активированный уголь, и алкозельцер.
– Владик, ну зачем же ты так? – спросила я, когда он повалился ничком на постель. – Ты же знаешь, у тебя гепатит С… Тебе нельзя… Ты что, хочешь раньше времени умереть?
– Отцепись ты уже от меня наконец, а? – рявкнул он. – Достала меня нянчить. Я взрослый мужик и буду поступать как хочу.
Потом он уснул. Рядом с ним пристроился Софокл, его любимый кот, и они вместе захрапели на два голоса.
Я помыла кошачий лоток, вытащила из стиральной машины и развесила на балконе рубашки Влада. Двигалась на автомате. Потом подошла к зеркалу и посмотрела на свое отражение. Я увидела бесцветную, несчастную, рано постаревшую тетку с мешками под глазами и наполовину седыми, кое-как скрученными на затылке патлами. И испугалась своего отражения.
Я вцепилась зубами в кулак, чтобы не завыть на всю квартиру – страшно, низко, навзрыд. Господи, пропала, пропала жизнь! Мне только исполнилось сорок, а я уже старуха, одинокая, никому не нужная, смешная, жалкая, с мужем-осликом в анамнезе. У меня ничего нет: ни карьеры, ни профессии, ни детей. Вацлав, наверное, ужаснулся, увидев, как время надо мной надругалось. Когда-то я много фантазировала, что вот Вацлав вернется, увидит меня и поймет, кого он потерял. И пожалеет, и будет плакать, молить, но я скажу, что уже поздно. Я рано начала стареть, и фантазии мои становились старческими и глупыми.
И вот он вернулся, он стоял рядом со мной, молодой, красивый, успешный, богатый, и я – я, а не он – чувствовала себя полным ничтожеством. Истрепанная жизнью, скучная, положительная до зубовного скрежета, похерившая всю себя, свои желания, стремления, целиком посвятившая себя мужу, которому и в голову не приходит ценить мою заботу, он не любит меня, тяготится мной. Да и была ли эта самая любовь у нас когда-либо? Была ли?
Отчаяние душило меня, я плакала и плакала. Кусала губы и снова плакала. В слезах открыла шкаф и вытащила с нижней полки толстый альбом в кожаном переплете. Нам всем выдали такие после окончания института, в альбоме были фотографии, сделанные во времена нашего студенчества. На многих присутствовал и Вацлав, он ведь исчез только с конца четвертого курса.
Я смотрела на эти старые снимки: вот он танцует на сцене, вот дурачится на какой-то общажной пьянке, вот смеется в объектив, а на его золотые волосы опускаются снежинки. А вот я… юная, стройная, с роскошными русыми волосами до поясницы, с распахнутыми в жизнь васильковыми детскими глазами. Господи, неужели это была я?..
Ведь все так сказочно начиналось. Я жила с бабушкой на Пречистенке. Родители, геологи, после института по распределению уехали на Север. Когда родилась я, выяснилось, что местный климат не годится для ребенка, и меня отправили к бабушке. Я росла в центре Москвы, среди старинных особнячков и тополей, под звон трамваев и стук скакалки. Много читала, шептала по ночам стихи. Когда мне бывало грустно, бабушка откидывала с пианино вышитую салфетку и играла мне Шопена. И, когда я поступила после школы в театральный, голова моя была набита мечтами о высоком искусстве и моем сценическом предназначении.