Я посмотрела на его собеседника и вздрогнула – напротив Вацлава сидела Вероника, дочка Ады. Я видела ее всего один раз, тогда, после репетиции, но запомнила хорошо. У Вероники были длинные светлые, как у матери, волосы и бойкие синие глаза. Черты лица не такие правильные и безупречные, как у Ады, скорее миленькие, симпатичные – вздернутый носик, подвижный яркий рот. Сейчас девушка сидела напротив Вацлава, подавшись вперед, поставив локти на стол и опустив подбородок на кулачки. Она слушала его внимательно, потом сказала что-то, и он засмеялся, откинув голову.
Он взял в ладони чашку и поднес ее ко рту Вероники. Она сначала едва притронулась губами и тут же отпрянула, прижав ладонь к лицу, как будто обожглась. Он сказал ей что-то, и тогда она вновь припала к чашке и начала пить жадно, большими глотками, полуприкрыв глаза. Он же все смотрел на нее своим гипнотизирующим взглядом. Смотрел не отрываясь.
Мне стало страшно за девочку. Я вдруг увидела себя на ее месте – юную, наивную, как завороженная слушавшую измышления Вацлава. Ведь он воспользуется ею и бросит, как когда-то меня. А может быть, я, как ни стыдно в этом признаться, просто ревновала: ведь она была такой свежей, такой красивой, и она сейчас сидела с Вацлавом за столиком в кофейне, а я стояла на промозглой осенней улице и смотрела на них через окно.
На следующий день перед репетицией я отозвала в сторону Аду и выложила ей все, что видела вчера. Она выслушала меня спокойно, а затем горделиво повела подбородком:
– Большое спасибо, Катя, но я не считаю возможным шпионить за дочерью!
Холодная, эгоистичная дрянь! Если бы судьба подарила мне ребенка, я никогда не вела бы себя так беспечно, не позволила бы, чтобы с ним случилось что-то плохое, я бы оберегала его от всего. Но детей у меня нет, если, конечно, не считать большим ребенком Влада.
Шла репетиция первого акта. На сцене беседовали лорд Генри (Гоша) и художник Бэзил Хэллуорд, роль которого теперь, после появления Вацлава, отдали Владу. Я стояла за кулисами, не знаю, заметно ли было мое присутствие всем остальным, но там, на малой сцене, было одно потайное место среди декораций, в котором я и находилась, наблюдая за всем происходящим на сцене. И вдруг всей кожей, дрожью, мгновенно пробежавшей по спине, почувствовала приближение Вацлава. Он остановился позади меня, его дыхание щекотало мне шею. Сердце заколотилось сильнее, я старалась дышать размеренно и едва слышно, чтобы он не догадался, что со мной происходит.
Вацлав несколько секунд смотрел на сцену, потом спросил:
– Катя, как, по-твоему, Влад – талантливый актер?
– Конечно, – горячо кивнула я. – Он прекрасный актер, его любят и ценят зрители. И я… я тоже люблю его, в нем вся моя жизнь.
Вацлав хмыкнул:
– Тогда ты скорее должна его ненавидеть.
– Почему? – ахнула я.
– Этим всегда оканчиваются бесполезные жертвы, – пожал плечами он. – Ты положила на него всю жизнь, упивалась своей преданностью и бескорыстием. И вот ты видишь, что молодость почти прошла, а он так и не оценил всего, и начинаешь жалеть себя, стонать об упущенном времени и тихо ненавидеть того, ради кого ты пожертвовала собой.
Меня словно обдало кипятком. Неужели Вацлав прав, черт возьми, прав, как и в прошлый раз, и я опять совершила глупость длиной в целую жизнь, почти что самоубийство? Только теперь по-настоящему, и поделать с этим ничего уже нельзя?!
– Это неправда, неправда! – отчаянно выкрикнула я.
– Ш-ш-ш! – Он приложил палец к губам, кивнув на сцену, где продолжалась репетиция.
Я снова заговорила прерывающимся шепотом:
– Это жизнь для тебя эгоистична, пуста и бессмысленна! Неужели ты хочешь сказать, что презираешь милосердие?
– Милосердие иногда в том и заключается, чтобы оставить человека в покое и позволить ему пройти свой путь, – возразил он. – Пойми, Катя, у тебя есть только твоя жизнь, твоя память, все остальное – фикция, неясные отражения в воде. Ты никогда не сможешь узнать наверняка, что думает о твоей роли в его жизни Влад, у тебя есть только твои собственные представления о том, какой он тебя видит. Так неужели ради этой недостоверной информации стоит бесславно хоронить себя на долгие годы? Подумай, ведь у тебя есть еще немного времени на себя саму, как считаешь, Кетти?
Я понимала, что в его словах есть какая-то неточность, изъян логики, но голос Вацлава слишком гипнотически действовал на меня, его мерцающие в полумраке зеленовато-золотистые глаза лишали меня воли. Я возражала из последних сил:
– Почему ты думаешь, что я жалею о том, как прожила жизнь? Неужели все люди на свете должны быть счастливы только в погоне за славой, успехом, романами? Ты не веришь, что можно быть счастливым, просто заботясь о любимом человеке?
– Любимом? – язвительно переспросил он. – Значит, ты в самом деле преданно любишь Влада? Скажи мне!
Он шагнул ближе, взял меня за подбородок и заставил посмотреть ему в глаза. Мне было больно от его насмешливого, откровенного взгляда, в горле щипало, я боялась, что сейчас разрыдаюсь. Вацлав наклонился и слегка коснулся губами моего рта. Его губы были горячими, властными, дерзкими. Колени у меня подкосились, я прошептала:
– Нет, нет! Пусти меня, я не могу. Я замужем…
– Значит, все-таки долг, а не любовь? – прошептал он, обжигая мою кожу своим дыханием. – Почему же ты считаешь, что долг – глупый штамп в паспорте – перед другим, посторонним человеком важнее долга перед собой? Чтобы потом возненавидеть Влада, никогда не простить его за то, от чего ты ради него отказалась? Чтобы до конца жизни оплакивать свою скучную добродетель, не оставившую тебе ничего, кроме горького сожаления об упущенных возможностях?
Я задыхалась, отбиваясь от него из последних сил. Слева послышались шаги, раздался голос Ады:
– Катя, ты здесь? Ксения Эдуардовна тебя зовет!
Вацлав отпустил меня, и я, не чувствуя ног, натыкаясь на обломки старых декораций, бросилась прочь.
После репетиции я прогулялась по улицам, стараясь успокоиться, а потом поехала домой, на Пречистенку, в квартиру, оставшуюся мне после смерти бабушки, где мы с Владом прожили вместе восемнадцать лет. Слова Вацлава застряли у меня в горле, как долго действующий яд, медленно и почти незаметно отравляющий организм. Я вошла в квартиру. В лицо мне ударил запах куриной лапши. Мне стало душно от него, муторно, плохо. Я, не разуваясь, наплевав на то, что на полу останутся следы от туфель, прошла в комнату и распахнула окно. Город освежил меня своим осенним влажным дыханием. На подоконник, задев меня пушистым хвостом, вспрыгнул Софокл. Покосившись наглым зеленым глазом, он сделал шаг за окно, поставил лапу на карниз, опоясывающий дом снаружи, как бы провоцируя, проверяя: ну же, прислуга, попробуй мне запретить.
– Ну и проваливай! – вдруг крикнула я. – Давай-давай, дуй на все четыре стороны. И я наконец-то выброшу на помойку твой вонючий лоток и никогда больше не буду его драить!
Кот недоверчиво покосился на меня. И вдруг медленно повернул обратно, надменно прошествовал мимо и вспрыгнул на диван.
– Как знаешь, – пожала плечами я. – Ты свой шанс упустил, скотина. Ну а я в свой вцеплюсь зубами.
Я распахнула шкаф, выбрала единственное, еще не заношенное до неприличия, выгодно сидящее на мне платье. Затем выбежала на улицу и поймала такси. Конечно же, Вацлав был прав. Я приду к нему сама.
Номер в "Национале" поразил меня своей роскошью. Хрустальные трехголовые светильники на тепло-кремовых стенах, потолки, расписанные античными сюжетами, портьеры с тяжелыми темно-золотыми кистями, натертый до зеркального блеска паркет. Мне не приходилось еще находиться в таком великолепии, болтая вроде бы о пустяках.
Вокруг нас крутился услужливый, предупредительный официант, подливая шампанского, предлагая мне свежую клубнику – такую сочную и ароматную, словно ее только что сорвали с грядки. Вацлав сидел напротив меня, умопомрачительно красивый, в рубашке из тонкого шелка цвета слоновой кости. Сквозь распахнутый ворот виднелась его шея, тонкие ключицы, скульптурные мышцы груди. У меня кружилась голова, мне так хотелось прикоснуться губами к его подвздошной ямке, ощутить, как бьется там пульс. Может быть, от смущения или от страха, что в последний момент передумаю, сбегу в свой затхлый мещанский уголок, я выпила слишком много вина.
В голове у меня приятно шумело. Я видела только Вацлава, сидящего напротив. Вацлава, с золотыми волосами, с пушистыми ресницами, по которым он машинально проводил кончиком пальца. Он поднялся и остановился у окна – высокого окна, почти от пола до потолка. Стройный, легкий и мускулистый. Захмелев окончательно, пугаясь собственной смелости, я подошла к нему, обхватила руками его шею, прижалась губами к еле заметной морщинке у рта. В черном стеклянном провале напротив отразились наши силуэты – еще один Вацлав, еще одна Катя. Его двойник провел пальцем по вырезу моего платья. Кровь бросилась мне в голову, показалось, что я сейчас потеряю опору под ногами, вылечу прямо в черную, озаренную пульсирующими московскими огнями заоконную пропасть.
Мы оказались в спальне, где полумрак клубился в высоких зеркалах и тусклая позолота мерцала в приглушенном свете бра. Розовые обнаженные нимфы глядели на меня с потолка своими бесстыжими глазами, усмехались похотливые сатиры и как будто бы даже менялись местами, танцевали свой адов танец. Мне было страшно, страшно от ощущения, похожего, наверное, на первобытный ужас, ведь Вацлав и без одежды был все так же молод, как и восемнадцать лет назад: под гладкой кожей цвета слоновой кости вздувались и опадали развитые бугры мускулов, восхищали твердые мышцы груди, кубики пресса, узкие, поджарые бедра, сухощавые длинные ноги. Он был совершенен, как античная статуя. Оттолкнуть его от себя у меня не было сил. Хотя я понимала, что мне надо бежать из его объятий, бежать из этого бесовского места без оглядки.
Вместо этого я, забыв обо всем на свете, упивалась своим падением в бездну. Знала, что никогда уже не буду прежней, никогда не вернусь к той пустой, опостылевшей, скучной до одури жизни. Он почти не прикасался ко мне, лежал, откинувшись на белопенные подушки. Мне же доставляло неизъяснимое удовольствие снова и снова ласкать его безупречное, не тронутое загаром, благородно белое тело. Гладить его, целовать, трогать языком и губами, впитывать всем лицом, всем телом. Мне хотелось быть его наложницей, обожающей своего господина рабыней. Неловкость, стыд, внутреннее сопротивление – все умерло, ушло, были только мы.
Потом, уткнувшись лбом в его плечо, я спросила:
– Вацек, скажи мне, тогда, двадцать лет назад, неужели ты не любил меня хоть чуть-чуть? Самую малость? Скажи правду!
Уголок его рта дернулся вниз.
– Катя, ты так ничего и не поняла, – бросил он. – Нет никакой правды. Вернее, существует неисчислимое множество правд, иногда противоречащих друг другу. Что тебе дадут мои слова? У тебя есть своя реальность, свои представления о том времени, у меня свои.
– Но как же! – возразила я. – Как такое может быть, ведь видели мы одно и то же!
– Ты и в самом деле в этом уверена? – рассмеялся он. – Ну что же, давай проведем эксперимент. Что, если я скажу тебе, что наш благородный и справедливый Мастер, Евгений Васильевич Багринцев, такой властный, деспотичный, которого вы так уважали и боялись, которого до сих пор чтите и любите, скорбящая вдова которого курит фимиам его светлой памяти, был гомосексуалистом, состоящим в связи с одним из учеников?
– Что?! – воскликнула я, подпрыгнув на кровати. – Но этого не может быть! Ты нарочно меня разыгрываешь.
Он поднялся на ноги. Не смущаясь, прошел, обнаженный, через всю комнату, набросил на плечи шелковый халат с замысловатыми восточными узорами.
– Катя, – вновь обратился он ко мне, глядя откровенными, не знающими стыда глазами, – тебе никогда не приходило в голову, как мог я, детдомовский мальчик, не имевший ни протекции, ни связей, ни возможности хоть как-то подготовиться к вступительным экзаменам, оказаться в театральном институте на курсе у одного из самых прославленных мастеров сцены? Конечно же, я стал одним из вас благодаря доброму гению Багринцеву, запавшему на меня на первом же прослушивании.
– О господи… – прошептала я, не в силах поверить в услышанное. – Он… он совратил тебя?
Вацлав рассмеялся:
– Не будь так высокопарна, Катя. Совратил, растлил, осквернил… Он меня или я его, кто знает. Могу тебя заверить, Багринцев не был обыкновенным богемным педиком, я был чуть ли не первым его любовником мужского пола. До встречи со мной он, возможно, и не подозревал за собой такого порока, был вполне брутален и маскулинен. Так что еще неизвестно, кого из нас двоих больше поразило и ошарашило то, что произошло между нами.
Он плеснул себе вина, расположился в кресле напротив и непринужденно продолжал:
– Мне с подросткового возраста было известно, что я вызываю необыкновенный плотский интерес у лиц обоего пола. Но мне была неприятна сама мысль, что меня будут трогать чьи-то руки, чей-то чужой запах коснется меня. Меня также не беспокоили юношеские поллюции. Я был индифферентен к сексу. Плотская сторона любви не вызывала у меня никакого интереса, представь себе. Так продолжалось до одного случая. Ты помнишь наш первый показ самостоятельных отрывков? Помнишь?
– Конечно, – закивала я, – ты играл Печорина – великолепно, блестяще. Я до сих пор не могу забыть…
– Подожди, – властно прервал он мои излияния. – Так вот, в тот вечер, после того, как все слова о моем таланте были сказаны, я поднялся в кабинет к Багринцеву. Он сидел за столом, очень печальный. Он сказал мне: "Я всегда мечтал встретить такого ученика, как ты, но мне нечему тебя учить, ты уже все знаешь". В этот момент меня словно ударило – сам не понимая, что делаю, я подошел к нему и обнял его, жадно вдыхая его изысканно-мужской запах. Мне казалось, что, если он прогонит меня сейчас, мое сердце разорвется на тысячи частей и я никогда в жизни больше не соберу себя и не вернусь к профессии. Но он не прогнал меня, страстно ответил на мой легкий поцелуй. Это было какое-то сумасшествие. Мы стали любовниками тогда, в тот вечер, после показа самостоятельных работ. Я полюбил живого человека, и его прикосновения не вызвали во мне омерзения, только трепет и наслаждение. Я полюбил его, моего Мастера, всем сердцем и плотью в этот момент.
Вацлав говорил горячо и увлеченно, словно забыв о том, что я нахожусь в комнате. Я пошевелилась, кровать скрипнула. Он осекся, а затем заговорил снова, уже спокойно, со своей обычной высокомерно-издевательской усмешкой:
– И Багринцев ответил мне взаимностью. Было очень трогательно, честно тебе скажу. Он рыдал, бросался мне в ноги, погружал дрожащие пальцы в мои волосы, припадал губами к моей шее. Даже не знаю, от чего он получал больше удовольствия: от физической стороны любви или от осознания себя порочным, погибшим, от едкого чувства стыда за тайное наслаждение. Надо заметить, он очень стыдился своей страсти и был в самобичевании поэтичен и весьма талантлив. Знаешь, как он называл меня? "Мой великий сияющий грех"! Тогда этот фильм Агнешки Холланд только что вышел на экраны.
– Перестань! – вскрикнула я, невольно зажав уши ладонями. – Я не хочу этого слушать. Ты нарочно обманываешь меня. Этого не могло быть, ведь никто даже не догадывался…
– Конечно, не догадывался, – подтвердил он. – Багринцев страшно боялся огласки, нам приходилось быть очень осторожными. Именно ты, Катя, причиняла нам множество неудобств. Ты с твоей манией следовать за мной везде, как верный оруженосец. Помнишь, как ты укоряла меня: ты сказал, что пойдешь в библиотеку, я прождала у дверей полтора часа, а ты так и не появился. Мне даже интересно было, как ты отреагируешь, если я скажу, что и не собирался ни в какую библиотеку, что провел вечер в номере дешевой гостиницы, где был трижды – как ты сказала? совращен? – да-да, трижды совращен нашим любимым педагогом? Что, пока ты мерзла на ступенях, мы обнимались с ним на влажных от пота простынях, смеялись и читали стихи? Ты бы мне не поверила. Ты и сейчас мне не веришь, бедная, положительная, скучная Катя! Как, нравится тебе такая правда о временах нашей юности?
Казалось, что мне снится какой-то кошмарный сон. Будто все эти нимфы и сатиры сыграли со мной злую шутку. Мне дурно было то ли от выпитого вина, то ли от обилия зеркал, позолоты, мерцающих огоньков, шелка, тонких духов. Я нашла в себе силы подняться и, завернувшись в покрывало, подойти к нему. Наверное, ему нелегко было рассказать мне все это. И, если я сейчас проявлю брезгливость, не справлюсь с потрясением от всего услышанного, это ранит его очень больно.
Я подошла и дотронулась до его плеча.
– Вацлав, – сказала я, – это ужасно, то, что ты мне рассказал. Но в моем отношении к тебе это ничего не меняет. Я всегда восхищалась тобой – твоей красотой, талантом, умом. И не отвернусь от тебя, какие бы ошибки ты ни допустил в юности. Я всегда буду любить тебя, всегда.
Он несколько секунд смотрел на меня недоумевающе, а потом расхохотался.
– Ошибки юности, – повторил он сквозь смех. – Катя, в твоей глупости есть что-то поразительное, чистый, неразбавленный, стопроцентный экстракт!
– Конечно же, ты всегда будешь меня любить, – убежденно сказал он, запустив руку в мои волосы и улыбаясь своей мальчишеской невинной и порочной улыбкой. – Чем омерзительней я буду тебе казаться, тем сильнее ты будешь меня любить. Потому что я – единственное яркое пятно в твоей унылой и бессмысленной жизни.
4. Вацлав
Мы вышли из театра. Фиолетовая морось висела над Москвой, растекаясь в размытом свете фонарей. В измокшем воздухе плыли масляно-желтые окна, вывески, гирлянды лампочек. Вероникины башмачки весело отстукивали по брусчатке Камергерского переулка.
Она обернулась ко мне, окинула меня своими ясными синими глазами.
– Вам понравилась постановка, Дэмиэн?
– Она прелестна, дорогая. Но ты, как будущая звезда мировых театральных подмостков, должна понимать, что театр – дело эфемерное, не имеющее никакой определенной стойкости, и, как всякое искусство, дело так же абсолютно бесполезное. А в этом спектакле нет легкости, в нем слишком чувствуется напряженный труд, от него, если хочешь, разит потом.
– А мне кажется, это одна из интереснейших работ последнего времени, – заявила она, – по крайней мере в Москве. Конечно, вам, может быть, на фоне того, что вы видели по всему миру, все эти потуги кажутся бесполезными и эфемерными…
– Ты забываешь, что я и сам, в конце концов, вышел из московской театральной школы, – возразил я.
– Ну-у, когда это было… – махнула рукой она.
– Не так уж давно. Мне нет еще и сорока, – заметил я.