В центре романа немецкого писателя И.М. Зиммеля "Любовь - всего лишь слово" - история трагической любви двадцатидвухлетнего Оливера Мансфельда, чьи родители, преследуемые полицией за неуплату налогов и финансовые махинации, вынуждены были бежать в Люксембург, оставив восьмилетнего сына в Германии учиться в закрытом интернате, и тридцатипятилетней, очень обеспеченной, замужней женщины Верены Лорд, имеющей внебрачного ребенка. Влюбленные преодолевают массу препятствий, идут на обман, хитрость ради долгожданных встреч - в старой башне замка, в лесу, в кафе, в море и даже на вилле мужа Верены. Их шантажируют слуга и бывшая подружка Оливера, угрожая рассказать все мужу, за ними следят.
"Любовь - всего лишь слово" - роман многоплановый. Это и мелодрама, и детектив с элементами психологизма. Роман, который читается на одном дыхании, очень популярен в Германии, по нему был поставлен фильм, имевший грандиозный успех.
Содержание:
Пролог 1
Первая глава - Рукопись 6
Вторая глава 26
Третья глава 37
Четвертая глава 51
Пятая глава 66
Шестая глава 81
Седьмая глава 94
Восьмая глава 100
Девятая глава 105
Эпилог 110
Примечания 117
Иоганнес Марио Зиммель
Любовь - всего лишь слово
Пролог
Первое слово, которое занесло снегом, было слово "…никогда…". Вторым исчезло слово "…всегда…".
Листок, на котором они были написаны, залетел под кусок дерева, отщепившийся от пола верхней площадки башни. Иначе бы его унесло сквозняками, гулявшими между открытыми проемами стен.
Снежные кристаллики запорошили окровавленные половицы. Половицы старые, а кровь на них - юная, свежая, еще не засохшая и теплая. Такое же древнее, как половицы, здесь все: почерневшие стропила, неотесанные, бесформенные камни стенной кладки, ветхая и тоже перепачканная кровью винтовая лестница.
Но старее всего сама постройка - старше, чем христианство в этой стране.
А снег уже заносит слово "…забыть…" и написанные немного дальше слова "…всем своим сердцем…". Потом он запорошил имя, которым подписано письмо.
Его неровные строчки набросаны беглым женским почерком. В большой спешке, великом страхе и отчаянии, должно быть, писалось это послание, которое сейчас так тихо, беззвучно хоронил снег.
Уже шестнадцать веков тому назад эта башня представляла собой руины. В последующем ее одиннадцать раз ремонтировали разные владельцы, от гессенских рыцарей-разбойников до гессенских ландграфов. В последний раз - Его Всемилостивейшая Светлость Вильгельм IX в 1804 году. По желанию сиятельной особы был воссоздан первоначальный облик строения, отныне предназначенного стать обзорной вышкой. За последующее время каменное сооружение вновь превратилось почти в руины, у подножия которой доска предупреждала путника:
ВОЗМОЖЕН ОБВАЛ СТРОЕНИЯ! ВХОД ЗАПРЕЩЕН!
Тот, кто игнорировал это предупреждение, мог с высоты башни окинуть взглядом далекие просторы. Отсюда была видна река Нидда, змеившаяся в своих камышовых берегах по долине через луга, пастбища и пашни, через кустарники и серебристые ольховники. Гора Большой Фельдберг со своим темным широким лесистым хребтом, Винтерштайн с его тремя горбами, голубоватые очертания Фогельсберга на востоке, массив Хоэнродскопфа с треугольником горных лугов на боковом склоне, вспыхивающем магическим светом под лучами солнца среди темного, как ночь, моря деревьев; маленькие и совсем крохотные деревеньки, старинные замки, крестьянские усадьбы с черными и светло-коричневыми пятнистыми коровами - все это можно было увидеть с башни, а еще - железнодорожные поезда, которые, меланхолически посвистывая, скрывались в далекой дымке. В ясную погоду удавалось разглядеть курорты Бад Наухайм, Бад Хомбург, Бад Фибель, городки Кенигштайн, Дорнхольценхаузен, Оберруссель и сотни других мест человеческого общежития, самое большое из которых Франкфурт, Франкфурт-на-Майне.
Уже давно наступила ночь и все погрузилось во тьму. Но будь даже светло, как днем, все равно не удалось бы разглядеть даже в двух шагах ничего, потому что уже три часа подряд шел небывалый снегопад. Снег сыпал и сыпал на землю из зловеще мрачных туч.
В эту ночь снег валил так плотно, что казалось, из него состоит уже весь воздух, что воздуха вообще не осталось, а есть лишь некая не дающая дышать, удушающая все живое и в то же время неосязаемая и не имеющая даже названия среда, невесомая и одновременно давящая, низвергающаяся из беспредельности небес и поэтому не имеющая ни конца, ни границ, - бесконечное движение миллионов и миллионов снежинок, озарявшее мрак и придававшее белесый оттенок темноте. Снег уже завалил дороги и пути. И это притом, что шел он всего лишь три часа.
Два дня спустя древние старики скажут, что не припоминают подобного снегопада за всю свою жизнь. Так что даже при свете дня через такую снежную завесу путник ничего бы не увидел из окон башни, которые, возвышаясь над кронами самых высоких деревьев, в хорошую погоду открывали взгляду дальние дали.
Это было идеальное место для башни. По-видимому, так считал и римский полководец Друз, приказавший построить здесь оборонительную линию против германцев. Такого же мнения, наверное, был римский император и полководец Домитиан, повелевший своим легионам начать строительство оборонительного рубежа, который, протянувшись через горы и ущелья, вдоль могильных курганов и болот, по лугам и лесам пятисоткилометровой укрепленной границы, должен был защищать "умиротворенные" провинции Верхняя Германия и Реция. Императоры Трайян, Адриан и Антоний Пий продолжали строительство гигантского сооружения между Рейном и Дунаем, создавая сначала валы и укрепленные сваями рвы, а затем построив свыше тысячи сторожевых башен и свыше ста замков. Во многих местах еще сохранились развалины этого гигантского сооружения, воздвигнутого бесправными людьми против бесправных же людей по приказу могущественных властителей и устроителей кровавых боен.
Пара коричневых теплых зимних ботинок болталась туда-сюда над листком. Они, эти ботинки, висели в воздухе и медленно двигались. Иногда они слегка касались друг друга. Раз. Еще раз. И разошлись.
"…il nostro concerto…" . Уже несколько сантиметров снега лежало над этими словами. И еще над этими "…Porto Azzurro . Azzurro…" Оседая на местах, забрызганных кровью, снежные хлопья превращали их из красных в красно-розовые, светло-красные, белые. Все больше кровавых следов и слов исчезало под снегом. Он скрывал кровь, размывал чернила, уничтожал послание. Снежные хлопья делали свое дело не спеша, и так же неспешно совершали свое движение зимние ботинки.
Неторопливо они описывали над письмом четвертькружья. Из северного направления носки ботинок перемещались на северо-восток и восток. Здесь они теряли инерцию движения, полученную от сквозняка, и возвращались назад.
"…клянусь тебе…"
Слова расплылись, клятва погребена. А ботинки повешенного продолжают медленное движение над строкой: "…всем самым святым…"
Через пару минут исчезнут и эти слова.
Север. Северо-восток. Восток.
Снежные хлопья стали налипать на одежду и ботинки мертвеца. Он висит на почерневшем стропиле, вокруг шеи захлестнута петля из старой веревки. В верхнем помещении башни много всякого хлама: сломанные стулья, разные гнилые деревяшки, ржавые железные инструменты.
Молочная темнота и рассеянный свет воцарились здесь, наверху, и ни единого звука не было бы слышно (ибо величественный снег падал тихо-тихо, поступая, как поступают те, кто обладает громадной властью и знает, что может сделать все, что заблагорассудится), если б не озябшие голодные мышки, которые с шуршанием возились под газетным листом, прячась от лютого ночного холода.
Газета лежала в отдалении от мертвеца, в углу помещения, куда не попадал снег. Газета была развернута. Она называлась:
"Вестник царства справедливости. Человеколюбивое издание для всех и каждого по проблемам морального и социального совершенствования. Издатель: Ангел Господний, Франкфурт-на-Майне".
Шуршали мыши.
Замерзшие и скрюченные, чернели в своих изорванных паутинных сетях пауки.
"…рыбацкие лодки с багровыми парусами в лучах заката…"
Исчезло.
"…вино, которое мы пили в порту Марчана Марина…" Расплылось.
"…наша бухта, зеленые волны, в которых мы обнимались…"
Прошло безвозвратно. Сгинуло. Юное лицо повешенного было в крови и ранах, вокруг которых на морозе корками смерзлась кровь. Снежные хлопья опускались и на раны, и на коротко подстриженные волосы, падали в открытые карие глаза с дико расширенными зрачками. На коже, волосах и глазных яблоках снег еще таял. Значит, смерть наступила недавно и тело еще хранило тепло.
Застывшие незрячие зрачки вместе с ботинками и всем телом тоже совершали бесконечно бесцельные перемещения.
Восток. Северо-восток. Север.
И обратно.
Север. Северо-восток. Восток.
Руки удавленника тоже окровавлены, а пальцы на сгибах разбиты. Окровавлены, в нескольких местах порваны свитер с высоким воротником и узкие брюки. На свитере, ботинках, брюках снег не тает, потому что они холодные - такие, каким немного спустя станет и тело висящего в петле: достаточно холодным для снежных хлопьев.
Восток. Северо-восток. Север.
"…наш первый поцелуй…"
Север. Северо-восток. Восток.
Они расплывались, растекались и гибли - все эти нежные слова под нежным гнетом снега, который уничтожал их бесследно, превращал их в ничто - все, все до единого…
Мертвому лет двадцать, его тело - тело большого мальчика - стройно и хорошо сложено. Был ли он привлекательным в жизни - каких-нибудь пару часов назад? Во всяком случае, теперь он выглядел ужасно: язык вывалился из недавно еще, возможно, чувственного, а сейчас искаженного судорогой рта - синий и отвратительный. Снежинки падали на него и таяли, так как язык был еще теплый.
Тот, кто висел сейчас в петле, знал историю древнеримского укрепленного рубежа, знал, что эта сторожевая башня была построена когда-то римскими солдатами, которых их начальники, опьяненные победами и властью, пригнали сюда, на холодный и мрачный север, со светлого юга, из тепла родины. Перед рождественскими каникулами в классе, где учился покойный, стали проходить Тацита, который писал о возникновении башен и замков (Корнелий Тацит - крупнейший римский историк, родившийся около 55 года и умерший около 116 года после Рождества Христова. Был претором, затем консулом, затем римским наместником в провинции Азия. Написал "Германию" - первое этнографическое исследование о германцах, исторические труды "Истории" и "Анналы". По своему пессимистическому мировоззрению, особенностям стиля и композиции явился продолжателем традиций, заложенных Саллюстием. Пытался объяснить поведение властителей, учитывая психологические мотивы).
Все это было известно погибшему юноше, который висел в сумеречной тьме, с петлей на шее и медленно остывал, холодел, коченел. За несколько недель до своей смерти, готовясь к выпускному экзамену, он переводил следующий текст из Корнелия Тацита: "Итак, Германик передал Цецине четыре легиона и пять тысяч человек вспомогательного войска, и еще спешно собранные отряды германцев, живших по эту сторону Рейна. То же число легионов и вдвое большее число союзников взял он себе. На горе Таунус, где сохранились остатки укреплений, построенных его отцом Друзом, он воздвиг новые укрепления: валы, постройки из свай, сторожевые вышки и замок…"
Труп качался.
"…ты - моя душа, ты - мое дыхание…"
Не было ни единого слова, с которым бы не расправились снежные хлопья. Под старой газетой шелестели крохотные мерзнущие мышки. Со звуком лопнувшей бомбы где-то недалеко в белом снежном потопе под тяжестью снега обломился сук. А снег валил и валил, все сильнее с каждой минутой, беззвучно и беспрестанно. Снег нагрянул как тяжкая болезнь, как паралич, как бремя, как мука, как бедствие, от которого ни убежать, ни избавиться и которое неминуемо, как смерть.
"Оливер, мой любимый Оливер…"
Вот уже нет и этой строчки, начальной строчки письма. Ботинки проплыли над ней. Жалобно попискивали мыши. Часы на окровавленном запястье мертвеца показывали 21 час 34 минуты. Безжизненное тело качнулось в обратную сторону. Снег добрался до последних еще не засыпанных слов. Он не спешил уничтожить их. Он действовал осторожно, мягко, нежно. Но снег делал свое дело. Вот исчезли и они. Это были слова: "…любовь всей моей жизни…".
В это самое время - седьмого января 1962 года в 21 час 35 минут - из многочисленных репродукторов на продуваемом сквозняками крытом перроне центрального вокзала Франкфурта прозвучал простуженный, хриплый мужской голос: "Внимание! С четырнадцатого пути отправляется парижский экспресс, следующий по маршруту Париж - Вена через Карлсруэ, Штуттгарт, Мюнхен, Зальцбург, Линц. Просьба отойти от поезда и закрыть двери. Желаем вам счастливого пути".
Последние двери скорого поезда захлопнулись. Дизельный локомотив мягко тронулся с места. Колеса покатились все быстрее и быстрее, застучали на стыках рельсов. Длинный состав вошел в ночную вьюгу, и та в считанные мгновения поглотила его.
В Парижском экспрессе было три спальных вагона, третий из них шел в хвосте поезда. В одноместном купе первого класса ехал высокий грузный мужчина пятидесяти восьми лет. Он стоял, вперившись взглядом в секундную стрелку золотых старомодных карманных часов со звоном, которые лежали на закрытой крышке умывальника из красного дерева в углу купе, и считал свой пульс. Он насчитал шестьдесят восемь ударов в минуту.
Толстый мужчина скривил маленький круглый рот в печальную, болезненную улыбку, подобающую обреченному на смерть, который знает, что не доживет до следующего дня, однако намерен уйти из жизни с достоинством и в гордом одиночестве. Он тяжело вздохнул, рассмотрел в зеркало свой язык столь озабоченно, что можно было подумать, он у него весь покрыт черным чумным налетом (на самом деле, язык был здоровый и розовый), вновь вздохнул и затем вынул из маленького старомодного чемоданчика, лежавшего на кровати, серебряную шкатулку с разнообразными лекарствами (в пузырьках, стеклянных трубочках, коробочках), а также термометром. На крышке шкатулки стояли инициалы А. Л.
Толстяк, со здоровым розовым цветом лица, чересчур длинными светлыми с сединой волосами и большими без единой сединки светлыми усами на манер обожаемого им Альберта Швейцера, тщательно отобрал лекарства. Альберт (Альберт!) Лазарус проглотил две пилюли, две красные продолговатые капсулы, и запил их водой, которую налил из принесенной с собой бутылки сельтерской в пластмассовый стаканчик, также захваченный из дома. Он всегда брал с собой в дорогу бутылки сельтерской, поскольку не доверял воде неизвестного происхождения, а также чужим стаканам и туалетам. Без последних, однако, к его великому сожалению, было никак не обойтись.
Не торопясь и продолжая вздыхать, стал снимать свой старомодный костюм, сшитый по собственному заказу так, что даже на его крупном теле он свободно болтался, образуя складки - наподобие той одежды, что предпочитал носить человек из Ламбарене. Воистину восхищение, которое Альберт Лазарус испытывал перед великим другом людей из дальней Африки, было столь велико, что он не только подражал ему в манере речи и манере одеваться, но и постоянно совершал по отношению к различным официальным органам одно наказуемое деяние - причем вполне сознательно и по собственной воле (что, конечно, только усугубляло его вину).
- Ваше имя? - часто спрашивали его по долгу службы официальные лица.
- Альберт Лазарус, - неизменно отвечал он при том, что, в соответствии с записью в списке новорожденных бюро загса номер три города Лейпцига, сделанной, правда, уже очень давно (и поэтому, к счастью, уже непроверяемой), он звался Пауль Роберт Вильгельм Альберт Лазарус. Скрывая этот факт, он главным своим именем избрал имя Альберт вместо данного ему при рождении главного имени Пауль. Еще Альберт Лазарус играл на фисгармонии, маленькой и как раз подходящей для его квартиры. Он обожал Баха…
Аккуратно повесив костюм на вешалку, имевшуюся в купе, Альберт Лазарус продолжал раздеваться дальше. На нем был галстук-самовяз, с настоящей жемчужиной в залосненном фальшивом узле, рубашка с жестким воротником, жесткими манжетами и вышитой меткой-монограммой А. Л., а также длинные шерстяные подштанники. Все эти вещи он снял и тщательно уложил. Длинные до колен носки ручной вязки оставил на ногах. Кожа его жирного тела была розовой и чистой, как у младенца.
Затем он надел белую ночную рубаху, которая вместо пуговиц имела на шее две розовые завязки. Рубаха была длинной до пят, имела снизу розовую обшивку, а на груди опять же монограмму А. Л. Из чемодана толстяк достал большую бонбоньерку и объемистую черную папку с зажимами. Кряхтя, он забросил на алюминиевую полку над окном свой не столь уж тяжелый багаж. Пакет с мылом и полотенцем оставил на месте, так как не собирался пользоваться умывальником в купе. Как знать, кто им пользовался до него? Кто знает, сколько микробов в фарфоровом умывальнике и в стаканчике для чистки зубов? Стоило только подумать об этом, как ему уже становилось плохо, поэтому он никогда не мылся в поездах.
Потом проверил, не дует ли в щели окна, опустил для пущей надежности на зеркальное стекло плотную блестящую занавеску и передвинул регулятор отопления с отметки 1/2 на отметку "полное", хотя в купе и без того стояла сухая жара. Открыв бонбоньерку, он внезапно загоревшимися глазами оглядел ее содержимое и сунул себе в рот шоколадную конфету с вишней в коньяке. Золотые часы повесил у изголовья на позеленевший медный крюк над бархатным кругом в стенке из красного дерева, где за последние сорок лет, должно быть, перевисело немало разных часов. Спальный вагон и его пассажир хорошо подходили друг другу: и тот и другой были старомодные. Если через два года вагон должен был отправиться на слом, то ехавший в нем человек собирался через два года на пенсию.