День, когда Иону погрузили в дьюар, был по-осеннему прохладным и ослепительно ярким, небо голубело до рези в глазах, но солнце не согревало воздух. После полудня стало еще холоднее, на небе образовались странные облака, слоеные, серебристые снизу, они заволокли небесный купол, и земля погрузилась в сумрак. Температура падала с такой скоростью, что все вокруг не успевали даже накинуть пальто, замотаться шарфом или нахлобучить шапку, прохожие разжигали костры прямо на улицах, тянули замерзшие руки к огню. Но огонь быстро гас: не от ветра – от недостатка кислорода. Тротуары, стены домов, крыши, деревья обрастали сияющими кристаллами, те, кто не успевали укрыться в жилищах, падали бездыханными на землю, сливаясь с ней, одеваясь кристаллической массой. Кремлевские стены разрисовало морозными узорами, стрелки курантов застыли около двух часов дня, курсанты с винтовками, стоявшие у ворот, оцепенели, скованные льдом, как соляные столбы. Поодаль сидела дворняга, кристаллы преобразили ее в кубистическую скульптуру. Воздух стал гуще, в нем медленно плыли миллионы снежинок, и этот снежный рой не ложился на землю, но вибрировал, покачиваясь туда-сюда. Голубые силуэты прохожих сливались с пейзажем, все стало цвета льда, и этот лед, вобравший в себя кислород, был ярко-голубым. Мир замер, поверженный морозом. Все живое превратилось в лед, почти прозрачный и светящийся изнутри, зато дома, трамваи, автомобили, фонарные столбы обросли белым пушистым налетом кристаллического снега. Вдруг чья-то рука прикоснулась к ледяному мальчику на велосипеде, он повалился на тротуар и раскололся на тысячи ледяных осколков, и это был единственный звук в недвижном мире, но и его было достаточно, чтобы я проснулась. В окно светило солнце, дробясь от сетки тюля, оно ложилось причудливым рисунком на красную герань, на стены, на одеяло.
…И сказал Господь киту, и он поверг Иону на сушу…
Через много лет пионеры поселка Каштаны в покосившемся сарае под трухлявыми досками нашли рулон полуистлевшей бумаги, завернутый в кусок холста. Они притащили его в школу и с местным краеведом, учителем истории Андреем Ивановичем Садовничьим, осторожно развернули найденное "сокровище". Перед ними открылись странные картинки, выполненные цветными карандашами, гуашью и тушью. На одной был нарисован крестьянин с завязанными глазами, идущий по краю скалы, и надпись "Неграмотный тот же слепой", на других – сплетение линий, черточек и россыпь точек и квадратиков, в которых угадывались горные вершины, деревья и еще какие-то пейзажи. На последнем рисунке явственно виднелись всадники, пересекающие долину. И повсюду в правом нижнем углу стояла подпись "Петр Четвергов-Крымский, май, 1919".
Последним приютом Макара с его сундуком стал поселок старых большевиков, в соснах и в снегу, буйно цветущих вишневых и яблоневых садах, кустах акации, лиловой сирени, флоксах, пионах и мальвах – на станции Кратово по Казанской железной дороге.
Это было родное и любимое Стешино место на Земле. Мать моя в нем души не чаяла – и в доме, и в терраске, и в яблоне "белый налив" у крыльца.
В начале войны Стешина зенитная батарея стояла под Москвой, чуть только увольнительная – скорей на электричку и в Кратово. Макар с Иларией ее всегда ждали – и в мирное, и в военное время. Мы с Яриком вечно там обретались. В конце концов туда и Панечка стала частенько наведываться. Всем у Стожаровых готов был и стол, и кров, и румяные пышки во всю сковороду, и незабываемая домашняя лапша с белыми грибами.
Потом не стало Володи. Один за другим уходили в царство теней другие обитатели нашего кратовского "дворянского" гнезда. Закончил свое земное шествие Макар Стожаров, следом за ним поспешила оставить белый свет Илария.
В доме осталась одна Зоя.
Возможно, она не была человеком, склонным к идеалистическому пониманию жизни. Но за ее горделивым обликом Стожаровы усмотрели доброе сердце. Тем более они приняли ее в семью по рекомендации, им говорили, что это вполне благонравная особа.
Еще у Макара с Иларией был общий сын – Макар. Старик мечтал, чтоб их Макар Макарыч, пусть в самом отдаленном поколении, дожил до коммунизма! Однако Макар Третий имел непереносимый характер, перечил во всем родителям, изводя Иларию попреками, дескать, она его в детстве не выучила играть на гармони, топал ногами, кричал, что имел таланты, но их не развивали, грозился собственной рукой остановить династию Макаров любыми ему доступными способами.
Осиротевший Макарыч прибыл на станцию Кратово с большим саквояжем, куда он молча сложил столовое серебро, фарфоровые статуэтки, бронзовый канделябр и, ни словечком не перемолвившись с Зоей, растаял на проселочной дороге.
Когда же мы с Яриком и Стешей приехали на сороковины помянуть старика, Зоя встретила нас тем непроницаемым выражением на лице, которое было свойственно исключительно загадочным скифам, – видимо, туда уходили корни ее воображения, иллюзий, снов и галлюцинаций.
– Ты вот что, – сказала она Стеше, – ты сюда больше не ходи, – и взгляд ее уперся куда-то в угол. – Ваших никого нет. И нечего тебе здесь делать.
Мы остолбенели. Стоим – в руках у нас авоськи с продуктами. Пол-литра. С улицы снег в подъезд заметает метель. И никто не спрашивает, какую редиску я больше люблю, тертую со сметаной или порезанную ломтями.
– Это всё мне досталось, – произнесла Зоя с торжеством в голосе, занимая позиции. – А ты можешь взять себе вот этот сундук, чтоб он мне глаза не мозолил. Пока я его не вытащила и не сожгла во дворе.
Не стоило, наверное, так себя держать, но это понимание доступно лишь избранным. Мы поцеловали порог и вышли на улицу. Даже на меня напал столбняк от мысли, что мы никогда уж не приедем сюда, не увидим Макара с Иларией. Если бы они знали, какую гадюку пригрели на своей груди!
Ярик побежал за местным ковбоем Джоном. А мы со Стешей поймали на станции "газик", подъехали к дому – ясно помню адрес: поселок Старых Большевиков, улица Ленгника, дом 11, квартира 1.
Ярик и Джон схватились за круглые бронзовые ручки потрепанного сундука и… не смогли оторвать его от земли. Позвали водителя, здорового такого мужчину, пузатого даже. Сундук и с места не сдвинулся. Уже и Стеша взялась за кольцо. И Зоя пришла на подмогу.
Сундук стоял как влитой. Никакими домкратами невозможно было поднять эти сокровища, спрессованные Макаром в монолит. Ладно, Стеша позвонила друзьям детства, с кем она вместе отдыхала здесь в пионерлагере "Старый большевик" и в одноименной футбольной команде бегала заворотным хавом, защищала ворота, когда вратарь подвернул ногу – сражаясь против пионерлагеря "Счастливое детство". Большинство тех разгоряченных футболистов не вернулись с войны.
Зато вратарь Имбовиц немедленно явился на Стешин зов и немалую дружину вывел из домов по соседству. Все они были молодцы, здоровяки, выкованные войной стальные характеры, хотя и вели порой бурную и шероховатую жизнь, на счет "раз-два – взяли!" сделали рывок. И многострадальный сундук, заякоренный Макаром в гостиной, торжественно поплыл по нашим родным пенатам, незыблемо храня в себе монотонный благовест заводов, паровозов и пароходов, тоскливые басовитые гудки и пронзительные сирены, прорезавшие тишину минута в минуту по часам московского почтамта, рыдание медных труб и флейт, скорбь сынов угнетенного Востока, плач сотен миллионов колониальных рабов, оленных чукчей, ламутов и кагиров, делякинцев и якутов, кочующих по тундрам Ледовитого океана и по рекам Колыме, Индигирке и устьям Яны и Лены, переживание острой боли утраты китайской молодежью, профессорами Института высших еврейских знаний, а также рабочими первой госфабрики часов "Новь" и Бабаевской шоколадной фабрики.
Не опираясь ни на что, в подвешенном состоянии, он выплыл на улицу под голые черные яблоневые ветки, вплыл в автомобиль и опустился около сиденья. Все облегченно вздохнули, вытерли лоб рукавом.
Там же откупорили "Столичную", Зоя принесла стаканы. Ей тоже налили. Взрослые выпили, не чокаясь, светлой памяти Макара.
Уезжая, Стеша поклонилась дому и саду, остывшему очагу и крыльцу, на котором Стожаров обычно сидел по утрам на солнце, наслаждаясь любимой едой – гороховым супом. Под конец он дочиста вылизывал свою чашку, отставлял ее в сторону, и вид у него был свежий и довольный.
Долгую Стешину жизнь сундук Макара простоял у нее на балконе. Его засыпала пурга, поливали дожди, нещадно палило солнце, однако нигде ни чернила не расплылись, ничего, содержимое сундука идеально сохранилось у Стеши, столь чуткой к родным теням и к движению мировой истории. Возможно, в нем чудилась ей надежда того единения в свете, по которому мы всегда тоскуем.
Поэтому, когда и моя Стеша, следуя за своими праотцами, вернулась Домой в Запредельное, – сундук сам собой перебрался ко мне на балкон.
Отныне я – потомственная хранительница этого клада.
Так вот, мои предки могут быть спокойны, отдыхая в Чистых Землях Бхути, ибо я обещаю хранить его до своего последнего вздоха.
Когда же пробьет урочный час (о дух метаморфозы, придай мне легкость странника, затягивающего свой дорожный мешок, в то время когда за окном начинает разливаться едва уловимая заря), – на смертном одре объявлю я со всей торжественностью мою последнюю волю (без этого выбросят, непременно выбросят!), чтобы мои потомки хранили в веках сундук Макара – кто сколько сдюжит.
Чем черт не шутит, вдруг все-таки настанет светлое завтра, где люди в своих безмятежных скитаниях наткнутся на этот наш потрепанный морскими штормами и житейскими бурями сундук, безумно намагниченный мистерией бытия. Какой они испытают ожог от соприкосновения с его содержимым. Их ужас охватит священный, как если бы там лежал шип из тернового венца Иисуса и кусок скатерти, покрывавший стол Тайной вечери.
Наверное, у Стеши было такое же чувство, недаром поверх тающих в воздухе, словно египетские папирусы, писем рабочих и служащих трамвайных парков, почтовых отделений, пекарни, правления электротрестов заводов слабого тока, комментариев особистов и отзовистов, половинчатых и колеблющихся… Поверх мантр преодоления смерти полупролетариев Индии и Китая, траурных бдений персидского купечества, а также послания крестьянина Егора Прошкина из Пензенского уезда, что они "всей деревней отныне станут изучать сочинения вождя нашей революции заместо Евангелия"… Поверх всех этих выцветших, но пылающих бледным неугасимым огнем строк Стеша положила лист А4, на котором – такими родными и округлыми буквами – начертала свое личное послание в будущее:
"На свете было два величайших существа, – написала Стеша, – это Ленин и Иисус Христос".
Но видно, все-таки она лелеяла надежду, вдруг я когда-нибудь дозрею – загляну в заветный сундук. И на этот случай приписала, добрая душа, спустя годы, другой ручкой:
"…и, может быть, Будда".
Примечания
1
Тростниковое перо для каллиграфии.
2
Девочка (идиш).
3
Расти, как луковица, головой в землю (ид.).
4
Свиньи (лит.).
5
Стукач (ид.).
6
Поцелуйте меня в задницу и будьте здоровы! (ид.)
7
Большим человеком (ид.).
8
Толпа бессознательных энтузиастов (ид.).
9
Ерунда и глупость (ид.).
10
Жар в паровозе (ид.).
11
Дорогие друзья, очень буду рад, жду вас в Сибири! (нем.)
12
Я очень голоден, друзья (англ.).
13
Пускай покажет, на что способен (чеш.).
14
Застрелим его у полевой кухни (чеш.).
15
Будем играть? (чеш.)
16
Барабан сюда! (чеш.)
17
Что играть?.. "Неаполитанский танец"? Русские любят Чайковского (чеш.).
18
Следите в оба! Если что – стреляйте! (чеш.)
19
Ух ты! Как здорово! Парень не промах! (чеш.)
20
Удачная подработка (ид.).
21
"Для меня ты самая красивая" (ид.).
22
Яблоко от яблони не далеко падает (ид.).
23
Соломоново решение (нем.).
24
С нами Бог (нем.).
25
Чтоб так – каждый день! (ид.)
26
Хорошей жизни (ид.).
27
Не печалься, не таскай тяжести, не спеши (англ.).
28
Прошу любить и жаловать (англ.).
29
Разумеется, товарищ (нем.).
30
Именинник (нем.).
31
Мои дорогие дети, я никогда не оставлю вас… никогда… (нем.)
32
Тише, Борис, Иона спит (нем.).
33
Молочной лапши (нем.).
34
Не надо стоять и смотреть на чужую беду! (нем.)