Порадовались. Повеселились. А впрочем, попробуй докажи. Все это домыслы и враки. Просто работали, запарка, досадный недосмотр, простительное упущение. Надо отлаживать систему взаимодействия внутри подразделений, - об этом думал полковник Плотников. А вот о Вите Макунько даже не хотел. Такие надежды подавал, а оказался профессионально непригодным. Не соответствующим высокой должности и званию. Действительно, тут сам себя спросишь. А нужен ли вообще в областном Управлении болван? Человек, способный полагать, будто бы нечто вроде прозрения и озарения может иметь место на белом свете без санкции. В принципе. Даже теоретически. Без предварительной работы и одобрения компетентных органов.
Опростоволосился. Не той стороной, не тем местом свистнул. Витюля. Спортсмен в плаще с кокеткой. Хорошо хоть, шиш в кармане обычно там и остается. Не прикладывается к служебной записке, не помещается в папку с докладом. Поэтому и не открылась начальству вся пропасть полоротости и отчаянного мальчишества старшего лейтенанта. Живи, Шерлок Холмс с синим околышем. Эркюль в пролетарском чепчике. Товарищ Макунько.
Блинов и Арский оставили пленочку себе. Запись беседы уполномоченного с разжалованным активистом в кабинете ректора ЮГИ. Три часа чистой радости. Не поделились сокровенным. Сами слушали. Перед вызовом к полковнику Плотникову, тогда еще свеженькую, тепленькую, с пылу, с жару. И после беседы. И через неделю, и через месяц. Да, всякий раз, когда хотелось поднять настроение без применения жидких спецсредств. Особенно любили одно место. Вопрос - ответ, вопрос - ответ.
- Не помните?
- Не помню.
- А если постараться?
- Я стараюсь.
- А если поднапрячься?
- Напрягаюсь.
Тут неизменно Блинов начинал мять бумагу, а Арский показывал, еще давай, еще, мол мало, мало. Все это без звука, молча, одними только губами и глазами. Так рыбы развлекаются и настоящие разведчики. Жабрами дышат.
А Ваньку, конечно, отпустили. Пришлось. Подписку взяли. Подмахнули пропуск. И до свидания. В тот же вечер. Вернули алкаша его мокроносой, ночной подруге. Весне.
Всеядного и всесезонного Потомка кантовать не стали. Он досмотрел футбол и завалился спать. Потушил свет в странной квартире. В двухкомнатной фатере с плотно закрытыми, задрапированными окнами. Одно глядит на школьный двор. Сквозь ветви кленов. Там юг. Бордовый колер. А север прикрыт синими шторами. Посмотришь в щелку и в узеньком просвете между другими хрущевками увидишь светофор. Октябрьский проспект. Моргает. Тихое место. Ким спал пятнадцать часов в сутки. А тут не дали. Собираясь на боковую, все электроприборы выключил, кроме одного. Главного. Оперативного. Зеленого. Телефона, похожего на полковую мину. Он и сработал. Ровно в восемь.
- Можешь идти в общагу досыпать, - сообщил баритон, привычный к повелительному наклонению. Без предисловий. Не тратя время на представления и приветствия. Проинформировал. Окончен карантин. Освобождай апартаменты. Служебный угол. Вот как. Но, впрочем, объявил, поставил точку, и потеплел. Добавил на прощанье с дружеским, вполне приятельским смешком:
- А немчура-дружок тебя продал, сдал-таки, сдал фриц недобитый.
И оба пропустили. Не были на дискотеке. Мировое мероприятие прошло без главных действующих лиц. Зато Валерка поприсутствовала. Помощник режиссера, стажер, исполнила служебный долг. И помечтала. Чуть-чуть. Совсем немного побыла в счастливом космосе, где нет людей. И звезды теплые. Всегда сверхновые. Всех цветов спектра. Ни одной мертвой белой.
А как только появились. Включился стробоскоп. Лера очнулась. Тихо, незаметно взяла ключик. Накрыла ладошкой серебряного светлячка с бирочкой. Железочку у края микшерского пульта. Встала и под кимвалы и тамтам смылась. Улизнула. Незаметно.
Нырнула в трубу коридора. Отыскала нужную дверь. Требовалась всего лишь взять пакет. Быстро. Не зажигая света, юркнуть в темень красного уголка, забрать полиэтиленовый и ходу. Ходу, ходу.
Но Толя пас ее. Ни на секунду не выпускал из поля зрения. Глазами, ушами, спиной и даже парой булок. Контролировал. Весь вечер мониторил тень у колонки. Наблюдал за неподвижной. Герой сегодняшнего вечера. Гром. Мясокомбинат.
Динамы не должно быть!
И точно. Валерка только за полиэтилен. Две сорокаваттные колбы вспыхивают над головой. Опять. Второй раз за этот день. Как наваждение. Плавится сало. Лужа. Сливочное, несоленое блестит. И надвигается, губами шевеля. Счастливая улыбка называется. Капут.
А Толик Громов любил именно так. И только. Брать молча. В лузу загонять. Без сантиментов. Без вариантов. В замкнутом пространстве. А баба? Что баба? Она, известно, всем дает. Ее не спрашивают.
- Ты хоть бы выпить притащил, что так-то сразу?
Выпить? Почему нет. Можно и смазать. Кричать под музыку не будешь, стучаться тоже. Окошки зарешечены…
- Есть только херес наверху. Ты будешь?
- Давай.
- Один момент, только ты ключик мне для верности… ага…
Щеколда щелкнула. А свет остался. И столы, поставленные друг на друга. И портреты членов Политбюро ЦК КПСС на стенах. Глазами сверлят. Сама сознательность. Ох, донесут. Заложат. Выдадут товарищи из мандатной и контрольно-ревизионной комиссий. Но делать нечего. Выбора нет. Будем использовать подручный материал.
Столы. Стоят, как коечки в казарме. Освобождали место. Репетировали танцы. Готовились. Спасибо, низкий поклон. Особенно за эту пару у окна. Все правильно. Только поставить верхний, тяжелый на попа. Поближе к краю. К подоконнику.
Пошел, родимый…
Валерка толкает двухтумбовый ножками вперед. Опрокидывает в черный колодец ночи. Биплан таранит вражескую сталь. Ливень осколков и половина штырей вон. Выдраны из стены. С мясом. Забрало приоткрылось. Огромная щель слева. Вполне достаточно для тела самой красивой оторвы нашего города.
Пока-пока-покачивая перьями на шляпах,
Судьбе не раз шепнем, судьбе не раз шепнем…
Шепнем, приземляясь на теплый суглинок мая. Отряхнемся и помашем ручкой.
- Пишите письма!
III
Губы
Он позвонил в субботу. Очень осторожно. Какая-то птичья, воробьиная трель. Чирик. И долгая пауза. Чирик, и слышно, как за окном идет человек. Торопится. Цок, цок, цок. Маленькая птаха. Бусинка сердечка во тьме железного кулака.
Явно не сокол-Сима. Орел. Хозяин полей и рек. Этот трезвонил, не переводя дыханья. Трубил. Гудел. Готов был мордой влезть. Юлою выскочить из трубки. Вот как хотел общаться. Свинья.
- Ну что, кинозвезда? Должок-то будем отдавать? - хрюкал. Причмокивал. Облизывался. Очередной претендент.
- Или ты думала, забуду и прощу? Ась? Плохо слышу, повтори-ка?
Трещало электричество. Как будто жеребец всей рожей терся. Скреб. Щетиной чиркал о трубу. Ну хоть прикуривай.
- Але, подстанция? Ну, ты, давай решай, "Томь" или "Кузбасс"? Счетчик-то тикает.
Сам Симка предпочел бы кабак на Весенней. "Кузбасс". Полюбовался бы еще раз. Поглядел в унитаз. Все ли кораблики уплыли? Черные гуси. Чао-какао.
Вчера он рвал и жег. Рвал и жег.
Сукин сын Вадька бумажку отдал не сразу. Сначала потомил. Братан. Взял бабки тихо и незаметно. Под столом. А мятый, вчетверо сложенный листок, вертел как ветер во дворе. Показывал высший пилотаж. Над тарелками с салатом и шашлыком. У всех на глазах. Выписывал восьмерки и круги. Осень изображал. Очей очарованье. Пока Симка не выхватил. Не сцапал капустницу в полете. Бутылку белой грохнул. На скатерть уронил, а соус - себе на брючки. Устряпал плисовые.
Хапнул писульку и тут же побежал в сортир. Понесся. Кинулся. Но не колени замывать. Читать. Любимой строчки разбирать. Горячие признания пьяной дуры. Заявление гражданки. Придаточные без главных. Заперся в угловой кабинке и учил наизусть, словно "Бородино". А потом рвал. Снег делал. Мелкий-мелкий. Весенний, грязный. Сложил две горки. Верблюда на фаянсовом кружке очка. И сжег. Ликвидировал. Носком ботинка спихнул чаинки в серую вазу. И пять раз смыл. Десять. Пятнадцать.
Это помнил. Водовороты. Отчетливо и ясно. Черные рыбки. Упрямые мальки. А после - шиш. Обрывки кинопленки. Сеанс в пионерлагере.
Пил со всеми. Коньяк, сушняк, портвейн и водку. Опускал градус и тут же поднимал. Хлестал стаканами, размахивал трехзубой вилкой. Грозился укокошить тут же на месте врача футбольной команды. Пустить в расход брательника. Вадяна. Потом пытался размазать. Прижать тупым жигулевским передком к бетонному фонарному столбу. Хотел выдавить кишки родимому. Теплую печенку с селезенкой. Не получилось. Свои едва не вылезли, не выпрыгнули. Где и когда, не помнил. Но точно на ходу. Блевал прямо в окно, не снимая ноги с педали газа. Тягу создавал. Форсаж.
На развороченном асфальте у Щетинкиного лога лишь чудом не разнес подвеску. Подпрыгнул. К черту. Едва не забодал Луну. Чуть было не покалечил китайского засланца. Только колпак потерял. Остановился. Вылез. Подобрал. Стал надевать, но очи сомкнулись. Устал. Припал плечом к горячему крылу тележки и задремал. Уснул, бедолага.
Солнышко разбудило. Какой-то бродяга. Кривой дупель. Маломерка. Попытался на зорьке снять с лапы командирские часы. Хотел узнать время. Свериться с Гринвичем. А получил в хавальник. И все. Не стал его Симка колесами утюжить. Вошел в положение. Недавно сам готов был из-за сотни, недостающих трех копеек душить и резать. А теперь все. Ни долгов, ни обязательств. Путь свободен. Только башку приделать к телу. Склеить мозаику жидким и холодным. Слабоалкогольным.
Даже не поглядел на мужичка. Оставил в луже умываться, а сам уехал. Поколбасил на правый берег. Шайба открылась в семь утра. Народная лечебница у речного вокзала. Точна, как куранты кремлевской башни, только обходится без гимна. И правильно. На кой тут помпа? Ранние клиенты - люди без претензий. Общественности сторонятся. Подцепят пару и в кусты.
А Симка сел на лавочку под тополь. Сдул пену, увидел реку. Влил пузырьки - два белых теплохода. Весна. Листочки. И эрекция. Первая за три последних дня. Подснежник. Алый мак. Жаль, некому преподнести. Но ничего, теперь направо и налево будет раздавать. Свободен.
Плюхнулся на кожимитовое сиденье своей тележки, отрыгнул здоровым ячменным духом и порулил домой. А там покой и тишина. Все на даче. Нажрался вчерашнего пирога. Зажевал сладкое смесью картохи и кеты. Засосал литр молока и завалился спать. Общий привет.
Спал до полпервого. Подушку обнимал. Дышал в атлас. Размазывал слюнку по льну. Тот сон, вторничный, сладкий досмотрел. В субботу прокрутил два раза. Никто не помешал. С таким отвесом пробудился, что хоть сейчас в грушевый сад беги. Перевернулся на спину - мачта и парус. А Лерка Додд не знает. Эх, дура баба, такой красавец, молодец и твой. Симка откинул простыню. Поднялся и сразу к телефону. Доложить.
- Что, значит, не получится сегодня? Ты это брось.
Дурная Лиска кусала Леру за ногу. Тоже играть хотела.
- Так у меня же съемка, Сима.
- В субботу? Не бреши.
- В том-то и дело, что в субботу. Поедем в "Юность", будем там записывать программу дискоклуба Горного для новой передачки.
- Хо-хо, гы-гы-гы! Пойдет. Ништяк. Мы это любим, танцы-шманцы. Когда заехать-то за тобой? За час намазаться успеешь?
- Уже в порядке, не волнуйся, за мной давно пошла дежурка со студии. Полчаса назад, вот жду с минуты на минуту.
- Ну, тоже катит. Нормалек. Значит там встречаемся. Начало-то во сколько? В шесть? Ну все, замерено. Чулочки красненькие только не забудь надеть.
Ню-ню-ню.
Козел. Счастливо тебе там наловить впотьмах полиамида всех цветов. И маленьких бесцветных насекомых, живущих на красном, синем и зеленом. Чулочной фауны и флоры. Дави на газ, зоолог.
Кинула. Легко. На кожно-гальваническом уровне. Даже и не задействуя центральную нервную систему. Не прекращая дурачиться с собакой. Большой палец правой ноги то отдавая на съеденье, то пряча за лодыжку левой. Вот так бы и другого оставить с носом. В калоше. Ровно дыша и улыбаясь. Сделать, помешивая ложечкой сахар, постукивая на редакционной "Эрике". Или ни-ни? Ни в коем случае? Спасибо вам, товарищ Курбатов, что вовремя нарисовались. Обдали жаром сердца, ставридами подмышек. Подали липкую ладошку, присоску протянули в трудный момент. В нелепый час, когда Алешка всех насмешил.
Не, не дождешься. Кукиш с маслом. Завтра поставишь нолик в ведомости, и послезавтра. И в среду будет пусто-пусто. Приветик, голубой экран. Не влезла девушка в твою диагональ. Уши мешали. Хобот. Хвост. Пройдет неделя. Две, и отец скажет, сам, бросит между прочим за обедом… или за ужином…
- Ты, Валя, вот что… Василий завтра трудовую принесет, будешь теперь…
Кем, чем? Секретаршей? Лаборанткой? Распространителем билетов в филармонии? Кукушкой в часах! Только у той готовый график, а здесь не знаешь, сколько ждать. Своего полдня или полуночи. Когда придет, явится и будет стоять, виновато опустив ресницы. Дурачок. Даже прощенья просить не умеет, только улыбаться и пуговицу теребить. Что, милый, забыл, как это делается? Иди сюда, я научу. Я помню.
- Не стыдно? - Валерка присела. Двумя руками приподняла остренькую морду щенка. Не больно сжала, закрыла пальцами пасть лайки. Лиска. Вчера отец от дядьки притащил.
- Молчишь? - а Белка бы вырвалась. Тетка твоя. Всеми четырьмя лапами уперлась бы. Но Белки нет. Попала под "уазик" в феврале.
Собака не отвечала. Рыжая псина слушала. Как оказалось. Самым совершенным в мире слуховым аппаратом отслеживала бег электронов. Свист дробинок электрического тока. Одна попала на излете, и телефон ойкнул. Даже не зазвонил, а дернулся. Разок, другой.
И кто это? Ну не Сима же. Так скромно и осторожно, будто подранок. Может быть, Ирка? Малюта, куда-то забурившаяся, пропавшая, исчезнувшая на неделю.
- Валерка, забери меня отсюда!
- А ты где?
- Не знаю. Ничего не знаю, забери меня отсюда.
Или же.
- Анна Витальевна? Алло. Это "Жаворонок"? Алло. Бухгалтерия? Я из Крапивино. Геннадий…
Динь - телефон. Тик-так - часы. Динь - телефон. Тик-так - часы. Субботний утренний вальсок.
- Да. Слушаю вас.
И ничего. Вдох без выдоха. Струна. Удавка. Физически ощущаемое напряжение молчания. Что разорвется? Лопнет первым? Ушная перепонка? Мембрана в трубке? Медная жила провода? Или же губы? Губы разомкнуться? О, Боже, не может быть. Так скоро?
- Ты?
- Я.
Алексей. Алешка. Милый. Звонит с вокзала. Из автомата. Он рядом. Только две копейки застряли в горле. Монетка встала поперек железной коробки и мешает. Мешает слышать его голос. Волшебные звуки.
- Ты что там делаешь? Меня ждешь? Надо же. Давно?
Любимый не отвечает. Он только просит. Просит приехать. Слова являются издалека приплюснутыми, сдавленными. Без половины гласных.
- А ты, ты сам-то почему не можешь, мой хороший?
- Я объясню… я тебе все объясню…
И он попытался. Постарался.
- Понимаешь, - повторял Алеша, - понимаешь, она бы никогда нам не дала, не то чтобы быть вместе, она бы просто жить нам не дала…
Пара. Лешка и Лерка сидели бок о бок на спартанской скамейке пустого зала ожидания. Желтая, гнутая фанера. Материал авиамоделиста.
- А теперь она никто… понимаешь, ноль… ее нет.
- Серьезно?
- Да, серьезно… Я уезжаю, перевожусь в Запорожье…
Его чудесные глазища не смотрели на любимую. Взгляд упирался в стену. Жег фреску. Панно на темы песен Войновича и Поженяна. Резиновые космонавты и алюминиевые ракеты. Стойка смирно. Набор серебряных карандашей романтика шестидесятых.
Но романтик восьмидесятых не чувствовал сходства. Он ничего не видел перед собой. Он думал о том, что уже перевелся. Практически. Досрочно сдал сессию. Буквально завтра заберет документы и уедет. Улетит на Украину.
А там его уже ждут. Томского студента. Отличника. И не кто-нибудь, случайный, посторонний, равнодушный. Вовсе нет. Алешу Ермакова позвала его собственная теща. Пригласила. Доктор биологических наук, профессор, проректор высшего учебного заведения Елена Сергеевна Вострякова. Проблем не должно быть. Только Днепр и птицы.
Красота! Но почему-то свет ее не отражался на лице. Леша опять умолк. И сидел сосредоточенный и бледный. Очень похожий на трансгалактический огурец. Оживший персонаж вокзальной стенной росписи. Учится говорить. Зато его девушка, дивная Лера, улыбалась. Ей не нужны были слова. Она любовалась золотом ресниц. Победительница. Милосердная к пленным и раненым. Просто смотрела, как он вылезает из скафандра. Смешной и неуклюжий. Готовится поднять руки вверх. И голову. Так ей казалось. И она прикоснулась, пальцем провела по его щеке. Шершавая.
- А мне, так надо понимать, пока что лучше здесь побыть?
- Тебе… тебе лучше оставаться… - ресницы опали. Смахнули солнечный свет.
- Вот как?
- Да, Валера… да… потому, что я, ну, в общем, я… женился…
"Ну, и молодец, справился… умница. - Лерка еще раз тронула щеку кончиком пальца. - А так она гладкая".
- Только не в этом дело… не в этом даже дело….
"Конечно, не в этом… еще бы, понятно, дурачок мой милый…" - с нежностью думала Лера. Забытое чувство переполняло. Пять тысяч калорий накопленных углеводов. Сахарный НЗ. Нерастраченный фонд. Синее пламя.
"Боже мой, Лешенька, ты, главное, не молчи… ты говори, неси, вали весь это вздор, чушь, ерунду… давай, грузи… пусть самому станет смешно… и потекут слезы… твои… самые горькие в мире… уж я-то знаю… ну, давай… давай…"
А Лешка умирал. Не мог понять, зачем? Почему он это делает? Ведь клялся. Самому себе дал твердое слово. Нет. Никогда. Углом плацкартного билета сделал наколку. В Томске. Два раза ложечкой в купе. Еще вчера, у Саньки за столом. На кухне. Зубцами пивной пробки. Нет. Нет. Нет. А сегодня взял и позвонил. За три часа до отправления. До длинного гудка электропоезда Южносибирск-Тайга. Не выдержал. Набрал валеркин номер. Будь проклята фотографическая память. И соматическая. И органолептическая. Любая.
Хотел быть честным. Чук и Гек. Тимур и РВС. Надеялся объясниться. С кем? С ветром, не знающим унынья и печали? О чем хотел поговорить? Что сообщить реке и небу? Радуге? Всегда свободная вода, не ведающая ни принуждения, ни наказания. Язык и рожица. Разве поймет зарезанного, связанного, изнасилованного? Течет, журчит, выталкивает Лешкино тело на поверхность. Только мешает. Не позволяет, не дает уйти на дно. В ил закопаться, спрятаться, исчезнуть. Погасить свет.
Он же отрезал. Отрубил. Скомкал и выбросил. Две недели тому назад в ЗАГСе. Взял ручку и расписался. Сам. Первый.
Согласен. Ермаков.
И Ленке Востряковой протянул шарик судьбы. Копеечный пластмассовый клювик. И младшая сестра ваятеля и живописца сейчас же, без раздумий нарисовала елочку. Срубила под самый корешок.
Согласна. Лена.
Всё! В десяточку, навылет. Черта проведена.
И вот теперь Валерка. Отменяет зиму. Покой и холод. Подмигивает. Предлагает прыгать с крыши. И под дождем носиться нагишом. Чужие яблоки таскать. Вернуться в ужас, кошмар и страх ворованного счастья. А он не хочет. Сыт. Скорей залезть под одеяло. Под листья всех деревьев мира. Укрыться снегом всех метелей декабря. И рядом, сверху поставить часового. Ленку Вострякову.