Письма, отправленные из тюрьмы, куда Жан Жене попал летом 1943 г. за кражу книги, бесхитростны, лишены литературных изысков, изобилуют бытовыми деталями, чередующимися с рассуждениями о творчестве, и потому создают живой и непосредственный портрет будущего автора "Дневника вора" и "Чуда о розе". Адресат писем, молодой литератор Франсуа Сантен, или Франц, оказывавший Жене поддержку в период тюремного заключения, был одним из первых, кто разглядел в беспутном шалопае великого писателя.
Содержание:
Когда смертник пробудился 1
Франц, дружочек… - (Письма, 1943–1944) 2
Письма Жана жене 2
Письма Францу 3
Примечания 13
Жан Жене
Когда смертник пробудился
Весной 1939 года Ролан Лауденбах пригласил меня присоединиться к группе молодых людей, собиравшихся в Мюэт у книготорговца, который, по моде тех лет, решил основать небольшой литературный журнал. Когда я пришел туда впервые, мы отправились во второй половине дня на берег Верхнего озера обдумывать название. Я предложил "Претекст". Мое предложение приняли сразу, и Фернан Госсенс - так звали книготорговца , - которому не терпелось скорее приступить к делу, дал команду немедленно возвращаться. Я же тем временем тщетно пытался втолковать им, что слово "Претекст" следует понимать не как существительное множественного числа ("Pretextes"), что было бы выражением юношеского преклонения перед Жидом, которого сам я считал безнадежно устаревшим, а как прилагательное единственного числа в значении "toga praetexta", т. е. "пурпуром обшитая тога", какую носили в Риме наши сверстники - дети свободных граждан, а также актеры, игравшие в "fabula praetexta" - трагедии или комедии на современный сюжет, римский, а не греческий.
Такой смысл названия был без всяких объяснений очевиден последнему из примкнувших к нам два года спустя собратьев - Жану Тюрле (1921–1945). Когда он появился вместе с Антуаном Блонденом, в глазах его горели огни рампы. Сам он считал себя не столько писателем и журналистом, хотя с блеском писал в любой из рубрик, за которую брался, сколько театральным режиссером. А кроме того, фашистом , т. е. современным аналогом республиканцев бонапартистского толка, с которыми он себя отождествлял. Грохот барабана в руках сверстников отзывался в его сердце медными трубами юношей, сражавшихся при Лоди. Он страстно мечтал о театре военных действий, утопающем в огне и крови - там его и настигнет смерть в последнюю весну войны, - и о пурпурном с золотом занавесе театра, где воплощаются бескомпромиссные литературные мечты. Театр, молодость, современность - вот тройственный смысл, который он вкладывал в римское слово "praetextatus", что значит "одетый в обшитую пурпурной полосой тогу".
В тот период журнал "Претекст" (название, стоило мне уйти, стали писать во множественном числе) начал сотрудничать с "Молодежными подмостками" Пьера Франка. Самому Пьеру Франку пришлось, однако, invitus - вспомним о царице Кесарийской - затаиться и прекратить постановки. На роль режиссера отважился Тюрле.
Нас сблизило творчество автора могучего, во многом еще не исследованного и в значительной степени, несмотря на постановки Лансона, Шлумбергера, Бразияка и Кайуа, неизвестного широкой публике - творчество Корнеля. Трагедия "Сурена" была поставлена на "Молодежных подмостках" с Жаком Дьена (еще не ставшим тогда Жаком Дакмином) в главной роли раньше, чем в "Комеди Франсез", и напечатана в "Претексте". Тюрле искал полный текст пьес Корнеля. В магазине Жибера он приметил одно издание - многотомное и недоступное по цене. Тогда-то он и рассказал нам, как поведал о своем желании и посетовал на свои проблемы одному чудаку-букинисту на набережной, а тот проникся к нему симпатией и подсказал способ, как это желание осуществить: в магазине надо было взять один из томов полного собрания, полистать его и по ошибке поставить на какую-нибудь отдаленную полку; потом прийти в другой раз и купить по дешевке не имеющие ценности разрозненные тома.
- Но это же воровство!
- Ну и что?.. Я, к вашему сведению, вор и есть.
- Ах, вот оно как!
А кроме того, он был поэтом, как Вийон, хотя, в отличие от последнего, его нисколько не влекло "нежное женщин тело" и любил он только отпетых парней. Что ж, бывает. Меня обещали познакомить с ним, как только он выйдет из тюрьмы, куда он попал за очередную кражу книг. Хорошо, познакомимся.
Правда, мне говорили о нем как об одном из тех оригиналов - слово "маргинал" еще не было в ходу, - каких нередко можно встретить между Латинским кварталом, где по книгам учатся, и берегом Сены, где книги продают, и которые книги же и воруют. Мне, провинциалу, никогда недоставало сил сразу после убогого ужина уединиться у себя в комнате, и оттого я хорошо знал эту породу людей. Ее всегда тянуло к студенческой братии, тем более что та постоянно обновлялась и каждый новый набор можно было снова и снова очаровывать экзотикой, на которую так падка неопытная молодежь. Очарование разбивалось о стоимость поэмы, отпечатанной за счет автора, и первая попытка выклянчить сто франков предвещала скорый конец только зародившейся дружбы… Того поэта из книжной лавки Жибера-младшего Тюрле прозвал "Корнелем"; по его словам, "Корнель" водил знакомство с Фердинандом Лопом - эдаким шутом с ясным взглядом и лукавой усмешкой, забавлявшим весь Латинский квартал; приехавшие учиться в Париж дети провинциальных нотариусов, насмехаясь над ним, и не подозревали, что он живет за их счет.
Между тем в "Аксьон франсез", где я нашел временное идейное пристанище, не терпели студенческий дух, ибо усматривали в нем налет буржуазной распущенности и полагали, что он отвлекает от истинных проблем. Сексуальные извращения считались здесь позором. Тюрле же написал передовицу в большом иллюстрированном журнале, где поднимал эту тему на щит.
Покажи он мне тогда неизданные произведения бунтаря "Корнеля", я не уверен, что они бы меня взволновали. Год спустя один журналист, завсегдатай Латинского квартала, достал из кармана - где они, возможно, провалялись бы еще долго, не начнись в это время шумный процесс, - стихи Жене из тех, что ходили по рукам:
В квадратное окно с массивною решеткой,
Скользя бесшумною кошачьею походкой,
Убийцу видит страж. Тот спит, с его губы
Слюна течет, смягчая жесткие черты.
… И темной сетью преступлений он опутан,
Как юный Арлекин в плену бумажных лент…
Это похоже на Жене, но все же не Жене или уже не Жене, такое у него не редкость. "Смертник" еще спит. Но охранник "бесшумной походкой" уже бродит вокруг.
В августе того же 1942 года я провел с Роланом Лауденбахом несколько дней в Вире, где изголодавшемуся парижанину предоставлялась возможность наконец насытиться вволю. Однажды мы заговорили о Корнеле, и Лауденбах вспомнил, что так называемый "Корнель" Тюрле выражал желание познакомиться со мной и расспросить меня о греческой трагедии. Ему сказали, что я хорошо осведомлен в этой области и могу представлять "Бессмертные страницы Эсхила" Жана Кокто. Кокто уверовал в мою эрудицию, после того как я высказал при нем некоторые соображения о греческом театре, которые возникли у меня, еще когда я делал доклад на заседании научного общества в коллеже иезуитов, где я учился.
По возвращении в Париж я вручил Тюрле письмо, где разубеждал "Корнеля" относительно моей компетентности в области трагедии, не говоря уже о сатировской драме - я не разбираюсь в ней и до сих пор, - а также спрашивал, обращал ли он внимание на некоторые вещи, в частности что Эдип был не случайным, а желанным ребенком Лая, несмотря на пророчество Аполлона, открывшего истину фиванскому царю, напомнив о его давнем грехе с сыном Пелопса - именно это сказано Эсхилом, подхвачено Софоклом и уточнено Еврипидом … Десять лет спустя я использовал этот аргумент в последнем серьезном споре, который состоялся у меня с Жене. Тот не возразил. Тут нечего возразить.
Я получил в ответ короткое письмо из тюрьмы Френ с благодарностью и предложением встретиться в октябре, как только он выйдет на волю.
…Я снова забыл о "Корнеле", но однажды октябрьским утром, переходя с Пьером Монье улицу Суфло, я услышал, что кто-то меня зовет: Лауденбах и Тюрле махали руками с террасы кафе "Капулад", где они сидели в обществе какого-то верленовского "мужика" - это и был Жене.
Прежде всего Лауденбах сообщил мне, что Пьер Френе интересовался, написал ли я, как он просил, краткое содержание фильма "Национальная революция", сюжет которого я придумал за обедом в ресторане студии Пуен-дю-Жур. Этот сюжет был навеян жизнью Коллежа молодых руководителей в Ля Шапель-ан-Серваль, занимавшего нижний замок, в то время как в верхнем помещалась Школа работников управления.
- Совсем как в исправительной колонии в Меттре, - вмешался Жене. - Там юные шалопаи возрастают душой в соседстве с рыцарями преступного мира, отбывающими наказание в централе Фонтевро, - и добавил, что он об этом напишет.
Мы находились в пятидесяти метрах от Люксембургского вокзала, с перрона которого только что прибывший из тюрьмы Френ Жене после долгого отсутствия ступил на парижские мостовые. Эта железная дорога, казалось, прямиком вела тех, у кого не сложилась учеба в университете, из Латинского квартала в тюрьму. Путь, по которому шел Жене, в средние века привел бы его в монастырь, он был в большей степени ересиархом, нежели вором, и разговаривал менторским тоном. Единственный жест, какой я у него тогда запомнил, - это поднятый палец… В те годы налетчики имели обыкновение испражняться на ковер, перед тем как уйти из ограбленной квартиры. Если бы Жене вместе с бандой Вийона ограбил Наваррский коллеж, он бы, наверное, не удержался и взошел на кафедру.
С того дня мы стали встречаться. Мы бродили по тротуарам и в спорах оттачивали свои суждения, а потому я процитировал однажды строчку из революционной песни, от которой получила название ночь мюнхенского погрома: "Точите ваши ножи о край тротуара!" "Прекрасно сказано!" - воскликнул он. Десять лет спустя, когда мы встречались уже только от случая к случаю, я стоял на том самом месте, где состоялся этот разговор, и ждал, когда загорится зеленый свет; вдруг кто-то ладонями закрыл мне глаза и резким голосом преподавателя спросил: "Известно ли, кто самый великий поэт?" - "Да, - ответил я. - Это не Жене, это Гомер". - "Гомер", - подтвердил он. Наши реплики, отточенные на тротуарах, были достойны "Илиады".
Человек с таким обостренным чувством поэзии не мог ограничиться строчками, подобными тем, что журналист в Латинском квартале записал за колоритным бездельником. В конце года мне передали просьбу Жене зайти к нему в номер около полудня - ему надо было кое-что мне показать.
Это был "Смертник"… Стихи совсем иного рода! Ценность этой поэмы для меня заключается прежде всего в том, что в наступившем тогда литературном похолодании от нее дохнуло новизной. Уже многие месяцы и годы поэзия подпитывалась только мелочными уловками, почерпнутыми из вольностей Аполлинера. Поэма Жене была полна жизни, как старинная картинка; чуть нескладная по слогу, восходящему к учению Малерба, она была исполнена неслыханной трагической нежности - это был единственный шедевр за четыре года подпольной литературы.
Затем последовала "совершенная", как сказал Жан Кокто, проза, а потом Жене дал нам читать роман, где преступление возведено в поэзию так, как он не смог этого сделать ни в одной из позднейших поэм.
Весь остаток зимы, чуть ли не ежедневно, тот из нас, кто вставал первым, заходил за другим, и мы шли вместе обедать. Весной Жене отправился в путешествие, вернулся, совершил кражу, угодил в тюрьму, вышел на волю, снова сел и снова вышел… Так появились публикуемые здесь письма.
Франсуа Сантен
Франц, дружочек…
(Письма, 1943–1944)
Плевал я на литературу, особенно на Литературу с большой буквы.
Прочь, прочь! Пришли мне сигарет.
Пришли пожалуйста, бумагу!
Жан
Письма Жана жене
РОЛАНУ ЛАУДЕНБАХУ
10 февраля 1943 (почтовый штемпель).
Письмо по пневматической почте
Ролану Лауденбаху, улица Франсуа Милле, 12, Париж (16).
Дорогой друг Ролан Лауденбах, я был бы очень рад вас видеть. Я просил Жана Тюрле, чтобы он попытался уговорить вас найти небольшую роль для молодого человека, о котором я говорил. Но опасаюсь, что он (Тюрле) сделает это недостаточно горячо. Потому хочу вступиться за юношу сам. Мне сказали, что вас колют от незнамо какой заразы. Сочувствую. Принесу вам апельсины, если найду на рынке. Про "Нож в сердце" я не забыл (но это плод иного рода). На обороте открытки я начеркал стишок об одном молодом боксере, которого я звал "Жо-Златогласый" и который в 230-й камере не раз просыпался в моих объятьях.
Не забудьте про юношу. Это не один из моих дружков. Это замечательный <?> парень, сами увидите.
Жму руку.
Жан Жене
Если вдруг, как знать, пожелаете мне ответить, я зовусь Жан Сене (не Ж, а С), отель "Биссон", набережная Гранз-Огюстен. Не забудьте. Сене.
* * *
Приносим благодарность семье Ролана Лауденбаха, разрешившей нам опубликовать это письмо и приводимое ниже стихотворение.
СПЯЩИЙ БОКСЕР
Пурпурная скала упала в простыни,
Цветок златоголосый, мускулистый,
Его объяли сон и папоротник мглистый,
Рукой пастушьей стерегущий наши дни.
О парус траурный, гонимый ветром сказки…
Вот-вот проснется он! - О пчел небесных горн,
Смежи скорей глаза боксера тихой лаской,
Плоть потную цветка верни в глубокий сон.
Пускай еще поспит. Я подоткну пеленки
И ангелов спугну с гнезда на крыльях тонких.
И пусть, когда очнется он, в цветочной новизне
Оплачут смерть мою торжественно и звонко
Клубки и кольца змей на робкой белизне.
И пусть твоя слеза падет на руку мне,
Твоя слеза мой друг, мой нежный Златоглас,
Из выклеванных хищной жадной птицей глаз,
Хватавшей как во сне, мой славный балагур,
Тут глаз, а там зерно, которым кормят кур.
Четыре дня спустя, в воскресенье 14 февраля, Ролан Лауденбах и Жан Тюрле приведут Жене к Кокто на улицу Монпансье, а затем он прочитает это стихотворение Жану Кокто и Кристиану Берару в ресторане "Отель дю Лувр". 15 февраля Кокто запишет:
"Наконец увидел Жана Жене, его привел Лауденбах. Поначалу он, видимо, считал, что я над ним смеюсь. Этот парень живет от тюрьмы до тюрьмы и тюрьмой отмечен. Лицо параноика, обаятельно скован, но легко переходит к раскованности. Глаза невероятно быстрые и лукавые. Я набросал его портрет, который он унес с собой. Я повел его с Бераром обедать в "Отель дю Лувр" <…> Понемногу он освоился и прочитал нам свое новое стихотворение "Спящий боксер". Там есть такие замечательные строчки, что мы с Бераром расхохотались. На этот раз он прекрасно понял, что мы над ним не насмехаемся и что наше веселье вызвано радостным удивлением.
Этот поразительный чудак источает изящество, равновесие, мудрость. Его стихи для меня самое значительное событие последнего времени. Кроме того, эротизм служит им надежной защитой (от публикаций), их можно читать только тайком и передавать из рук в руки.
Он сказал, что самое страшное для него - увидеть свое имя в газете".
(Дневник, 1942–1945 гг.)
"Спящий боксер" войдет (с незначительными изменениями) в сборник "Стихотворения", подготовленный Жене в 1948 году, и станет последней частью цикла "Парад", начинающегося пятью строфами из того самого стихотворения, которое Жене пошлет Францу 21 июля 1943 года (см. письмо 23). К "Боксеру" там добавлено две строфы:
Синеют две ступни в сплетенье звезд и веток,
Вор, словно на ладонь, бежит на берег мой,
Твой смех любовью мне пронзает сердце метко,
Посмей ее попрать жестокою ногой!Очнешься от меня и убежишь поспешно.
Ступеньки лестницы, что клавиши зубов.
Ах, Ги, чтоб пустоту заполнить жизни грешной,
Помножь собой любовь на бесконечность снов.И, если топчешь ты меня, сними сапог.
Мы видим, что в стихотворение прокрался "вор", подобно тому, как грабитель Ги по каменной тюремной лестнице (см. письмо от 19 июня 1943) прокрался в жизнь Жене и занял в ней место "боксера", который исчез даже из названия стихотворения, для него, впрочем, незавидного, поскольку "спящий боксер" - это боксер в нокауте.