Я опять же уверен, что в то первое лето он был совершенно счастлив - жить на одной из мировых вершин, видеть, какою в сущности огромной бывает эта страна - горы, наблюдать за небом и движением туманов, делать подробнейшие записи и расчеты, слушать, как накатывают громы, как облачные массы набухают градом, предугадывать, как в продолжение одного и того же августовского дня погода изменится восемь раз и все четыре времени года явят себя в несколько путаном порядке: лето, зима, осень, весна. Это было и исполнением обязанностей, и осуществлением задуманного, и воплощением грез одновременно. Не много ли для одного пехотинца?
Тем временем уже в начале следующей весны пришлось исполнять некоторые не упомянутые в сметах договоренности. Ведь реализация столь дорогих видений не могла состояться без существенной поддержки кого-то из могущественных мировых партнеров, о чем, собственно, почти что прямым текстом и шла речь во время той конфиденциальной встречи сероглазого идеалиста с высоким государственным деятелем. Вскоре после нее местность неофициально посетил вполне ответственный представитель правительства Объединенного Королевства (далее - ППОК) в сопровождении нескольких неплохо для месяца апреля загорелых экспертов. Через неделю, поужинав на одной сокрытой от посторонних глаз чертопольской вилле, лощеный ППОК в очередной раз опустил кончик сигары в бокал с коньяком и, сделав последнюю паузу ради ароматного дымоиспускания, сказал трепетно замершим варшавским стратегам что-то вроде Well, you have convinced me, gentlemen и подписал все необходимые протоколы.
Таким образом, уже к лету наивная компания синоптиков оказалась не то чтобы бесцеремонно, но достаточно властно потесненной в своей высокогорной резиденции. Помещений сделалось вдвое меньше, а обитателей вдвое больше, причем эти новоселы принесли с собой не только более современное радиооборудование, тренажеры, кучу сейфов, замков, учебных макетов, боеприпасов и чужеродных книжек (преимущественно учебники по шифрованию и русскому языку, который они совершенно искренне считали языком местных Ruthenians) - они привнесли также кое-что иное, что можно было бы назвать атмосферой. То была прежде всего тревожность, удушливая конспиративная резонность, легко переходившая в приказную нервозность. Весь персонал вместе с челядью сразу принудили к подписанию определенных императивных обязательств. Вслед за тем состоялся достаточно суровый передел территорий, в результате которого метеостанция лишилась нескольких ключевых функциональных узлов, в том числе башни. Во время своих утренних пробежек вдоль хребта они скандировали какие-то неразборчивые воинственные лозунги, а половину танцевального салона заняли под гимнастический класс. Стало ясно как божий день, что мир движется к чему-то очень нехорошему и в нем каждую минуту могут начаться всяческие ужасы.
Ощущение того, что все неумолимо летит в тартарары, не сразу овладело гением метеорологии. До определенного дня он пытался силой подавить собственное разочарование и найти какой-либо оптимальный modus vivendi в отношениях с этим неизбежным злом. Иногда ему даже доставляло удовольствие на досуге распить с начальником новых соседей бутылку-другую и поупражняться в английском (из своих трех западных языков он, как бывший подданный Габсбургов, хуже всего знал именно этот). Или, например, сыграть с ним в шахматы - силы игроков были приблизительно равны. Кроме того, как ему казалось, циклоны и ветры оставались теми же, и звезды так же продирались сквозь тучи на подвижном ночном небе, и птичьи крики точно также неприкаянно носились в окрестном тугом воздухе.
Но однажды его просто оглушило, когда, возмущенный очередным нарушением метеосуверенитета, он, вспомнив о праве первого владельца, а точнее, мучимый подозрениями, ворвался на запрещенную территорию, где в одном из отсеков застал обоих - и свою жену, и шефа шпионов - в сплетенье тел (итак, наш фильм из научно-познавательного жанра перемахивает в мелодраматический). Спустя несколько дней (а главным образом ночей) она все-таки покинула это место навсегда (четверо гуцулов несли за ней ее пожитки вниз по склону полонины, потом белый газовый шарфик в последний раз мелькнул среди первых деревьев леса, словно верхняя половина приспущенного национального флага). Ему так и не удалось вызвать соблазнителя на дуэль. Но он напился до потери сознания и в тот, и в следующий вечер.
В промежутке меж теми вечерами и вечером последнего сошествия Ангела Циклонов на полонину Дзындзул он кое-как прожил еще около года. Все фактически летело к черту, водка не давала, а отбирала, Гитлер присоединил чехов, и в каждом новом распоряжении варшавского руководства присутствовал запах паники и мошенничества, к тому же по всем признакам он подцепил сифилис от какой-то из своих редкозубых полюбовниц. В данном случае у Ангела Циклонов не было никаких шансов, хотя через тринадцать лет все выглядело почти таким же: та же полонина Дзындзул, та же трава, тот же остекленевший взгляд в небо, вот только на этот раз он оказался куда более исполнительным добровольцем, выстрелив в себя со знанием дела и совершенно добровольно.
Остается полагать, что после его демиссии метеостанционные дела пошли еще хуже - персонал просто расползся кто куда, измученный собственной полной ненужностью, а возможно, просто неумолкающим ревом ветров и птичьими криками. Как ни удивительно, но параллельно с этими событиями началось свертывание и соседского гарнизона - складывалось впечатление, что это место интересовало их лишь до тех пор, пока здесь работали со стихиями.
Последние сейфы с секретными архивами и агентурными списками увезли в сторону Трансильвании за несколько дней до семнадцатого сентября тридцать девятого года. После был лишь большой, всепоглощающий пожар - горела мебель, полы, плавились стены, а вместе с ними патефоны, радиоприемники, бесчисленные гербарии и учебники русского языка, хотя как раз сейчас они-то и могли наконец пригодиться.
Вот так заканчивается первая предыстория. А для того чтобы началась вторая, обгоревшие руины метеостанции должны простоять в неприкосновенности примерно около трех десятилетий. Хотя "в неприкосновенности" звучит слишком сильно - ими иногда так или иначе пользовались если не случайные путешественники, прячущиеся от града и снега под остатками сводов, то жители округи, растаскивавшие для своих надобностей всяческие фрагменты и сегменты минувшей целостности. Что происходило еще? Кто-то разжигал какие-то костры из недоуничтоженной мебели, кто-то занимался любовью на рёбрах обугленных калориферов, кто-то умирал от страха, вслушиваясь в волчий вой и, конечно же, птичьи крики.
Во всяком случае, когда где-то на переломе шестидесятых и семидесятых эту точку посетила специальная комиссия из района, там царило сплошное запустение, а из запахов преобладали миазмы.
Означенная комиссия взобралась на верхушку хребта совсем неспроста: то было время активизации работы с молодежью и особенно подростками; власть советов в который раз обратила пристальнейшее внимание на проблемы досуга детей трудящихся; чрезвычайное значение придавалось спортивному и физическому воспитанию; олимпийское движение охватывало территорию всей страны, поэтому повсюду проводились кропотливые и трудные поиски молодых талантов для олимпийского резерва. Наши спортивные победы возвещали также о всецелом торжестве наших идей. Разумеется, и в зимних видах спорта мы были недостижимы. Хотя в отдельных дисциплинах наметилось некоторое отставание, преодолению которого посвятили несколько расширенных пленумов и селекторных совещаний. Хуже всего обстояли дела с прыгунами с трамплина, которых изобретательные журналисты уже успели метафорически окрестить летающими лыжниками. Вот так, идя навстречу и тэ дэ, комиссия из района договорилась, что интернату по подготовке юных спортсменов-горнолыжников - быть. И быть ему рассадником наших немеркнущих побед. (Определенные основания для подобных крылатых надежд действительно существовали: местные гуцульские дети с раннего возраста традиционно уверенно чувствовали себя на горных лыжах, иногда зарабатывая своими трюками на жигулевское и курево у всевозможных приезжих ротозеев.)
И хотя к тому времени в хозяйствах не осталось ни единого безотказного гуцулыка, а железнодорожная ветка от станции была на две трети разобрана еще в первые послевоенные годы, однажды весной на полонине Дзындзул опять началось.
Эта картина видом несколько отличается от предыдущей: впервые фиксируем здесь появление каких-то гусеничных монстров, вой моторов впервые конкурирует с воем надхребетных ветров, впрочем, основным двигателем строительства и в этом случае остается водка, правда, теперь усиленная горловыми прорабскими матюгами, уносимыми, как и все прочее в этой местности, теми же ветрами в Трансильванию.
К новому зимнему спортивному сезону интернат с недостроенным трамплином чуть пониже его был торжественно открыт. Несколько десятков самых одаренных детей заняли свои места в классах и спальных комнатах, при этом наслаждаясь удобствами автономного отопления, душевых и канализации, не без натуги реанимированными над фундаментом метеостанционного прошлого.
Однако районное руководство вместе с тем допустило промашку, вскоре повлекшую за собой совершенно фатальные для всего проекта последствия. Впрочем, почему промашку? На самом деле у них попросту не было иного выхода - никто из местных не поддавался ни уговорам, ни угрозам, причем некоторые даже искренне указывали на нехорошее место. Поэтому директором интерната в результате согласился стать некий Малафей - усыпанный веснушками и прыщами, откровенно плюгавый тип лет тридцати, выпускник физкультурного техникума родом откуда-то из братского Нечерноземья, прыгун-неудачник, занявший в свое время чуть ли не семьдесят девятое место на областной спартакиаде, и с тех пор перебивавшийся скудными заработками учителя физического воспитания по восьмилеткам, прозябавший одиноко, неопрятно и, в общем, незаметно, хотя иногда с получки дико напивался. "А нам, татарам, адин хрен", - сказал Малафей, принимая под свое руководство далекий интернат в горах. "Уже хорошо, что хоть рядом с нами москалем смердеть не будет", - подумал при этом заведующий отделом, гадливо пожимая потную Малафееву руку.
Однако, оказавшись в безопасном удалении и - главное - на высоте от остопиздевшего физрукского существования, почувствовав, кроме того, полноту и фактическую неограниченность своей власти хоть бы и над подростками, новоназначенный директор интерната поразительно быстро перескочил в свое очередное воплощение. За пару месяцев безвылазно сытого и теплого правления поднебесным карликовым государством из него раз и навсегда выветрилась прежняя беспомощная пристыженность, его ладони перестали потеть, а уши - наливаться румянцем; что касается откровенно куриного носа, тот, понятно, орлиным не сделался, но все-таки приобрел некий многозначительный лоск. Все эти метаморфозы можно было бы только приветствовать, если б они не сопровождались бурным высвобождением всего, что годами недовольно залегало на самом дне этого человечишки почти без надежды когда-либо излиться наружу. И так настал Малафеев час.
Прежде всего, он наконец-то дорвался до женских половых органов. Перетоптав за считанные недели нескольких несчастных и беззащитных учительниц (украинский язык, география, история средних веков), будто нарочно засланных ему на растерзание, он перекинулся было на чуть ли не шестидесятилетнюю пропахшую комбижирами глухонемую кухарку, но далее нарушил уже последнюю границу законности, принуждая к запрещенным физическим занятиям некоторых учениц. Действуя агрессивно и нахраписто, он уяснил для себя, что лучшие методы руководства - диктаторские, поэтому держал всех своих жертв в полной забитости и покорности, достигая цели при помощи щипков, кулаков и невесть из какой зоны привезенных наручников, чаще всего на ковре собственного кабинета, хотя иногда и посреди классов, на матах тренировочного зала или в подземных закоулках душевой.
Кроме того, благодаря новой должности у него появилась возможность пьянствовать по-настоящему беспробудно, не ограничиваясь только днями получки. Для этого он использовал преимущественно учеников мальчикового пола, изобретя что-то вроде норматива на длинную дистанцию до забегаловки на 13-м километре и назад, бег по очень сильно пересеченной местности, время пашло! - и никому из воспитанников не рекомендовалось приходить с пузырем позже, чем через два часа тридцать четыре минуты, шестнадцать и семьдесят семь сотых секунды. Со временем он придумал для них новое, еще более протяженное, полумарафонское упражнение - до магазина на железнодорожной станции, куда иногда завозились популярные одеколоны ("Шипр"? Или "Хвойный"? О, эти ароматы детства!) Потому что местной самогонки Малафей отчего-то терпеть не мог.
Во всем остальном он был нормален и как член капээсэс иногда даже, немного отлежавшись, отмокнув и приведя себя в кое-какую кондицию, сам спускался в долину на собрание первичной организации.
Его владычество над интернатом и миром длилось бы еще не один год, если б не новая ученица, посреди учебного года переведенная из другого района в связи с неплохими успехами в горных лыжах. Девочка оказалась слишком традиционного воспитания, через год должна была выходить замуж и, что называется, берегла себя, поэтому на протяжении нескольких недель умудрялась ускользать от все более осатанелых Малафеевых атак и угроз (матку вырву, сука пазорная!), но все же, поздним вечером, уже после атбоя, отдежурив на кухне и перемыв полсотни грязных тарелок из-под манной каши, затиснутая в безнадежно глухой угол у выхода из столовой (растопыренные покрытые веснушками клешни, клацанье выключателя, тяжелая одеколонно-утробная смесь), она все-таки поддалась, в последний момент выпросив шепотом единственную милость, и так, в соответствии с народной формальностью, осталась девственницей.
Наутро она сбежала, пропала, растворилась в туманах и ветрах, на самом же деле через пять дней и ночей вынырнула в своем районе (совершенно отдельная история с попутками, пригородными поездами и переполненным пьяными лесорубами последним автобусом) - теперь нам остается только представить себе эти ее показания, размазанные по искусанным губам слезы, медицинские обследования, синяки на ягодицах, мазок из ануса, снятие побоев, скрежет зубовный, телефонограммы, закрытые собрания педагогов и правоохранителей, принятие исполнительной властью нелегкого решения.
Все, как и в первый раз, заканчивается крайне плохо: поздней ночью, в снежную метель, в помещение школы олимпийского резерва врывается целый десант (как их туда забросили - вертолетом?) - а реально три-четыре крепких мужика, и идут они по коридорам, кабинетам, классам, но нигде его не находят, однако кто-то из детей наконец боязливо показывает на подвал, какая-то зареванная полуодетая киска выскакивает из душевой, потоки горячей воды падают на цементный пол, он забаррикадировался внутри шкафом, они дают ему десять минут на одевание (и без фокусов там, герой!), но, поскольку он и через двадцать минут не выходит с повинной, начинается штурм. На двадцать второй минуте они врываются внутрь и, продираясь сквозь густейший пар и давя ногами опустошенные одеколонные флаконы, в результате находят его в последней из кабин, где все уже красным-красно. Надбитый флакон отлично послужил для успешного вскрытия вен на обеих руках, и, бьюсь об заклад, последней его фразой была услышанная в любимом с детства кинофильме "врешь - не вазьмёшь"…
Это фактически конец второй предыстории, ибо о том, что горнолыжный интернат с так и недостроенным трамплином неподалеку был вскоре ликвидирован, рассказывать излишне. Самые искушенные из нас помнят, как в том же сезоне руководство страны совершило резкий поворот от горных лыж к гребле на байдарках и каноэ.
А в результате - снова запустение, уничтожение и растаскивание во всевозможные стороны всего, что хоть как-то для чего-то могло пригодиться.
Относительно же третьей - и неоконченной пока что - предыстории, то до ее начала должно было пройти еще четверть века, но не просто так пройти. Эта третья часть никогда не могла бы начаться, если б не целая цепь фантастических катаклизмов, вследствие которых в далеком от полонины Дзындзул городе Берлине упала Стена, восточноевропейская географическая карта претерпела довольно радикальные изменения как в окраске, так кое-где и в контурах, зато в молодой державе Украине появился новый тип людей, то есть возникла узкая, как игольное ушко, возможность очень быстрого и беззастенчивого обогащения. Посему, как только перевалило где-то за середину девяностых, все снова закрутилось: договоры, сертификаты, ипотека, ценные бумаги, акции, несколько эфемерных банков, трастов и холдингов, а в результате никому не известный гражданин Варцабыч Ы. Ы. вдруг хапанул все за бесценок, да и кому еще оно было нужно, в конце-то концов? Еще хорошо, что такой нашелся, и чудесно, что хапанул, а то куда было бы деваться моим героям той ночью?..
Итак, всего за каких-то два-три месяца известное сооружение было снова возведено, вместе с башней и лоджиями на всех трех этажах: финская металлочерепица, немецкий гипсокартон, облицовочная плитка из Испании, паркет из Италии, сантехника из Эмиратов, нет, извиняюсь, паркет из Эмиратов, а сантехника из Бельгии, ну и, конечно, эксклюзивные отопительные котлы, медные трубы, вода, огонь, ламинат, окна-металлопластик и мансардные окна по триста баксов за штуку - все это вместе названо было пансионатом "Корчма "Луна"" - именно так, с асимметричными кавычками посередине, это писалось.
Как видите, совсем короткая эта третья предыстория, впрочем, еще неоконченная.
Тем временем наступило утро, и стоит разбудить Цумбруннена. Он нам понадобится для того, чтобы осмотреть дом изнутри, пока все спят. Будем надеяться, что его близорукий взгляд профессионала внимательнее, чем у многих иных присутствующих тут глаз. Поэтому стоит разбудить именно его. Но как?