– Простите, – сказал Василикос, улыбнувшись так снисходительно, что Ронни еле стерпел. – Это все мой акцент. О людях с больсими деньгам. БОГА-ТСАХ, понимаете? Да, было грустно, когда эту стуку отменили. Хамер готовился снять фильм о моем доме – не этом, а близ Канн, вы, кажется, не были там, – и не выело. Я расстроился. Мне этот парень понравился. У него оцень неплохие идеи. О, у таких, как я, руки всегда грязные от денег. Доллары, драхмы, фунты (Ронни пытался изо всех сил кивать в ответ на такое благоволение, но не смог), весь день думаем только об этом и мараем руки. А парни вроде Хамера помогают нам стать луцее, вспомнить о многом другом, прекрасном, которое нельзя ни купить, ни продать – истина, любовь и друзба со всеми. – Чуть шевельнув пальцами, отодвинув их назад дюйма на полтора, Василикос отверг предложение или вопрос темноволосой девушки, фигура которой никак не могла быть создана природой – чувствовалось вмешательство инъекций или чего-то еще. Василикос молча взял другой рукой у туземца в белом стакан фруктовой ерунды с серебряного подноса, такого маленького, какого Ронни еще не видывал. – В конце концов, – сказал Василикос, – соверсенно ясно, сто мы в этом мире не случайно. Нузно делать то, сто зелает от нас Господь. Вот в цем суть. И я не могу больсе задерзивать вац обед. Спросите двойную порцию клэм. Они очень маленькие, но вкусные, вам понравится. Пока.
С царственной улыбкой, которая исчезла, когда он отвернулся, Василикос сделал несколько шагов к другому ожившему мифу – на сей раз это был спутник Диониса, но в летней морской форме, коммодор или вице-адмирал, во всяком случае осыпанный золотым шитьем. Леди Болдок проводила карими глазами Ронни, покорно уходящего с ее дочерью. Она тоже явно предвкушала разговор по душам. Ронни это ощущал. Ублюдки наступают. Боже! Они должны чувствовать, что есть причины наступать. Стало быть, у них все в порядке с предвидением, но плохо с наблюдательностью. Дай Бог, чтобы то, что они увидели в своем магическом кристалле, случилось. Все инстинкты твердили ему, что Симон следует завоевать не позднее вечера. Еще ночь врозь, и вступит в действие план Б, звонок из "Взгляда" и телеграмма от бородатого Эрика. Ронни усердно сложил крестом пальцы свободной руки, отгоняя беду. Другую руку держала Симон.
– Много говорит, – начал он испытующе.
– Никак не кончит, – сказала она, реагируя, как ему хотелось.
– Ужасно то, что он верит всей этой чуши про любовь, истину, Бога и прочее.
– Но достаточно умен, чтобы делать деньги.
– Это другое дело. Можно верить в летающие тарелки и быть первоклассным микробиологом.
– Но деньги портят людей.
– Пока их зарабатываешь, не испортят. Впрочем, я понимаю, почему тип вроде Василикоса треплется о любви и истине.
– Почему?
– Думаю, и того и другого в мире мало.
– А как насчет болтовни о Боге?
– Господи, не знаю, – сказал Ронни, несколько смущенный эффектом своих последних слов (сильных и трогательных, по его мнению), вызвавших столь настоятельный вопрос – Теперь у него, наверно, и на это хватает времени. Полным ходом движется в царство Божие.
Хотя Ронни просто пускал пыль в глаза, а Симон подыгрывала ему, это все-таки больше походило на беседу, чем прежняя болтовня. Ронни не хотелось молчать, присоединившись к очереди за пищей. Началась десятиминутная схватка. Впереди и позади них были юные стиляги в шелковых рубашках и тесных шортах, с массивными золотыми цепями на шеях; пожилые стиляги в куртках и вызывающих шлемах; иностранные и американские нестиляги всех возрастов. Они уже дважды поели и зорко следили за любой неблагоприятной перегруппировкой у бассейна. Сам обед был хорошим материалом для антрополога. У линии старта берешь черный пластиковый поднос с дырочками и выемками, годный, скажем, для обеда, показываемого на 27-дюймовом экране телевизора. Там было много инструментов, которые следовало использовать: легонькие нож и вилка с бумажной салфеткой (с буквами в ложноклассическом стиле "К. В."), воткнутые в вырез сбоку подноса; картонная чашка с дюжиной устриц и пришпиленным к ней тюбиком соуса; картонная тарелка с мясом и ломтиком перца на пластмассовом вертеле; салат, усыпанный ужасным тертым сыром, скудная порция персика, приготовленная специально для подноса; желтый пластиковый сосуд, на две трети полный рецины, чашечка для ополаскивания пальцев, якобы стеклянная, с тончайшим ломтиком лимона и… "кофе потом, на той стороне, сэр".
Ракушки оказались впрямь хороши, но в них было столько песку, что вторая дюжина не полезла бы, даже если б официант удовлетворил просьбу Ронни, а не принял ее за странный жест, достойный самоубийцы. Выяснилось, что можно съесть большую часть порции Симон. Она съела лишь три штуки, жалуясь на сильный запах и опасаясь желтухи. Он удержался от совета быть меньше американкой и стал смиренно расспрашивать о гостях и т. д. В кебабах, застревавших в зубах, было, кажется, больше пластмассы, чем в вертелах, на которые их нанизали. Когда дошли до персиков, Ронни подумал, что достиг промежуточной цели: убедил Симон, как ему легко в ее обществе. Бросили персики, и Симон побежала за кофе. Ронни выпил до последнего дюйма то, что всегда напоминало ему копмот из крикета: резиновая прокладка, пружина, лезвие и ручка брошены в выжимки из биты. Он решил больше даже не пробовать – нужна ясная голова. Впрочем, вряд ли это питье особенно вскружит голову – и сколько оно стоит? Весьма немного. Для фанатиков микроэкономии действовать в стране, производящей вино (если это не Франция), должно казаться большим преимуществом. Можно подавать местные сорта, как бы они ни были отвратительны на вкус и опасны для желудка. Не только избежишь упреков, но тебя и одобрят за скромность, здравый смысл, хороший вкус, способность уразуметь, что пойло, которое здоровый народ пьет веками, понравится любой глотке, кроме пресытившейся. По какой-то постыдной и, вероятно, литературной причине пресытившиеся оказались там, где народ, здоровый или нет, говорит по-английски. Даже самые искусные, почти безупречные в обращении с деньгами еще не решались держать для себя "Таттенжэ" и потчевать своих гостей нью-йоркским шампанским. Но дайте старине де Голлю еще два-три года…
Симон вернулась с двумя бумажными стаканчиками. Кофе оказался растворимым. Она дала ему кофе и взяла сигарету. Взглядов и прикосновений было при этом почти столько, сколько Ронни хотелось. Он выкинул подносы и тарелки с остатками в белую железную корзину за статуей Перикла (сесть было негде, и они ели на цоколе). В этом не было вызова обществу – объявления по-английски и по-французски призывали так и поступить. По-гречески советовали, вероятно, то же, но могли бы рекомендовать и противное – Ронни это не касалось.
– Когда мы уедем отсюда? – спросил он.
– Отплываем в четыре.
– Не раньше? Еще больше часа.
– Мама должна после обеда спать, когда она в Греции, понимаешь?
– Должна?
– Когда она в Греции.
– Понимаю. А что делают остальные? Тоже спят?
– О нет. Здесь негде спать. Если, конечно, не хочешь лечь где-нибудь на землю.
На миг Ронни вправду оторопел:
– Но здесь должно хватать кроватей, диванов, не знаю чего еще на всех в этой чертовой компании, кто захочет поспать.
– О, конечно, во всяком случае, на многих. Но в ту часть дома могут войти только те, кто гостит у мистера Василикоса. И мама.
– А как насчет попикать и в этом роде?
– За углом есть сортирчик, куда можно попасть из дома, но не отсюда.
– Василикосу не хочется иногда показать свой дом людям?
– Он показывает часть – ту, где картины, статуи, вазы и прочее.
– А если кто-нибудь захочет там просто лечь на кушетку?
– Там нет никаких кушеток.
Ронни заколебался. Симон отвечала все неохотнее, но можно было не сдерживать свое любопытство.
– А если кто-нибудь вроде лорда Апшота попросит пустить его туда, где есть на что лечь?
– Ему скажут, что нужно спросить мистера Василикоса, и мистер Василикос объяснит ему, что это невозможно.
– Как? Я хочу сказать, почему невозможно?
– Если он говорит "невозможно", значит, невозможно. Дом ведь его?
– Конечно. – Ронни говорил серьезно и горячо. – Безусловно, я просто интересовался. Ну… что бы ты хотела делать до отъезда?
Она немедленно повернулась к нему:
– Пойдем погуляем.
– В такую жару? И куда? Вверх на гору или вниз с горы?
– Почти везде лес, а в лесу – тень. Кроме одного местечка, где нужно подняться и спуститься, все практически на одном уровне. И это недалеко.
– А что это? Еще одно имение какого-нибудь милли… типа?
– Храм.
– Там полно немцев.
– Нет их там. Попасть туда можно лишь отсюда.
Все заверения оправдались, в том числе и насчет расстояния. Однако кое для кого и это показалось далеко. Несколько парочек, среди них пожилой стиляга и молодой стиляга, отправились примерно в то же время и туда же, но достигли цели только Ронни и Симон. Пара за парой сходили с тропинки, одни отошли только на восемь ярдов в плохо укрытое местечко. Ронни и Симон поравнялись с ними всего через полминуты – но уже было отчего заволноваться. Ронни чувствовал зависть и, чтобы отвлечься, заговорил не подумав:
– Полагаю, Василикоса можно понять. Твоей маме не понравилось бы шагать по ступенькам через такие парочки. И счета в прачечной были бы…
– Ха-ха, очень смешно.
– Ну… Ты вряд ли…
Она застыла на пыльной, заросшей тропинке. Косые, неровные полосы солнечных лучей падали на ее торс и ноги. Один луч высветил родинку у плеча. Симон казалась очень высокой и очень серьезной.
– Заткнись, дерьмо! – сказала она хрипло. – Заткнись, заткнись, заткнись!
Сразу же, заглянув ей в глаза, Ронни сказал:
– Прости, Симон, я говорил, не думая. Прости, ожалуйста.
Он не представлял ясно, за что извиняется, но понял, что она угадала его зависть. У него не было возможности уклониться от сиесты.
– Я ее знаю. Девка по вызову, из Афин. Высший класс. Можешь получить ее, если хочешь, – сказала Симон.
Ронни озарило воспоминание об инциденте у Райхенбергеров, он вообразил, как Симон оттаскивает за ноги возлежащих и сама готовится к действию.
– Я не хочу ее, – сказал он, приближаясь на полшага.
– Она тебя утешит. Говорят, она хорошо утешает. Не понимаю, почему ты не хочешь.
В ее тоне были и жалость к себе, и ненависть. Ронни не хотел, чтобы она их испытывала. Он сказал впервые в жизни совершенно искренне:
– Мне неинтересно, как она утешает. Я не хочу ее. хочу тебя.
– Ууммм, – это было рычание, но чувствовалось, то она верит, – правда?
– Конечно, правда. И ты это знаешь.
– Ууммм. Тогда вечером, когда вернемся.
Из осторожности Ронни вместо ответа поцеловал ее. Взять Симон казалось чем-то вроде покупки кота в мешке. Они пошли дальше. Там была только светло-зеленая листва, волокнистые одуванчики и на некотором расстоянии висели, словно украшение куста, желтые штаны. Вскоре меж деревьев показалась разбитая мраморная колонна.
О храме как о храме нечего было писать домой, разве что своей тете. Полдюжины колонн поддерживали сомнительное подобие античной крыши. Кое-что в стене было, вероятно, древним, другие камни явно недавние, вряд ли старше спартанцев Василикоса. Большая часть античного пола с выцветшим незатейливым рисунком уцелела. В одном углу проросло чахлое деревце. Ронни сел где-то в центре на каменный обломок.
– Чей он? – спросил он.
– Весь остров принадлежит Василикосу.
– Нет, я говорю о храме. Бога, богини, нимфы или чего там еще?
– Какое кому дело? С этим покончено, верно? Что это для нас? Куча камней.
Сказано было достаточно спокойно, чтобы принять это за МНЕНИЕ, хотя казалось, она могла бы восхвалять такие вещи, а не принижать их. Выпендривается в новом стиле, подумал Ронни. Прежде ему бы попытались внушить, как он ничтожен, если не знает Гомера, Венеру, Платона, Евклида и прочих. Ну, времена меняются! Можно сказать так. Он дал оформиться паузе, наблюдая, как глаза Симон устремились на него. Он уже справился и был готов к бою. Мог даже начать с чего-то очень сильного; была бы возможность, он отплатил бы лорду Болдоку, убив его наповал, а не терзая медленной смертью. Как бы Симон ни реагировала, лучше самому сказать об ЭТОМ, чем услышать от нее, в любой форме.
– Чамми сказал, что меня привлекли твои деньги, – произнес он без выражения, не промямлив и не выпалив, как напрашивалось. Впервые в жизни он чувствовал себя немного дерьмом.
– Так и есть, – ответила она самым тусклым голосом.
Он отвернулся и, слегка удивясь, заметил, что здесь красиво: возделанные террасы, деревья, дорога, порт, суда, море, островки, еще море и горизонт. Даже самое близкое казалось очень далеким, а вид расстилался на все стороны. Храм, видимо, был на краю громадного вала, куда никакому автобусу не влезть без ракетного двигателя. Отсюда необычное отсутствие немцев.
– Знаешь ли ты, что я не думал об этом, пока не сказал? Но с тех пор здорово думал. Если честно сказать, это чудесная добавочка. – Невеселый смех. – Боюсь показаться тебе мрачноватым… не ахти какой собеседник.
Симон, сидевшая на мозаике, придвинулась и прислонилась к нему. Узкая сухая рука взяла его руку.
– Бедняга, – прошептала она.
– Забавно… Я думал, что нравлюсь тебе… Как бы то ни было, а пытался рассуждать логично. Вспомнил нашу встречу у Райхенбергеров. Помнишь? Джордж Парро ушел в бешенстве, и ты попросила принести выпить, и я принес, а потом увел тебя от двух других ребят, и все это, не зная даже твоего имени. Так что, если…
– Ты мог узнать меня.
– Как? Откуда? – К этому времени уже не было Ронни, роль овладела им, как герои овладевают авторами (по мнению интервьюеров); очевидный, но рискованный ход надо было подкрепить. – Твое фото никогда не встречалось в газетах.
– Это правда. – Теперь не было ни шепота, ни монотонности.
– А, кстати, почему? Ты бы, по-моему…
– Мама считает, что это мне повредило бы.
– Ясно. Ну так я не мог знать, кто ты. Я пошел за тобой, потому что ты показалась мне чертовски милой. И так оно и есть.
– Мм. Но почему тебе не быть человеком, который всегда кадрит девушек, и ты увез меня на ночь, а потом решил, что я не гожусь (и так оно, вероятно, и было, я тогда нервничала, но я не так плоха, как тебе показалось), и ты меня выгнал, а потом узнал, что я богата, и подумал: отчего не рискнуть, может, я тебе больше понравлюсь, во всяком случае, если ты меня очаруешь, я влюблюсь и захочу за тебя выйти?
Эта точная реконструкция политики Ронни была долгой, и он успел отделать грубый эскиз, припасенный для таких случаев:
– Я не могу спорить. Не могу доказать, что ты кругом не права. Могу лишь сказать, что мне начхать, миллион у тебя или девять пенсов, и что лучше ты с пенсами, чем другая с миллионом, и у меня странное чувство, что я когда-нибудь это докажу.
Последняя выдумка поразила его своей ненужностью, и он решил играть свою роль более сдержанно.
– Скажи мне тогда. – Ее рука извивалась в его руке.
– Не тверди все время, что тебе во мне не нравится. Я хочу услышать, что нравится. – Рука словно одеревенела и голос тоже. – Если нравится хоть что-нибудь.
– Все нравится (слава Богу, тут играть не нужно!). Я тебе твердил на улице (а ведь тогда я был зол после этой возни в постели!), говорил, что ты прекрасна, и я и сейчас так думаю, только еще больше, потому что знаю тебя лучше. Так же прекрасна, как и необычна. Но прежде всего прекрасна.
– Тело мерзкое.
– Чушь! Красивое тело. Стройное и красивое.
– Слишком худое. Нет титек.
– Есть, просто маленькие. Милые маленькие титечки.
Она опустила голову.
– Мерзкая девка.
– Глупая иногда. Раздражающая. Но очень, очень милая.
– Я не могу нравиться.
– Мне ты очень нравишься. Сама знаешь. Я почти люблю тебя.
– Ты не должен меня любить.
– Почему? Что значит "не должен"?
– НЕ ДОЛЖЕН. Тот, кто любит меня, всегда уходит.
Молчание, на фоне гомона птиц и насекомых. Выпендривается, отметил про себя Ронни, потом передумал, увидев две слезинки, упавшие на пыль мозаики. Он ждал, глядя на стриженый затылок, по которому бежала цепочка родинок, исчезая за вырезом платья. Она не отняла руки, но, казалось, забыла о ней.
– Знаешь, – сказала она через секунду, тяжело дыша, – это хуже всего. Мы доходим до какой-то стадии, и потом они… просто уходят. Даже без ссоры. Вот почему я не хочу, чтобы ты любил меня… Твоего ухода я бы не вынесла. Пусть другие уходят. Ты бы мог… делать вид, что любишь и хочешь меня только за богатство, и я бы согласилась, лишь бы не уходил. Я бы позволила тебе других девушек…
Ронни стал на колени и обнял Симон. Ее волосы слабо пахли лимонной цедрой и были очень мягкими. Тело-то у нее было совершенно здоровое.
– Слушай, – сказал он, – пока ты не хочешь, чтоб я ушел, я не уйду. Я должен быть в Лондоне на следующей неделе, но это…
Она закивала, потерлась мокрой щекой о его щеку:
– Я понимаю, это не значит уйти. Продолжай.
– Но есть условие.
– Уу? Какое? – спросила она угрюмо и подозрительно.
– Мы должны научиться вести себя в постели как следует.
– Уу.
– Со временем, конечно. И это не получится без двух других условий, о которых договоримся. Первое – командовать буду я, не как вчера или в моей квартире. Делаешь, что я скажу и что я хочу. Тогда я смогу сделать то, что ты хочешь. И так будет, потому что я никогда не получу наслаждения, если ты не наслаждаешься, – заткнись, Симон, – а без наслаждения я не смогу делать это. Поняла?
– Допустим. О чем еще нужно условиться?
– Ты должна говорить мне правду. О, я не настаиваю, чтобы всегда: никто этого не может. Но в главном. Будешь говорить правду?
– Ладно, Ронни…
– Да? – сказал он без своего глиссандо.
– Почему ты не можешь делать ЭТО и наслаждаться без меня?
– По-моему, я сказал. Ты слишком прекрасна, и я хочу тебя все время, и если не будет как следует, я не выдержу. Вот почему.
– Мм. Скорее бы вернуться.
– И правда.
– Мм.
Ронни заговорил серьезным тоном, как надо вести себя в постели, и вид у него был уверенный. Он любил женщин, любил находиться в постели с хорошенькими и был внимателен к ним ради собственного удовольствия. В прошлом этого внимания было достаточно, чтобы получился эффект. Тем не менее Рони сознавал пределы своих достоинств. Возможно, он не угадает, что именно может обратить добрую волю Симон в подлинное желание. Возможно, отчаяние окажется сильней терпения – ведь, как обнаружилось почти сразу, терпения нужно довольно много.