– Вы открываете мне глаза на творчество этой группы. Кроме того, на вас приятно действует белое вино. А я веду аскетическую жизнь в последнее время. Море заменяет мне секс. Так что даже не знаю, нужна ли мне виагра или нет. Я никаких лекарств не принимаю, соблюдаю здоровый образ жизни. Не потому, что хочу пожить подольше, а потому, что хочу умереть здоровым. Мне хочется отведать чистой смерти – чистой, как минеральная вода, не замутненной ни болезнями, ни маразмом. Совершенно здоровый человек все равно умирает, достигая определенного возраста – в нем просто нечто заканчивается. Мне хотелось бы достичь этого "естественного конца". В свете этой задачи секс для меня не имеет никакого значения.
– Вы говорите как настоящий буддист, – произнесла Лида задумчиво. – Или это имитация? Восхищаюсь вашим аскетизмом, во мне тоже есть аскетическая жилка… Аскетическая разновидность сладострастия. Но Будда осудил аскезу, поэтому я не даю себе воли. Иначе давно бы уже сидела на Мангупе, в пещере… Если захотите вдруг отказаться от вашей программы, примите вот это.
Она быстро протянула руку и вложила нечто ему в ладонь. Курский взглянул. Это была маленькая белая таблетка, с выдавленной на ней свастикой, в прозрачном полиэтиленовом конвертике.
– Что это – "виагра" или яд?
– Ни то ни другое. Но может быть и тем и другим.
Все зависит от вас.
Курский спрятал таблетку.
– Пройдет экспертизу? – спросила Лида.
Старик кивнул.
– А я вам хочу сделать одно предложение. Оно вас застанет врасплох. Четвертый бокал вина мне не повредит… Похолоднее. Итак, предложение.
Вы не хотели бы жениться на мне?
Курский от удивления чуть не выронил ложку.
– Шутите, конечно? – спросил он весело.
– Нет, не шучу. Предложение абсолютно серьезное.
– Вы с ума сошли. Зачем вам? Вы что, влюбились в меня? – лицо его приняло саркастическое выражение.
– Нет, конечно. Вы же старик. Но вы понравились мне, а мне почти никто не нравится. Я долго думала, почему вы так равнодушны к свастике. А потом поняла, потому что вы сами – свастика. Вы – знак. Подумайте над моим предложением.
Она встала, держа в руке бокал. В нем оставалось еще немного вина.
– Я подумаю. Это очень странное предложение.
Я отвечу вам через три дня.
– Через четыре. Останемся в рамках свастики.
– Хорошо. Через четыре дня я тоже собираюсь прочесть небольшую лекцию – здесь, в доме "Свастика ". Приглашайте всех желающих. После лекции я отвечу вам на ваше любезное предложение.
Они пожелали друг другу спокойной ночи и разошлись.
После спокойной ночи, с утра пораньше, Курский вошел в кабинет директора санатория "Правда". Он приветливо улыбался, протягивая руку. Иоффе с такой же приветливой улыбкой поднялся ему навстречу. Произошло рукопожатие.
– Сидайте, ласкаво просимо, – Иоффе, улыбаясь, указал на кресло. Курский сел.
Они заговорили о том о сем: о красоте Тополиного, об отношениях России и Украины, о состоянии санаториев в Крыму… За их приветливостью скрывалась старая вражда двух советских ведомств – КГБ и милиции. Эта вражда, хоть и не столь легендарная, как вражда абвера и гестапо, все же имела свою продолжительную историю, и хотя уже тринадцать лет как не стало СССР и оба уже не служили своим ведомствам, все же они до сих пор чувствовали себя представителями враждебных кланов или непримиримых семейств, что выражалось в их преувеличенной сердечности и в том, что улыбки все никак не могли сползти с их лиц. Иоффе принадлежал к более привилегированной советской касте и был здесь хозяином, но, с другой стороны, подвиги его, если они были, остались скрыты тенью государственной тайны и никому не были известны. Курский же считался знаменитостью, звездой шестидесятых. Тогда о нем часто писали газеты, о его делах было написано несколько популярных некогда книжонок, и их полковник Иоффе когда-то с упоением читал.
Но книги о Курском забылись, и почти забылось уже могучее государство, которому когда-то служил Иоффе. Сияя друг на друга великолепными искусственными зубами, беседовали эти два обломка великой, быстро испарившейся эпохи.
Наконец, Иоффе, как принято было писать в советской литературе, посерьезнел.
– Не кажется ли вам, Сергей Сергеич, что нашим странам снова угрожает надвигающийся фашизм? – спросил он.
– Кажется временами, – ответил Курский. – Но, говорят, это будет совсем другой фашизм – веселый, просветленный, миролюбивый, увенчанный радужной свастикой. И надвигается он не столько на наши с вами страны, сколько на весь мир, тем более что мир скоро утратит границы и станет един. Тогда-то и засияет над этим единым миром радужная свастика.
Курский улыбнулся, давая понять, что шутит.
Но Иоффе не поддержал шутливого тона.
– Мне что радужные, что жемчужные… Фашизм он и есть фашизм. Конечно, я понимаю – глобализация и все прочее, но молодежь совсем с ума сошла. Играются с этой гадостью, как с игрушкой.
А это не игрушка, это – наживка. И молодежь эту наживку глотает на наших глазах, а мы только умиляемся. И так вокруг столько всего: цинизм, наркотики, сектантство… Теряем мы нашу молодежь!
– Она уже не наша, – равнодушно ответил Курский.
– Да? Ну все равно жалко ребят. Они же, в сущности, дети, а их втягивают в грязные дела. У меня вот родителей и старших братьев и сестер – всех фашисты убили в Днепропетровске. Меня спасла одна украинская семья, потом рос в детдоме. Потом – курсант школы КГБ. Потом в разведке, работал за границей. Мир повидал. И что такое фашизм, швыдко понял.
– Я ваши чувства разделяю, Олег Борисович. У меня похожая судьба. Всех моих родных до единого человека репрессировали. До единого. Как говорится, за белое дело да за дебелое тело. За белую кость, золотую кровь. Да заодно за измену Родине, которую совершил в пятнадцатом веке наш далекий предок князь Курбский. Романовы простили старый грех нашей семье, а товарищ Сталин не простил. Поквитался за обиду царя Ивана. А меня, малыша, пощадили. Дети за отцов не отвечают. Воспитан в детском доме, потом – курсант школы МВД. Пошел работать в уголовный розыск следователем по особо тяжким… Изучал судебную психиатрию, написал учебное пособие по расследованию убийств, совершенных душевнобольными.
– Да, сходная судьба. Значит, вы меня хорошо понимаете. Меня очень беспокоит это дело с отравлением пенсионеров. Все они когда-то работали в нашем санатории… У вас уже сложилась какаято версия?
– Похоже, сектанты, – тускло заметил Курский.
– И я так думаю! Наговаривают на Лиду Григорьеву, нашу учительницу, но она тут совершенно не при чем. Она интеллигентнейший человек, одна из немногих, для которых слово "просвещение " – не пустой звук. Но она в чем-то простодушна, наивна. Что вы хотите: девушка, двадцать пять лет. И вокруг нее вертятся разные люди, местами очень темные. Даже среди детей попадаются крайне опасные, крайне странные. У нас тут детский санаторий, я тут работаю уже девять лет, насмотрелся на самых разных детей. Бывают такие, что словно и не дети. Есть действительно секта, детская секта. Лида о ней ничего не знает, а я знаю. У меня своя агентура. Я все же разведчик.
– И что же это за секта? – заинтересовался Курский.
– Вы видели близнецов? – ответил вопросом на вопрос Иоффе.
– Близнецов? – не сразу понял Курский. – Да, мальчик и девочка… Светленькие такие. Видел вчера на лекции, мельком.
– Это Кристина и Роман Виноградовы. Им всего шестнадцать, с виду они просто ангелята – хорошенькие, спокойные. Но это видимость. Они очень непростые. Они болели туберкулезом в довольно тяжелой форме. Их прислали сюда первый раз два года тому назад. Мы подлечили их. С тех пор они ездят сюда часто, полюбили это место. Просто не вылезают отсюда. Видите ли, им рекомендовали доктора. Живут то в санатории, то в частном секторе. Здоровье их по-прежнему оставляет желать… И вообще-то этот тополиный пух – не для них. Но они хотят быть здесь – и все тут. Эти близнецы и создали тайную детскую секту, а может быть, революционное общество на манер декабристов. Тайное общество называется "Солнце и Ветер", оно включает в себя тех санаторских детей, что ездят сюда не первый год. То есть самых больных. Там у них человек двенадцать или шестнадцать, точно не знаю. Какие-то подростковые тайны, рассказывание детских сказок, легенд, хождение в горы, в особые места… Какието ритуалы у костров. Какие-то песни, обряды… Вся власть принадлежит близнецам. Они, естественно, и есть Солнце и Ветер. Остальные подчиняться должны беспрекословно. Тайна полная. За разглашение – смерть. Так написано в уставе. Все члены общества подписали устав вымышленными именами. И, естественно, кровью. И прозвища или клички такие странные у членов этой секты – Нефть, Газ, Золото, Марганец, Никель, Фондовая Биржа, Индекс Доу-Джонса…
– Откуда же вы знаете? – поинтересовался Курский. – Неужели в этом обществе есть предатели?
– А это уже мои секреты, – ответил полковник Иоффе. – Но я вас уверяю: если Солнце и Ветер решили бы убивать пенсионеров, – исполнители бы нашлись. Есть, например, Виталик Пацуков, по кличке Цитрус, – из местных. Этот предан Солнцу и Ветру душой и телом. Фанатичный парень.
Если близнецы завтра прикажут ему отравить всех пенсионеров поселка, – отравит.
– Какая-то война детей и стариков, – промолвил Курский.
– Что-то в этом роде. Но, извините, сейчас у меня дела. Рад буду продолжить общение позже.
Не желаете ли поужинать сегодня вечером в "Грифоне "? Приятное место. Давайте в восемь.
– Спасибо, я приду. До восьми.
Курский вышел. Он брел задумчиво по санаторскому парку. Сквозь стройные ряды кипарисов и тополей летел пух, его потоки овевали деревья, стенды и полуразрушенные фонтанчики, но старик уже не плакал – он начал привыкать к пуху. В целом, хорошая в этом году выдалась весна. Он вдруг остановился.
– Война, – внезапно произнес он вслух. Это слово вдруг поразило его. Тайная война стариков и детей! Война людей с нечеловеческими существами. Война мужчин и женщин. Война сект. Война спецслужб. Война полов. Война видов. Война времен. Война ночи и дня. Война миров. Война всех против всех.
За мирными деревьями парка, за летящим пухом, за ветхими плакатами, рекламирующими детское здоровье, за тенями и лавочками – за всем этим ленивым фасадом велась жестокая, тайная, беспощадная и бессмысленная война всех против всех, война, которую ВСЁ объявило самому себе.
Вдруг он увидел, что прямо перед ним, между двумя тополями, на фоне можжевелового холма, громоздится огромное, белое, облупленное слово "ПРАВДА" – название санатория. "Эффект калачакры! " – подумал Курский. "Война – это правда. Правда – это война". Он вспомнил строки из поэмы Заболоцкого "Ладейников", которая когда-то нравилась ему:
Ладейников прислушался: над садом
Шел тихий шорох тысячи смертей.
Природа, обернувшаяся Адом,
Свои дела вершила без затей:
Жук ел траву, жука клевала птица,
Хорек пил мозг из птичьей головы,
И ужасом истерзанные лица
Ночных существ смотрели из травы.
Он прожил всю свою жизнь в недрах этой войны, этого ада. Какие-то люди зачем-то убили его родителей. Другие люди зачем-то убили родителей Иоффе. Они сделали это исключительно ради войны, ради ее вечного продолжения. В течение жизни он видел сотни убитых, задушенных, отравленных.
Им объявили войну, и он охотился на тех, кто убил их. Для чего? Ради справедливости?
Нет, для того лишь, чтобы продолжалась война – между казаками и разбойниками, между преступниками и полицией. В старости он хотел выйти из войны, уединиться, дезертировать, уйти на покой.
Он выдумал себе мирную, просветленную ста рость в прозрачном ожидании мирной смерти.
Старость наедине с морем, минеральной водой и овсянкой. Но тут явилась свастика – это цепное колесо жизни, "крест с пальцами", как говорит народ, – и она стала затягивать его обратно – в войну, в жизнь. Он чувствовал, что свастика раскручивается, набирает обороты и происходит ее заявленное превращение в спираль, в воронку, в смерч, в торнадо.
Ему захотелось дойти до автостанции, сесть в такси и уехать к себе, в домик под Алупкой, и там забыть про свастику и красивых женщин, про трупы пенсионеров, про распадающиеся виллы, про полковников КГБ, про подростков и стариков…
Ему захотелось дезертировать.
И тут он увидел двух мальчиков лет семи, которые были поглощены игрой: они бродили, согнувшись, по асфальтовой площадке перед словом "ПРАВДА". Старый асфальт везде покрылся сложной сеткой трещин, кое-где вспучился, выпуская траву, кое-где разошелся, как ветхая кожа.
Трещины то разбегались паутиной, то ветвились, как тени деревьев. Все эти трещины – глубокие и мелкие – наполнены были белым тополиным пухом.
Мальчики держали в руках зажигалки, щелкали ими и поджигали пух – он быстро, с легким треском, возгорался, и огоньки бежали по ручейкам пуха, словно горящие сигналы проносились по сети, по микросхеме…
Была ли это война? Неужели эти мальчики воевали с пухом? Нет, они делали это не ради войны.
Они занимались исследованием. Увлеченные глаза детей следили за путешествиями огня, за превращением пуха в легкий дымок. Их деятельность не укладывалась в рамки войны, хотя, возможно, это было начало войны, ее зародыш. Она начинается в играх мальчиков. И война, возможно, есть лишь исступленное исследование мира.
Курский решил довести это дело до конца.
"Анатомия! Биология! – бормотал он. – Изучи ее – до конца".
В квартире Шнуровых он нашел в дверях записку от Лиды: "Дорогой СС! Вы упустили одну, и причем самую лучшую, рифму к слову "свастика " – "мистика". Эта рифма кажется мне самой красивой и самой осмысленной. Мое предложение не было пьяным бредом и оно остается в силе.
Навещайте. Лида".
Не успел он прочесть и спрятать записку, как в дверь постучали. Вошли Лыков и Гущенко с веселыми лицами.
– А чего такие веселые? Нашли, что ли, чего? – спросил Сергей Сергеевич.
– Ничего не нашли, но портвейна выпили, – увлеченно ответил Лыков. – И все гадали, под каким названием войдет это дело в историю угрозыска:
"Дело ветеранов" или "Дело свастики"?
– А может быть, "Дело отставного полковника " или "Дело подростков"? Выбирайте на свой вкус, – Курский с улыбкой пожал руки ребятам.
– Неужели все еще подозреваете директора? – спросил Гущенко.
– Почему бы и нет? Я сегодня был у него. Он действительно человек, наверное, хороший, добрый, но…
– Что?
– Но не в себе.
– Это новость. Никто за ним ничего такого не замечал. Разве что его любовь к Лиде… Но она такая красавица, кого угодно с ума сведет.
– У меня, ребята, глаз наметанный, – Курский усмехнулся. – Шизофрения – профессиональная болезнь разведчиков. Да вы сами представьте себя на месте разведчика. "Семнадцать мгновений весны " смотрели? Живешь так годами, носишь черСВАСТИКА ный мундир, повязку со свастикой, говоришь понемецки, и сам порою в толк не возьмешь, кто ты – Макс Отто фон Штирлиц или Максим Максимыч Исаев.
Лыков захлопал светлыми ресницами, изображая радостное изумление:
– Так он – фон Иоффе Герман Фашистович, – загоготал он. – Вот кто он такой! Между тем карета у подъезда, ваше сиятельство. Поскачем?
У дома их ждала машина, за рулем сидел приятель Лыкова – шофер Тимофей Гурьянов, поскольку Лыков и Гущенко сегодня выпили и, кажется, собирались еще выпить. Лыков балагурил, он вообще был парень веселый, из разряда неунывающих.
Гущенко, когда бывал без Лыкова, мог и загрустить, но в компании с товарищем вовлекался в бодрое, безоблачное настроение. Но все же он был серьезнее, и его как-то, видимо, беспокоили подозрения Курского насчет Иоффе.
– Отчего вы решили, что он не в себе? – спросил Гущенко, когда они уже оставили позади перевал и глазам их открылась другая бухта, другие горы…
– Я сказал ему, что долгие годы специализировался по убийствам, и даже написал учебное пособие на эту тему. Это – чистая правда, но я сообщил ему это не без умысла. Он сразу же стал навязывать мне версию, которая кажется мне совершенным бредом – версию детской секты под названием "Солнце и Ветер". Он пытался убедить меня, что дети, играючись, убивают пенсионеров.
– И кто туда входит, в эту секту? – с любопытством спросил Гущенко.
– В основном дети с бронхиальными и легочными заболеваниями. Во главе секты якобы стоят некие Кристина и Роман Виноградовы, четырнадцатилетние брат и сестра, близнецы. Еще туда входит девятнадцатилетний Виталий Пацуков, по кличке Цитрус, друг Лиды Григорьевой.
– Про близнецов Виноградовых ничего не слышал, а Виталю Пацукова мы знаем, – откликнулся Лыков. – Мы с ним в одной школе учились, в Кореизе. Он меня младше на четыре года, но хлопот нам доставил немало. Так-то он хлопец неплохой, с мозгами, спортом занимался, но характер бешеный. Все было там: и драки, и злостное хулиганство, и наркотиков немерено… И на винте торчал, и на героине. Ну да кто не торчал? Дело такое… Сейчас вроде ничего, подуспокоился. Лида, говорят, его уму-разуму научила. Он теперь при ней, вроде как парень ее или типа того.
– А я сегодня тоже был у Иоффе, – сказал Гущенко.
– Сразу после вас. Он был задумчив. Боюсь, я прибавил ему невеселой задумчивости, мне пришлось передать ему папку с документами по Лиде Григорьевой, точнее, по Полине Зайцевой.
Как-то он отреагирует? Не знаю, какие из этих фактов ему были известны, какие нет. Честно говоря, у меня душа не на месте. Боюсь, как бы эта информация не ударила по нему слишком сильно.
Он ведь ее любит. А почему версия Иоффе вам кажется безумной? – спросил Гущенко. – У нас проходили подобные дела. Подростки склонны объединяться в самые различные тайные союзы и творят самые дикие вещи.
– Конечно, творят! – вмешался в разговор Тимофей Гурьянов, шофер. – От них жди всего! Вот у нас тут…
И он начал рассказывать длинную, запутанную и страшную историю, произошедшую в Симферополе два года тому назад.
Ехали они с ветерком, по хорошей погоде.
Вернулись в Тополиное уже под вечер, посетив несколько мест. Везде они выясняли разные детали, интересующие Курского в контексте этого дела.
В Севастополе посетили библиотеку, где Кур ский взял несколько книг. Он также встретился с одним очень старым своим знакомым – знакомый был настолько стар, что обнаружить его можно было только в полутемной комнате, в глубоком кресле. Там этот старец читал пожелтевшие сборники одесских анекдотов и смеялся. Когда подъезжали к Тополиному, красота заката, ослепительная красота гор и моря – это все убило разговор.
Портвейн давно выветрился из голов, молодые парни подустали, им хотелось пива с сигаретами и домашнего уюта. Только старик оставался попрежнему бодр. Он попросил высадить его у моря.
– Окунусь… Закат, – пояснил он.
Он облюбовал этот маленький полукруглый пляж с большим камнем, торчащим из воды, словно слон. Оставшись один, он вошел в холодную вечернюю воду, отражающую великолепие заката, и поплыл. Вышел, растерся махровым полотенцем, проводил взглядом солнце и направился в "Грифон". Быстро темнело. Сияющие насекомые кружились у фонарей. Он не уверен был, что Иоффе придет. Ведь он сегодня, возможно, узнал нечто о своей возлюбленной, чего не знал прежде.