Старик, кренясь под ветром, подошел к веревке, повесил на нее синие мокрые кальсоны. Потом вернулся и сел на крыльцо, не говоря ребятам ни слова.
Желватов шагнул в калитку, он шел враскачку, не спеша, расслабленной, "спортивной" походкой. Могучие плечи его слегка сутулились от привычки к боксерской стойке. Гуськом по вытоптанной, с маленькими лужицами от вчерашнего дождя тропинке они приблизились к трамвайной остановке. "Неужели Желватову в ту же сторону?" - с замиранием сердца подумал Петя.
- Ну ладно, Петрилло, будь! - Ухмыляясь, будто прочитал Петины мысли, Юрка протянул ему руку. - Держи краба. Пойду портвешком освежусь. Ты, небось, откажешься?
Петя замотал головой, и, пожав ему руку, Юрка свернул направо, в сторону Коптевского рынка, к двухэтажным, продолговатым, вытянутым домишкам барачного типа, окружавшим пивной павильон, где в разлив продавалось и вино. Казалось даже, что вначале именно этот павильон был выстроен, а дома уж потом к нему подстраивались, тянулись, как к некоему центру, средоточию человеческой энергии этого мирка.
Трамвай был набит, все теснились, толкались, так что приходилось все время прилагать усилия, чтобы удержаться на ногах, но, наконец уцепившись за поручень, Петя занял удобную позицию, позволявшую абстрагироваться от толкотни: рядом с первым сиденьем около окна. Правда, поразмышлять, как ему хотелось бы, он не смог, и единственное чувство, которое все же снизошло на него, было чувство полной прострации, когда глаз фиксирует происходящее, но душа в этом не участвует. Дефилировали навстречу мимо трамвайных окон магазины, жилые дома-девятиэтажки из панельных бетонных блоков, стройки с грудами мокрого песка и непролазной грязью на подходах. Неслись сбоку, поднимаясь и опускаясь, сорванные ветром желтые и желтовато-зеленые листья, сломанные мелкие веточки. Долго катился стекло в стекло какой-то набитый автобус. Вот и булочную миновал трамвай, вот и поворот, вдали виднелись недавно поставленная бензоколонка и очередь машин на заправку. Петя стал протискиваться к выходу; трамвай был старый, он дергался, взлязгивал, его потряхивало, и, пока Петя сделал несколько шагов к двери, ему дважды пришлось хвататься за поручни. Вот и его остановка.
Он покрутил головой, не идет ли встречный трамвай, перешел линию и свернул на асфальтовую дорожку, с обеих сторон обсаженную кустами боярышника. Дорожка вела к старой добротной постройке тридцатых годов пятиэтажному дому с высокими потолками и толстыми стенами. Ходили слухи, глухие и не очень внятные, что профессорский дом этот строили заключенные; во всяком случае, до того еще, как его оштукатурили, показывали Пете "большие ребята" кирпич, вделанный в угол дома, рядом с окном профессора Кротова; на кирпиче читались корявые буквы, процарапанные чем-то, видимо, еще до обжига: "Кипич делаю заключеный в лагерь", - а внизу большими буквами: "ГОЛУБ".
Немного левее от дома стояло с полдюжины гаражей. А прямо перед домом давно еще насадили газон, вокруг него - клены и тополя; газон потом разделили на два аллейкой, вдоль которой росли липы, в середине разбили клумбы, а по углам высадили кусты сирени. И вместо обычного городского газона получился в результате маленький парк, напоминавший Пете то, что он читал про сады и парки старинных, уже в прошлое ушедших дворянских усадеб. Правда, густота, мрачноватость и полумрак зелени бывали летом, сейчас деревья и кусты стояли скучные, с последними облетавшими листьями.
Хлопнула дверь ближайшего к углу подъезда, и навстречу Пете вышла женщина с небритым, как у мужчины, лицом, коренастая, крупнотелая, неопрятная, носившая гетры и грубые башмаки на толстой подошве, а также даже в жару - свитер и короткий прорезиненный плащ. По внешнему виду ей было от тридцати до сорока лет. От отца, болтавшего как-то с Линой, он краем уха услышал, что каждое утро эта женщина ходит на почту, не доверяя общему почтовому ящику "Для писем", и лично передает в окошечко иногда заказное, иногда простое письмо, послание, душевные излияния на сиреневой (кто-то умудрился увидеть!) бумаге, предназначенные любимому человеку, бывшему однокласснику, бывшему ее первому мужу, который давно снова женат и про нее слышать не хочет. Она нигде не работает и живет на мизерную пенсию по шизофрении в одной квартире с матерью и племянницей-сиротой, совершенно не обращая на них внимания. То пропадает на сутки, то сидит, запершись в своей комнате, ни к телефону, ни к дверному звонку не подходя, будто ее и нет. Вся в своей мечте. Отец добавил, что видит в ней изуродованный природой образ "вечной женственности". Лина тогда помрачнела, а Петя уловил в рассказе только оттенок чего-то непоправимого, что порой в жизни бывает, и подумал, что с ним такого не должно случиться, что он всегда должен быть хозяином своему разуму.
Между средним и крайним, Петиным, подъездами на лавочке, широко расставив ноги в теплых высоких ботах и опершись обеими руками на палку с набалдашником, стоявшую перед ней, расположилась старуха Меркулова, поверх пальто обвязанная еще черной шалью. Рядом со старухой, правда, не на лавочке, а на асфальте, сидела, высунув язык, черная лохматая пуделиха; она тяжело дышала и смотрела на Петю замутненными, слезящимися глазами, не мигая. Профессор Меркулов давно умер, его вдова болела водянкой, была громадиной, ноги колодами, ходила с трудом.
- Как бабушка, Петя? - спросила она, даже не поздоровавшись: это был и знак благоволения к собеседнику, и сознание, что ее возраст позволяет пренебрегать условностями.
- Ничего. Спасибо.
- Да, старая у тебя бабушка. Часто к ней врачи ездят. А она что, по комнате сама ходит?
- Сама.
- Ну тогда еще ничего.
Приблизилась маленькая, сморщенная, в длинной кофте и застиранной юбке старушка: сухонькое тельце, плоская грудь, постоянный серый платок поверх головы и неизменная шерстяная кофта крупной вязки, руки, как всегда, прижаты к груди. И походка такая, будто все время бочком идет. Еще семь или восемь лет назад Матрена Антиповна занимала койку в трехкоечной комнате в подвале Петиного дома, где было общежитие для нянечек и уборщиц из Института. Она вязала почти на весь профессорский дом вещи необходимые, хотя и простые - носки и варежки, убирала квартиры, жила в них, когда профессорские семьи отправлялись отдыхать и боялись оставить добро без пригляда.
- Здравствуйте. Давно всех не видела.
- Ну, Матрена Антиповна, наконец-то пожаловала! Совсем нас забыла, громко сказала Меркулова.
Вместо ответа старушка повернулась, изогнувшись, к Пете.
- Как Роза Мойсевна? Жива еще?
- Конечно! - грубовато-неприязненно буркнул Петя, шокированный и немного испуганный такой прямолинейностью.
- Сколько ей уже? Знала ведь, но забывать все стала.
- Девяносто два, - убавил почему-то Петя бабушке год.
- А мне семьдесят восемь. Совсем плохая стала. Я к вам сегодня зайду навестить. Все болела, больше месяца, никуда не выходила, даже позвонить. Не могла Розу Мойсевну поблагодарить…
- За что это? - спросила недоверчиво Меркулова.
- Она мне каждый месяц десять рублей высылала. Надо спасибо ей сказать.
- Ну уж вначале ко мне. Чайку попьем…
Не дослушав, Петя вошел в подъезд.
2. ЛИНА, ИЛИ БЕЗУМИЕ
Она исходно была какая-то несчастливица, невезучая, но вовсе не походила на ту небритую шизофреничку в гетрах и башмаках на толстой подошве, таскавшуюся каждый день на почту отправлять письма. Лина была красавица, высокая, стройная, черноволосая, с матовым цветом лица, с красивой грудью, длинными ногами и очень гордилась своим носом "с уздечкой", считая это признаком породистости.
Линин отец был сыном Петиного деда от первого брака. Года через два после войны, рассказывал Пете отец, майора Карла Бицына (это была фамилия первой жены деда) посадили по непонятному тогда делу, которое теперь можно назвать "протокосмополитическим". Его обвинили в симпатиях недавнему союзнику - Америке, мотивируя это тем, что он учил самостоятельно английский язык и, будучи наполовину евреем, "восхищался" мощным "еврейским лобби" в Штатах. Так он и пропал в лагерях, а через полгода после его ареста родилась Ленина, и дед-профессор, желая помочь невестке, пригласил их пожить пока в профессорской квартире. Алевтина, так звали мать Лины, недолго дожидалась мужа, завела себе любовника, а тут еще родился Петин брат Яша, и бабушка Роза настояла, чтобы Лина и, главное, ее мать уехали "на свою жилплощадь". Мать Лины собиралась было отсуживать одну комнату у свекра, как учил ее новый любовник, но все же им пришлось уехать, хотя напоследок (это вспоминала Петина мать) Алевтина еще кричала, что не позволит выгнать себя из квартиры, потому что она жена "тоже как-никак сына" Исаака Моисеевича, что не один Владлен у него сын, что если другие сыновья от первого брака неплохо устроились "в жилищном отношении", то надо и о ней подумать. Потом все сгладилось, бабушка Роза и дед, которого Петя не знал совсем, помогали Лине, она подолгу гостила у них, так как ее мать все же сумела выйти замуж за одного из очередных своих любовников и перестала обращать на дочку внимание. Лина даже называла тогда бабушку Розу "бабушкой", и никто уже не вспоминал прошлые обиды и неурядицы, словно их и не было.
А потом Лина стала бывать у них в доме много реже, и когда Петя подрос, он видел ее случайной гостьей: красивой, веселой, нарядной женщиной, почему-то называвшей его "маленьким братиком" и смеявшейся каким-то странным горловым, необычно волнующим смехом, каким мама никогда не смеялась. Лина как раз тогда поступила, а затем окончила труднейший, по словам папы, институт - Архитектурный, сокращенно МАРХИ, причем с отличием, с "красным дипломом". И вились вокруг нее молодые гении, предлагая себя в спутники жизни, с некоторыми Лина приходила к ним в гости, но бабушка Роза отрицательно качала головой: мол, слишком молод, положиться нельзя. А Лина тогда цвела, чувствуя себя примой, но ни за кого из "гениальных мальчиков" она так и не пошла, а отбила мужа у какой-то женщины с тремя детьми - именитого архитектора и дизайнера Диаза Замилова.
Они жили в ее комнатке на Красной Пресне (мать Лины к тому времени умерла, а Замилов оставил квартиру бывшей жене и детям), первое время были счастливы. Но была Лина по молодости кокетлива, а Диаз, по-восточному ревнуя, бил ее, что, разумеется, перенести она не могла и ушла: и от него, и одновременно из Гипротеатра, где они вместе работали и где она оставаться не хотела, чтобы не слышать радостных соболезнований подружек и их же сплетен. Ушла в никуда (Пете этот ее поступок казался безумием), ничем и никем не защищенная, нигде не работала и работы не искала. Как она попала в сумасшедший дом, Петя не знал. Отец что-то глухо говорил об их родственнице, вдове дяди Миши Бицына, враче-психиатре, докторе медицинских наук. Приехав навестить несчастную, брошенную мужем племянницу, она на следующий день прислала за ней перевозку. Два месяца психушки дались Лине непросто: в ней что-то сломалось, пружинка, которая делала ее примой. К тому же она считала, что в документах ее стоит теперь непременно какой-нибудь таинственный знак, сообщающий о пребывании в дурдоме, и ни один отдел кадров ее не пропустит, уж пусть она лучше будет голодать. Для подработки она писала шрифты, чертила дипломникам конкурсные проекты, пыталась давать уроки черчения, но все это неудачно, доход имела скудный; помогала деньгами бабушка Роза, а потом у бабушки случился удар, и Петин отец уговорил Лину переехать к ним.
Это, конечно, поддержало ее материально, но и словно загнало в еще больший ступор: она по-прежнему не искала работы, бросила писать шрифты, перестала давать уроки, утвердившись в мысли, что ей ни в чем все равно нет удачи. И с Ильей Тимашевым у нее как-то неладно получалось. Он тоже был женат.
Петя позвонил и через минуту услышал быстрые женские шаги. Лина стояла на пороге, раскрасневшаяся, немного распатланная, в кухонном фартуке поверх темно-фиолетового вязаного платья, и прикладывала палец к губам. Это означало, что бабушка спит. Петя понимающе моргнул. Как осажденные в крепости, они объяснялись знаками, чтобы их случайно не подслушали соглядатаи противника. Петя шагнул в коридор-прихожую, и Лина, придерживая язычки замков, тихо прикрыла зверь.
- Совсем замучила меня утром, - пожаловалась Лина чуть слышно. - Трижды "неотложку" требовала, мне уж звонить туда неловко было.
- Ничего, - тоже шепотом ответил Петя. - Четвертое управление на машине ездит, не развалятся.
Лина согласно кивнула и двинулась на кухню, а он просочился в свою сыроватую, даже промозглую, а зимой просто холодную комнату. Зимой здесь выше пятнадцати градусов температура не поднималась. Поэтому в комнате всегда стоял электрический камин - синий прямоугольный ящик из железа на четырех ножках с открытой спиралью за решеткой. От выкрашенных масляной краской в зеленоватый цвет стен несло сыростью. Петя воткнул штепсель электрокамина в розетку, переоделся в теплый тренировочный костюм. Потом, как пушкинский скупой свое золото, осмотрел книги, которые он сейчас читал, перечитывал или собирался читать. Хоть Лина и ворчала по поводу этих книг, что они ничего не стоят, Петя считал их своим богатством. Были тут и учебники, вроде трехтомника Ландсберга по физике, и книги для мысли и души: Норберта Винера "Творец и робот" и "Я - математик", Леопольда Инфельда и Альберта Эйнштейна "Эволюция физики", Макса Борна "Моя жизнь и взгляды", И.С.Шкловского "Что такое вселенная?", и любимые - "Эварист Галуа" Инфельда и "Эйнштейн. Жизнь и взгляды" Б.Г.Кузнецова. Положив книгу об Эйнштейне на нижнюю полку тумбочки, прикрепленной к деревянному изголовью кровати, он вышел на кухню.
Между плитой и раковиной мостился небольшой кухонный столик, на нем Лина чистила овощи, споласкивала их под струей холодной воды и сразу бросала в кастрюлю с кипятком, уже стоявшую на огне. С самого отъезда родителей в доме не варили больше мясных супов, потому что бабушке нужна была легкая для усвоения еда, а Лина не возражала, ибо и себя хотела ограничить в потреблении пищи, "чтобы не потерять форму". На второе обычно был либо вареный язык, либо вареная вырезка, либо котлеты из вырезки. Все это приносилось (да еще, скажем, докторская колбаса, от которой и в самом деле пахло мясным духом) из распределителя, то есть столовой лечебного питания, к которой бабушка была прикреплена как старый член партии. Но таких, как она, было там немного. Пока она была здорова, Петя ездил с ней на улицу Грановского, где отоваривались сами владельцы карточек, как правило, мужчины с толстыми затылками и крутыми, могучими плечами, так что маленькая, подтянутая, хотя и властная, бабушка Роза была каким-то непонятным исключением. Получив сразу на несколько дней порции хорошо упакованных продуктов, мужчины шествовали к своим служебным машинам, такие одинаковые, что странно, как их узнавали шоферы, тоже, кстати, похожие один на другого холуйскими рожами. Теперь они с Линой по очереди ездили в распределитель "для членов семьи" около кинотеатра "Ударник".
- Ну, так что у вас с Лизой слышно? Уж мне-то, старушке по сравнению с вами, к тому же твоей близкой родственнице, можешь в своих изменах и флиртах сознаться!.. Скажи, завел новую девочку? Шучу, шучу. Ты спокойный и верный. Это хорошо. И гением себя не мнишь. Нынешние гении либо сумасшедшие, либо пьяницы. Никогда не обманывай любящую женщину, которая все тебе отдала.
Петя похолодел от этих слов, потому что он и в самом деле подозревал, что Лиза ему хочет "все отдать".
- У твоей Лизы, надеюсь, современные представления о жизни, - говорила Лина, закончив наконец возню с овощами и повернувшись к нему. - Ах, я завидую вам! Вы такие молодые, беспечные, никаких проблем! Вы можете бездумно веселиться. Что ж ты не сводишь свою даму в театр? Не все же по кино околачиваться. Женщин нужно уметь культурно развлекать. Я уж и одна здесь посижу. Много ли мне надо! - хотела она пококетничать. Но прозвучали эти слова искренне и грустно.
А Петя обрадовался, так неожиданно получив индульгенцию на нынешний вечер, и, похоже, не сумел скрыть радости.
- Сегодня веду. На "Дон Кихота" булгаковского.
Вдруг из бабушкиной комнаты из-за плотно затворенной двери донеслось громкое проникающее во все углы квартиры:
- А-а! Лина-а!
Петя вскочил. Лина от неожиданности чуть не уронила миску с фаршем. Но не уронила, поставила на кухонный столик и тыльной стороной руки отодвинула в сторону волосы с глаз.
- Фу, вот так всегда. Крикнет, аж сердце в пятки уйдет.
- Кто там? - доносилось из-за двери. - Я проснулась, а со мной никого. Все, все меня забыли. Я как в тюрьме. Одна, все время одна-а! Лина-а! С кем ты говоришь? Кто пришел?
- Это Петя! - раздраженно крикнула в ответ Лина и уже тише добавила: Звонили ей из парткома и из газеты. Берут сегодня у нее интервью как у старой большевички. Я ей говорила, но старуха наверняка все забыла.
Петя, глянув на расстроенное и несчастное лицо Лины, подумал, что, помимо всех ее забот, Илья Тимашев не заходил и не звонил уже третий или четвертый день.
- Ли-на! Пе-тя! Где вы? Петя! Внук мой! Ты где?
- Пойди посмотри, что ей там нужно. А я быстро котлеты доделаю.
Петя шел по коридору мимо книжных полок во всю стену под причитания, доносившиеся из бабушкиной комнаты:
- Что же ты ко мне не заходишь? Я тебе надоела? Я всем надоела. А что я могу поделать? Не умираю. Никак не умираю.
Бабушка лежала на диване в мятом байковом халате, ноги ее были укрыты красно-черным шотландским пледом, глаза устремлены в потолок, и все свои речи она уже привычно произносила, не имея перед глазами слушателя, почти нараспев. Рядом на круглом столике лежали стопкой газеты, стояли пузырьки с лекарствами, около них очки без оправы, развернутая "Правда" валялась в ногах. Остальные газеты бабушка еще не смотрела. Над головой у нее - в рамке под стеклом - висела увеличенная фотография деда, человека с большим лбом, добрыми глазами и маленьким подбородком. Пахло мочой: под столиком с газетами стоял синий ночной горшок. Видимо, Лина его забыла вынести, а у бабушки то ли сил не хватило, то ли она демонстративно его оставила, чтобы чувствовать себя совсем заброшенной и чтобы все это поняли. Еще пахло немытым старушечьим телом, лекарствами и духами, воздух был спертый, нечистый. Пол был неметен, валялись какие-то бумажки, обрывки лекарственных упаковок, рецепт с красной полосой из Четвертого управления и засморканный носовой платок.
В больнице бабушку коротко постригли, и теперь было видно, особенно с затылка, что волосы у нее не только седые, но и редкие настолько, что, несмотря на взлохмаченность, просвечивала сквозь них покрасневшая кожа. Петя кашлянул, и бабушка, повернув голову к двери, с полубессмысленным ужасом уставилась на него безресничными глазами.
- Ты разве здесь? Мне мальчик сказал, что у тебя пошла кровь горлом. И тебя забрали в больницу. Как моего первого мужа. Он был похож на Горького, и все принимали его за Горького.
- Какой мальчик? - перебил ее Петя.
Бабушка задумалась, успокаиваясь потихоньку.