– Ты же молодой. Неужели по-другому нельзя? Неужели у тебя были такие зубы гнилые?
– Были. Гнилые. – Ответил Телегин. – А у тебя нет? – Он водрузил мост на место. – Какая разница. Тут нельзя без зубов.
Некоторое время ехали молча. Чибирев смотрел в окно и видел за стеклом себя, прозрачного, протыкаемого стремительными огоньками. Сказал:
– Это тебе за Холокост.
– Знаю. – Ответил Телегин. – Сам поражаюсь.
Вышли, чтобы пересесть на другой поезд. По платформе Тепин метался. Изволновался – все нет и нет. Есть! Бросился обниматься с друзьями.
– Ты никак соскучился, Тепа?
Похоже на то. Аж глаза увлажнились. Или он так обрадовался товару?
– Восемьсот штук, – сказал Чибирев.
– Блядь! – похвалил Дядя Тепа товарищей.
Он похудел. И помолодел как будто. До тридцатника на вид он теперь не дотягивал. Воздух, питание.
Перетащили вчетвером через подземный переход многопудовый багаж. На другой платформе Дядя Тепа забеспокоился:
– А мух? Мух не забыли?
– Мух – заебись. Полная банка.
– Водку привезли?
– А как же.
– Доставайте.
– Прямо здесь?
– За встречу.
Они распили пол-литра "Столичной" прямо из горлышка – в три приема: сначала за встречу, потом за удачу (на платформе не было никого), потом (уже в поезде) – просто так, в дежурном порядке. Стало весело всем, хорошо. Прошел контролер по вагону, Телегин предъявил билеты. Щукин и Чибирев чувствовали, как стремительно адаптируются к обстоятельствам.
– Ландшафт промышленный, смотрю, – поделился Чибирев наблюдением.
Телегин пояснил на правах старожила:
– Рурский бассейн. Шахтерский район. Агломерат. Дядя Тепе не терпелось взглянуть на товар. Был он возбужден – то руки тер, то бил себя ладонью по колену. Опасно такому показывать.
– Давай доедем когда, – сказал Чибирев.
– Мы куда едем? – Щукин спросил. – К тебе или как?
– Нет, я далеко. До меня так не доедешь.
– Сначала к нам, в Рекклингхаузен, – сказал Телегин. – Переночуете. А завтра вечером поедете с ним.
– У меня хорошо, – сказал Дядя Тепа, – у меня просто рай.
В Рекклингхаузен приехали за полночь. Пешим ходом держали по городу путь, с частыми и продолжительными перекурами. Пусто было на улицах, никого. Здесь рано ложатся и рано встают. Дядя Тепа никогда не привыкнет рано вставать. А Телегин почти научился.
Лестница не была похожа на нашу. Жили Телегины на втором этаже.
Майя, если придираться, строго говоря, была хохлушкой, а не еврейкой. Возможно, в ней текла греческая кровь: учиться в Питер на химика-технолога она приехала из Керчи. При ней всегда был ровный смуглый загар, даже зимой; от нее, чернобровой и темноволосой, веяло знойностью – дочь степей, юг, темперамент. Кареокая. В Германии ее могли бы легко принять за турчанку. Ну, раз еврейка, пусть будет еврейка.
Щукин был знаком с ней едва-едва, а Чибирев и того хуже; да и с Телегиным оба не очень-то приятельствовали. Это Дяде Тепе, сверхобщительному от природы, было свойственно быть своим – и в том, и в другом, и в третьем кругу. Супруги Телегины к тем относились, с кем приятно придумывать авантюры. Заводилой Майка была. Год назад в Петербурге Дядя Тепа, Леня и Майя едва не продали неким арабам термос опяточной муки – сей грибной порошок выдавался за "высокотехнологичный секретный материал", "катализатор", необходимый в ядерной промышленности, – дело в том, что опята, собранные в Лужском районе, заметно фонили (~ 40 мкр/ч). Но – сорвалось. Слава богу. Иначе трудно представить последствия сделки. К лучшему все.
После этого случая с легким сердцем – сначала Телегины, потом Дядя Тепа – помогали совестливой Германии в терапии ее коллективного бессознательного, позволяя себя реализовать объектами европейской гуманитарной помощи – в самом радикальном и почетном модусе: в убежиществе.
Хотя один был едва-едва, а другой и того хуже с Майей знаком, когда вошли в дверь, расцеловала, как родных, и того, и другого, и – продолжим нумерацию – третьего (а Телегина, как самого родного, целовать не стала) и тут же спросила, что будут есть.
– Что дашь, – сказал Дядя Тепа.
Глобальный метаморфоз, переживаемый в то время Россией, в числе основных составляющих имел революцию быта. Новый быт обещал победить дизайном и упаковкой. Количеством, разносортностью, одноразовостью. Богатством красителей, удобосъедобностью, глянцем. Но так получилось, что население огромной страны в своем подавляющем большинстве в первый же год великих реформ (по существу, в первые же дни 1992 г.) лишилось практически всех сбережений; теперь предстояло узнать, что такое гиперинфляция, – вожделенная революция быта в стремительно нищающей стране пошла кривобоко. Народ еще не спешил нести на помойки добротные родные телекомоды – цветоносные "Рубины" и "Радуги"; заморский стаканчик, пластмассовый и одноразовый, не вытеснил еще признанного аборигена – стакан стеклянный, граненый.
Но выбор был сделан, и старое погибало. Гибло общество, которое ценило идеи выше вещей; скажем, идеи вещей выше самих вещей – за простым отсутствием этих вещей или, в лучшем случае, дефицитом. Что касается великих идей, объединявших некогда социум, то их умопостигаемость ныне заменялась другой добродетелью – натуральной предъявленностью к потреблению прежде немыслимого числа сортов колбасы, причем ассортимент чего бы то ни было грозил расти и расти, было бы кому покупать. На прилавках, еще недавно пустовавших, образовались товары в основном иностранные, хотя и поддельные в значительной части. Но на это ведь надо и время, и опыт, и денег чуть-чуть, чтобы, рискнув честным заработком, понять, почему "Наполеон" совсем не "Наполеон" (давно ли спиртное шло по талонам?), а нечто разлитое где-то в Польше. Пока россияне пытались осознать себя цивилизованными потребителями, им, усомнившимся в подлинности всего своего, продолжало мерещиться предъявление истинности любым говном в импортной упаковке. Запад между тем являл себя всего нагляднее на российском телеэкране с непривычной для зрителей методичностью – агрессивной рекламой чудо-шампуня. Реклама на ТВ была еще в диковинку и воспринималась меньше всего как призыв пойти и купить; скорее это было послание, мессидж – из инобытия, из райских кущ, из эдема – благая весть о счастливом образе жизни. Иными словами, тогдашний российский рай существенно отличался от западного первообраза – рая, в который попали Чибирев и Щукин.
Если бы не Дядя Тепа, организовавший экспедицию в Германию, они бы так и продолжали ощущать себя самыми обыкновенными смертными. Шутка ли сказать, начало девяносто третьего, а им до сих пор не доводилось объегоривать ближних (или даже не ближних, далеких) физических лиц; юридических – тоже. Они не удосужились (или постеснялись) не свое сделать своим, подобрать по обломку-другому рухнувшего государства (это ли не обломовщина?), а всего-то делов – наклонись, подними и неси в свой закуток, если плохо лежит и тем более под ногами. Оба придерживались правильных убеждений, по-честному верили в либеральные ценности и, как представители передового, революционного класса (интеллигенция), имели некоторые заслуги перед новым демократическим режимом, а потому ощущение аутсайдерства, все чаще посещавшее обоих, и Щукин, и Чибирев находили каким-то досадным синдромом временного недомогания.
Они не были небожителями, но и быт для обоих не был чем-то сверхценным.
А Телегин все спрашивал: "Ну как?" И Телегина интересовалась: "Понравилось ли?" Больше всех знать хотел Дядя Тепа: "Ну? Что почувствовали? Расскажите!"
Каждая деталь между тем домашнего интерьера (осмотр квартиры, двухкомнатной, с широким балконом) подсказывала правильный, однозначный ответ, каждый предмет вопиил о благополучии этого мира.
Они ели брюссельскую капусту – из пакетика – размороженную и подогретую в микроволновке (деликатес?). Был "Горбачев". Оказалось, что "Горбачев" – не в честь Горбачева М. С., а в честь Горбачева другого. "Видишь, форма какая?" Щукин видел: горлышко бутылки распухало церковной маковкой. А у нас все бутылки были стандартные…
"А у нас", "А у вас" произносилось чаще всего.
Ночь была. Московского времени не было.
То ли о родине затосковав, то ли наоборот, Щукин вдруг закручинился, молчаливым стал, невеселым. Их "Горбачев" уступал нашей "Столичной", хотя мнения разделились. Странная веселость овладевала Чибиревым – вот задаст вопрос и, не дожидаясь ответа, совершит как бы акт, сказать можно было бы, подхихикивания, если бы не подъеекивал он: е-е-е-е-е-е… – много е – быстро и через дефис – словно кто-то дергал его за веревочку.
– У вас что же, хлеб нарезанным продается? Е-е-е-е-е-е…
(Целокупной буханкой хлеб продавался в российских булочных. Россия не знала нарезки.)
У Майи на носу были веснушки. Ей нравилось отвечать обстоятельно. Она звонко смеялась. Телегин тоже был бы рад что-нибудь рассказать, но за столом жена слова сказать не давала.
Кто был радостней всех, так Дядя Тепа. Он от радости был вне себя: вне себя он хотел воплотиться в гостей, их глазами смотреть на действительность – на нарезку, на тостер, на консервированные шампиньоны, – здешние знаки материального мира (в России его окружали другие) вновь возбуждали в нем еще не забытый восторг первосвидетельства.
Наибольшая радость его обуяла еще до того, как сели за стол, – когда, сгорая от нетерпения, он достал из щукинского рюкзака первую свертку изделий. Все изделия были распределены по "букетам" (его терминология), десять изделий в "букете", каждый "букет" перетягивался черной аптечной резинкой. Первая свертка оказалась "букетом" изделий с ручками синего цвета. Дяде Тепе ужасно понравилось, он воскликнул: "Что надо!" Отделив одно изделие от "букета", ловко вертел его в руке, словно это был инструмент тамбурмажора. Майя хлопала в ладоши.
Говорили о немецком менталитете, когда невеселый Щукин перевел взгляд со стола на "букет", брошенный на пол. Он словно проснулся:
– И это можно продать?
– Десять марок штука! – радостно объявил Дядя Тепа.
– Не верю.
– Нет, если бы лежало на прилавке, никто бы, конечно, не купил, но ведь я же работаю!
Тут выяснилось невероятное. Ни Щукин, ни Чибирев никогда не видели, как Дядя Тепа работает.
– Да вы что! – изумилась Майя Телегина. – Разве он вам не показывал это в России?.. Как делает это?..
– Ты имеешь в виду, как работает эта штуковина? – Спросил Чибирев. – Вообще-то, мы сами знаем. Шлеп – и готово.
Дядя Тепа захохотал, услышав такое. Майя сказала:
– Я не про эксплуатацию, я про то, как он представляет.
– Что – представляет?
– Товар!
Воззрились на Дядю Тепу: хватит валять дурака, за дело, маэстро!
– Тепа, они не знают! Обязательно покажи. Прямо сейчас!
– Мне столик нужен.
Раздвинули складной столик, поставили посреди комнаты.
– И мух.
Литровая банка с мухами транспортировалась в рюкзаке Чибирева. Извлекли.
Дядя Тепа подошел к столику, справа от себя положил "букет", взял обеими руками банку.
Банка с мухами напоминала банку с вареньем. С черничным вареньем. Она и закрыта была по-домашнему, как закрывали когда-то варенье, – бумагой, перетянутой опять же аптечной резинкой на горловине. Дядя Тепа умилился. Воспоминание детства. Бабушка Оля. Кладовка. В две шеренги на полке построены банки с вареньем. На бумажных закрышках надписи вроде: "Черника. 1966". Он открыл банку, поднес к лицу и зачем-то понюхал ее содержимое. Двумя пальцами вынул муху.
– Хорошо бы пинцетом! – подал голос Телегин.
– Тсс! – приструнила Майя супруга.
Дядя Тепа, не отводя от мухи взгляда, шевельнул мизинцем: не отвлекайте!
Положил на стол – ближе к левому краю.
Этих мух продавали на Невском проспекте в магазине "Охота и рыболовство". Штука – пятак. Черненькие, из пластмассы. Когда были совсем дураками (первый курс, стройотряд и т. п.), считалось прикольным подбросить в компот или посадить на котлету. Вот и Телегину Майю посетило воспоминание: едет в метро, рядом за поручень держится мачо, красавчик – с печатью таинственности на лице, для данных мест (лица и метро) нетипичной, отчего за лицо цепляется взгляд, – их взгляды встречаются – мачо открывает медленно рот и высовывает язык – на языке сидит черная муха. Смешно.
Мухи действительно были словно живые – выпуклоглазые, с тремя (что характерно для всех насекомых) парами ног и даже с прожилками на сложенных крылышках. Щукин однажды пытался на муху ловить карасей, не очень удачно.
Дядя Тепа вынул одно изделие из "букета". Все мухобойки в этом "букете" были с ручками красного цвета.
Дядя Тепа любовно потрогал бьющую часть мухобойки – прямоугольную шлёпалку жесткой кожи.
Покачал орудие на руке, словно прикидывал вес – в самый ли раз – не много ль, не мало ль?
– Сосредотачивается, – сказал Телегин.
– Тссс! – Майка сказала. Готов.
Дядя Тепа взмахнул мухобойкой и закричал: "Ахтун, ахтун!" Щукин и Чибирев, не владевшие немецким, поняли без перевода.
Они также поняли – без перевода: это очень корявый немецкий. Однако не понимали пока, что корявость Дяде Тепе на пользу.
Крича, Дядя Тепа манипулировал мухобойкой – то размахивал ею над головой, то с ловкостью демонстрировал тамбурмажорские штучки.
Перевод его выступления примерно таков:
"Дамы и господа!..
Как хочется иногда поохотиться!..
У вас нет возможности пойти на охоту?..
Не расстраивайтесь! Я научу вас, как быть охотником, не выходя из дома!..
Не надо убивать волков, медведей, белок, лисиц!..
Давайте убивать мух!..
Мухи – разносчики болезней!..
Испытайте азарт охотника!.. Убейте муху!..
Убить муху – это очень полезно!.. Убейте муху с пользой для здоровья!.. Убивая муху, вы снимаете стресс!..
Вам жалко муху?.. У вас нет мух?..
Не расстраивайтесь!.. Я подарю вам искусственную муху!..
Моя муха многоразовая!.. Ее можно бить много раз!..
Боевое орудие против мух из естественных материалов!.. Всего десять марок!
И одна муха бесплатно!
Внимание! Внимание! Демонстрирую принцип действия боевого орудия против мух из естественных материалов!..
Глядите все! Видите муху?
– Бац!!!!!
Муха капут!!!"
Финал выступления был особенно зрелищен. Бац и капут – это целая сцена. Дядя Тепа не торопился, бац и капут, прихлопнуть объект. Прищурив левый глаз и вытаращив правый (так, что начинала дергаться бровь), он, задержав дыхание, вытянув шею, долго, расчетливо, концентрируясь, (тут бы барабанную дробь) целился в муху, чтобы, выбрав момент (вдруг улетит?), с решительным воплем победителя обрушить на нее всю мощь своего орудия. В одно мгновение мухобой преображается весь: только что он был сама ответственность, и вот – сам самый восторг!
– Десять марок, – уже по-русски подвел итог Дядя Тепа.
Поразительно, муха держит удар! Ее лишь перевернуло кверху животиком, и лапки ее слегка распрямлялись. Дядя Тепа взял пластмассовую за вытянутую ножку и торжественно продемонстрировал публике.
Аплодисменты.
– А вы знаете, он действительно срывает аплодисменты, – радовалась Майка, хлопая громче всех – от души. – Ведь артист, артист!
Приложив руку к сердцу, Дядя Тепа отвесил поклон.
– Тут главное толпу собрать, – сказал Дядя Тепа, – чтобы стояли и слушали.
Майя:
– Тебя не послушаешь!
– И потом, финал. Хорошо шлепнуть надо. – (Шлепнул он очень хорошо – гостей из России пробрало). – Налейте.
– Не кричи только больше, – Майя сказала и объяснила гостям: – Соседи. Запросто полицию вызовут.
Оказалось, что здесь нельзя ночью шуметь. Что здесь очень строго.
"Горбачев" завершился. Налили из предпоследней – "Столичную" (последняя будет – энзэ), – Щукин и Чибирев законопослушно привезли каждый по паре 0,5 – предельно разрешенную "дозу для ввозу".
– За твой бенефис! – провозгласил тост Леня Телегин. Майка сказала:
– За наше общее дело! Ведь мы ж компаньоны.
– Я же на их деньги вас выписал, – сказал Дядя Тепа Щукину и Чибиреву.
– И наша поездка окупится? – спросил Чибирев. – Е-е-е.
– А ты перемножь, перемножь… десять марок на число мухобоек!
– То есть вы хотите сказать, – Щукин сказал, – что это действительно покупают?
– По десять марок, тебе ж говорят!
– Вот эту херню?.. За нее десять марок?.. Бред какой-то!.. Они парят нас, Борька. Ну, посмотри на них, ведь это бред, не может быть такого!.. Да кому тут мухобойки нужны? Тут и мух нет!
– Есть! – воскликнула Майя.
– Дело не в том, есть мухи или нет мух, – сказал Телегин. – Дело в том, что здесь часто покупают бесполезные вещи. И это в порядке вещей.
– Здесь уважают рекламу, – сказала Майка. – А у него и реклама, и сразу спектакль.
– Что же мешает им самим этих мухобоек наделать?
– Зачем? Им не нужны мухобойки. Я же говорю, бесполезная вещь.
– У меня в голове не укладывается, – сказал Щукин и посмотрел на Чибирева. Тот хотел что-то спросить, но только еекнул:
– Е-е.
– Видишь ли, – сказал Дядя Тепа, – если бы в магазине, на прилавке, тогда бы да, ты был бы прав, там и даром никому не надо, но на рынке, вот, как я, вот так… Знаешь, тут любят аттракционы. Зрелища любят. И готовы за них платить. За артистизм…
– Я и сам не верил, что получится, – признался Телегин. – Мне бы такое и в голову не пришло. А вот он придумал, у него получилось.
– Потому что он гений, – сказала Майя. – Тепа, ты гений!
Чибирев пошел в туалет, его покачивало. Со стены в туалете спускалась искусственная лиана. День был тяжелый, устал. Вспомнил, что читал где-то, будто в Германии туалетную бумагу делают из трухи, в которую измельчают некондиционные ассигнации. Когда вышел, Дядя Тепа рассказывал:
– …они только тогда муху замечают. А до этого – нет. Они все время на мухобойку глядят, и лишь когда целюсь – на муху. Думают, что живая и сейчас улетит. Я им хоть и говорю про искусственную, они все равно не сразу врубаются, думают, что живая сидит на столе. Иногда даже рукой машут, спугнуть хотят. А я шарах – и нет мухи! А потом показываю – пластмассовая! Тут уже общее ликование. А еще…
– Стой! – перебил Чибирев, – мы знали, что мы везли, мы знали, что ты продаешь мухобойки. Но не за такую же цену! Ну, марка, ну, две… Но – десять!..
Дядя Тепа постучал изделием по столу.
– Ручка деревянная, да? А дерево здесь дорогое. А вот эта хуевина, видишь?.. она вообще из кожи. Из бычьей. А кожа здесь дорогая. Я же говорю: естественный материал. Из кожи и дерева… Тут нет ничего подобного. Она дорого стоит.
– Надпись еще, – напомнила Майя.
– Да. Вот. Читай. "Ц." Что такое? Потом: "16 к." Почему 16?
На деревянной ручке изделия поверх краски стояла печать: "Ц. 16 к. ТУ 342-79 СБК-11б".
– И что? – едва не взревел Щукин.