– Даже не знаю. Это может быть кто угодно. Но, скорей всего, тот, кто живет либо в моем доме, либо в доме напротив. А подозреваю ли я кого-нибудь конкретного? Знаешь, могу поставить пятьдесят против ста, что это сосед с третьего этажа. Он не женат, живет с матерью, и я ни разу не видела его с подругой. Зато он всегда со мной вежливо здоровается, улыбается, пару раз будто хотел что-то спросить, но в последний момент передумывал. Он работает в нашей аптеке и…
– Погоди, это такой мужчина лет сорока пяти, в очках, довольно приятной наружности? Помню, однажды мы вместе с тобой зашли в аптеку мне за аспирином, и ты шепнула, что аптекарь – твой сосед.
– Да, он. Сегодня, когда я шла к тебе, мы столкнулись в подъезде. Он открыл мне дверь, пропустил, а затем сказал, что я хорошо выгляжу, – Нора вздохнула. – Понимаю, что его поведение сложно расценить как поведение влюбленного мужчины, скорее как поведение воспитанного и вежливого человека, но я не знаю, на кого еще думать.
– Жаль, ты не сохранила первые письма. Было бы любопытно на них взглянуть. Это по содержанию какое-то странное. Знаешь, мне кажется сомнительным, что человек, его написавший, может работать в аптеке.
– Потому, что это письмо выглядит так, будто его написал человек… со странностями?
– М-м… Да. Впрочем, мы не знаем, что он тебе написал в предыдущем, которое ты выкинула не читая. И, кстати, ты сказала, что встретила фразу про улицу разбитых зеркал уже не раз за последние дни. Где? В его письмах?
– Нет. Один раз в газете – заголовок к какой-то статье. И второй раз услышала от другого соседа.
– Погоди-ка! Соседа?
– Нет, Рут, – засмеялась Нора. – Этому соседу уже за шестьдесят, он счастлив со своей женой. Я не раз вижу, как эта пара ходит, держась за руки. И у них трое внуков, которых они забирают из школы и занимаются ими до тех пор, пока за детьми не приезжают родители. Этому соседу просто некогда писать мне такие письма!
– И все же я бы не скидывала его со счетов.
– Его фраза относилась совсем к другой ситуации. Моя улица и правда улица разбитых зеркал. Автомобильных, – усмехнулась Нора.
– Что еще раз подтверждает твою гипотезу о том, что письма пишет кто-то из твоего или соседнего дома.
– Но не этот сеньор.
– Ладно, – нехотя сдалась Рут. – Знаешь что? Давай пройдемся до аптеки и посмотрим на твоего соседа-аптекаря!
– Зачем?
– Ну, я гляну на него еще раз, внимательней, и скажу точно – он или не он. У меня на людей чутье.
Нора тут же представила себе, как Рут в аптеке в упор уставится на фармацевта. А с нее станется и спросить в лоб, не он ли автор анонимных писем.
– Нет, не надо. Давай подождем. Посмотрим, как будут развиваться события.
– Держи меня в курсе! – строго наказала Рут.
– Непременно.
– Когда тебе выходить на работу? Завтра? – сменила тему подруга.
– Да.
– Значит, не сможем пообедать вместе. Жаль. Хотела тебя пригласить. Зайди ко мне вечером, когда будешь возвращаться. Выпьем вместе кофе и поговорим. Сейчас мне нужно вернуться к работе.
– Пока вдохновение не ушло, – засмеялась Нора, разгадав за словами подруги ее нестерпимое желание поскорей вернуться к реставрации драгоценного комода. Когда вдохновение овладевало Рут, бесполезно было толковать с нею о чем-то другом. Разговор о письме – небольшое исключение. Но и то потому, что происшествие показалось подруге выходящим за рамки нормального. И даже несмотря на это, письмо проиграло в битве с комодом с большим отрывом в счете.
– Ладно, беги к себе в мастерскую. Рада была тебя видеть!
– И я. Ужасно-ужасно по тебе соскучилась!
– И все же недостаточно, раз предпочитаешь моему обществу компанию комода, – не удержалась от веселой подколки Нора.
– Извини, – расплылась в широкой улыбке Рут и потерла большим пальцем кончик среднего. – Когда вдохновение зудит вот тут, в пальцах, заставляя их гореть и чесаться, сопротивляться ему бесполезно. А то обидится и долго не будет приходить.
– Беги! – махнула рукой Нора. – Я расплачусь.
– Завтра кофе угощаю я! – крикнула Рут, качнула на прощание волосами-пружинками и скрылась за тяжелой дубовой дверью.
Нора еще посидела какое-то время в одиночестве, перечитывая письмо и думая, кем оно могло быть написано. Сейчас, после разговора с подругой, подозревать аптекаря ей казалось нелепым. И чем дальше Нора читала написанное, тем больше ей казалось, что автор письма – третий подозреваемый, о котором она не рассказала Рут. Овдовевший старик с верхнего этажа, к которому раз в две недели приезжает взрослая внучка. Нора дважды помогала соседу донести покупки из магазина до лифта. И за эти короткие моменты общения словоохотливый старик успел рассказать о себе – и про умершую шесть лет назад супругу, и про внучку, и про свою любовь к книгам. Да, больше писать письма некому. Все сходится. Но что делать со своим открытием и как вести себя дальше со стариком соседом, Нора не знала. Она расплатилась по счету, поблагодарила хозяина кафе и вышла на улицу. В этот последний день августа солнце палило так нещадно, будто август не шел на убыль, а достиг своего максимального пика. Лето вдруг представилось Норе не в виде сезона, а в виде радиоволн, а все, что ее окружало, – огромными радиоприемниками, настроенными на одну летнюю волну. Все, мимо чего проходила Нора, на что наступала, чем дышала, транслировал в прямом эфире удушающий зной – поры каменных кладок, плитки тротуаров, дорожное покрытие, потерявшие упругость листья, шуршащее за спиной море, шорох автомобильных шин, дрожащий разогретый воздух. Удушающая жара, сводящая с ума. Те пятнадцать минут по раскаленным улицам, что Нора поднималась к своему дому, показались ей вечностью в аду. Выпитый кофе свернулся в желудке колючим ежом, и девушка пожалела, что вместо него не заказала ледяной минералки. Но вспомнив о том, что у нее в холодильнике стоит запотевшая бутылка минеральной воды, взбодрилась, как пересекающий пустыню путник при виде оазиса, и зашагала уже бодрее.
Нора подходила к своему подъезду, когда увидела возле него соседнего парня. Молодой мужчина по будням ездил до Барселоны на той же электричке, что и она. Впервые Нора увидела его чуть больше года назад, когда переехала в новую квартиру. Она заходила в свой подъезд, а парень вышел из соседнего. Но тогда не он привлек внимание девушки, а красавица хаски – дымчато-серая, с белой грудью и пронзительно-голубыми глазами. И уже позже Нора увидела соседа на станции: год назад он сел в тот же поезд, что и она, и с того дня присоединился к группе постоянных пассажиров, которых девушка встречала ежедневно в течение рабочего года. Мужчина был симпатичным, чуть выше среднего роста (а в сравнении с невысокой Норой казался рослым), спортивного сложения. Удлиненные волнистые волосы молодой человек зачесывал назад, и прическа его держалась безупречно в любую погоду, и это заставляло Нору подшучивать про себя, что наверняка парень выливает на голову добрую порцию укладочного средства. Полгода назад к нему присоединилась девушка – невысокая брюнетка с копной вьющихся волос. Молодой мужчина каждый раз дожидался подругу возле турникетов, а она постоянно опаздывала и торопилась к нему навстречу с виноватой улыбкой зачастую уже в тот момент, когда поезд подходил к станции. Они вместе торопливо засовывали свои билеты в щель турникета и бежали к предупреждающе сигналящим перед закрытием дверям электрички. И когда вбегали в поезд, праздновали свою маленькую победу коротким поцелуем. Девушка смеялась, а парень ей в очередной раз несерьезно выговаривал за опоздание. Она винилась и обещала не опаздывать. И на следующее утро они вновь мчались к дверям, едва успевая. Однажды они все же опоздали. Из окна проезжавшего мимо платформы поезда Нора увидела, как парень, размахивая руками, сердито выговаривал девушке за опоздание. И та уже не смеялась, а тоже размахивала руками, споря с ними. Но потом, целую неделю, приходила к электричке вовремя. А затем опять стала опаздывать. Нора, удивительно, даже переживала, не поругалась бы эта пара вновь из-за непунктуальности девушки. Что-то в них было – и в этом парне, и в его спутнице, что ей симпатизировало, заставляло изо дня в день дожидаться их и тайно наблюдать. Иногда она видела соседа возле дома, когда он выгуливал свою красавицу хаски. А несколько раз встретилась на их улице и с его девушкой.
Но сейчас Нора, к своему удивлению и даже ужасу, увидела этого парня в инвалидной коляске. От шока она замедлила шаг и чуть было не спросила, что с ним случилось. Но, вовремя спохватившись, что со стороны это может показаться неприличным любопытством, ведь они с этим мужчиной ни разу не разговорились, заспешила к своему подъезду. Когда она поравнялась с соседом, он вдруг поднял на нее глаза и кивнул, словно они были знакомы. И Нора от неожиданности ответила – не кивком, а пробормотала приветствие. После чего в сумятице излишне резко открыла калитку, отчего та стукнулась о каменную стену с неприлично громким звуком, торопливо достала ключи, не в силах отделаться от странного ощущения, что парень смотрит ей в спину, и скрылась за дверью. И только оказавшись в оазисной прохладе подъездного коридора, остановилась и перевела дух. То, что такой молодой и симпатичный мужчина, за которым она в течение года наблюдала из окна электрички, оказался вдруг в инвалидной коляске, потрясло ее, словно дурная весть прилетела о ком-то очень хорошо знакомом. Наверное, все же надо было подойти и спросить, что с ним случилось. По-соседски вежливое сочувствие выглядело бы в этой ситуации куда уместней, чем ее некрасивое и неоправданное бегство. Но жалеть о несделанном уже было поздно.
Нора открыла холодильник и достала, как и желала, бутылку минералки. Но стакан холодной воды не показался ей таким вкусным, каким рисовался в предвкушении по дороге домой. Она испытывала стыд за свою реакцию и никак не могла отделаться от стоявшей перед глазами картины: молодой парень-сосед в инвалидном кресле с укрытыми, несмотря на убийственную жару, клетчатым пледом ногами. В какую переделку он попал? Возможно, сломал ногу и через месяц-два уже поправится. Норе вдруг подумалось, что ей будет не хватать этого молодого человека во время ее ожиданий утренней электрички. За этот год она привыкла к нему настолько, что, похоже, будет скучать. И это – то, что она будет по нему скучать, – ей не понравилось.
Кира
Этой ночью ей снился маленький сын. Он лежал с ней рядом на застеленной белой простыней кровати, уткнув крошечные цепкие кулачки ей в грудь, и тихо посапывал. Кира, боясь неосторожным громким вздохом нарушить сон ребенка, следила за тем, как меняется его мимика: вот малыш наморщил лобик, но через секунду нахмуренное выражение его личика стерла младенческая улыбка, а еще через мгновение он вытянул губки трубочкой и тихо вздохнул. И хоть после его рождения прошло уже две недели, ей до сих пор было удивительно, что кто-то может так всецело нуждаться в ней, что прикосновение именно ее рук способно в мгновение ока превратить отчаянный, разрывающий ее сердце крик в тихое счастливое воркование. Он, такой маленький, но уже такой большой для нее человек, внес веские и необратимые изменения в ее жизнь. Только после его рождения Кира поняла, что нет ничего огромней, глубже и абсолютней материнской любви и материнских страхов. И что бы ни происходило отныне в ее жизни, какие бы катаклизмы и радости ни приключались, ее желаниями и поступками отныне будут управлять эти два чувства.
Она лежала рядом с ним, дышала в его плюшевую рыжеватую макушку и чувствовала, как ее душа переполняется пузырящимся, как шампанское, счастьем только от одного младенческого запаха, которым пропиталась даже верхняя одежда. Она и этот сопящий человечек – одно целое. Один большой маленький мир, в котором время течет по другим законам, планеты вращаются вокруг этого рыжего солнца и все дела внезапно теряют важность и оказываются где-то на периферии орбит. Вот он – ее мир. Она могла бы часами рассматривать линии на крошечных ладошках сына, гадая с материнскими надеждами и страхами о его наверху уже прописанной судьбе, следить за невесомыми движениями его пока редких, но обещающих стать густыми и длинными ресниц. Ей в этот момент хотелось только одного – чтобы ничто и никто не нарушал этих счастливых мгновений. Но их нарушили: тихо скрипнула дверь, и в комнату вошел подросший щенок, помесь дворняги с лабрадором. Собака тихо проклацала когтями по паркету, подошла к кровати и поставила лапы рядом с обнимающей малыша рукой хозяйки. В глазах щенка Кира прочитала вселенскую грусть и устыдилась: да, ее любимый питомец теперь вынужден делить хозяйскую любовь с этим крикливым человечком. Собака ревновала и страдала, демонстрируя свою обиду то через мелкие шалости, то вот так откровенно, через упрекающие взгляды. Кира тихонько двинула рукой, нехотя убирая пальцы с теплой солнечной макушки размером с ее ладонь, и ласково потрепала собаку по загривку. Та радостно застучала хвостом по полу, и глухие удары напомнили звуки хронометра, внезапно встревожившие Киру: ей в тот момент вдруг показалось, что этот "хронометр" отсчитывает последние мгновения ее счастливой жизни.
…Она проснулась со слезами на глазах и долго лежала, рассматривая свои осиротевшие ладони, которые еще помнили тепло и форму маленького тельца. Слезы затекали ей за воротник пижамы, но Кира не утирала их, боясь, что в соленой влаге растворится мифический детский запах, который, казалось, сохранился на пальцах. Как страшно и тяжело, тяжело до воя – не знать, где ее сын, что с ним. Не знать даже, какого он возраста. И она тихо выла в подушку, хоть от отчаяния хотелось расшибить ставшую пустой голову о стену. Как, как случилось, что она забыла собственного ребенка?! Сил встать не было: обессилил ее не столько сон, сколько мысль о том, что вдруг ребенок – это абстрактный ребенок, а не ее настоящий сын. Приснился под влиянием услышанной от Ильи Зурабовича новости, а не потому, что она его вспомнила. Кира подносила к носу ладони, дышала в них и обманывала себя тем, что еще чувствует на них младенческий запах. Очнулась она от скрипа приоткрывшейся двери и шаркающих шагов.
– Ты чего тут лежишь? Зурабыч, слышь, тебя искал, – сварливо упрекнула Киру санитарка Степановна, снаряженная, видимо, на ее поиски. – Ни на завтрак, ни на обед не приходила.
Значит, уже время обеда прошло. Кира нехотя пошевелилась, обращая пылающее лицо со страдальческим выражением к нарушительнице покоя.
– Ты заболела, что ль? – встревожилась Степановна. – Температуришь? Так я сейчас пришлю к тебе Марию с градусником.
– Не надо, – Кира все же нашла в себе силы сесть и спустить ноги с кровати. – Говорите, Илья Зурабович меня спрашивал?
– Спрашивал, а как же! Отправил меня за тобой.
– Хорошо. Я сейчас приду. Мне нужно пять минут, чтобы привести себя в порядок.
После ухода санитарки Кира пошла в туалет и долго умывала холодной водой разгоряченное лицо, а затем с необъяснимым остервенением терла намыленные ладони, смывая с них мифический детский запах. И только когда ей показалось, что ее руки больше не пахнут молоком и сливочным печеньем – ароматом, которым пах приснившийся малыш, она направилась в кабинет врача.
– Ну, рассказывай, что случилось, – с ходу спросил доктор. И в его космических глазах отразилось вдруг такое вселенское сочувствие и понимание, что Кира, которая изначально хотела удержать в секрете приснившееся, как на духу все выпалила.
– Что вы об этом думаете, доктор? – в надежде спросила она. – Это был мой сын или просто… просто мне приснился малыш? Чужой?
– И так и так может быть, – вздохнул врач. – Ты-то сама что об этом думаешь?
Кира лишь развела на его вопрос руками.
– Мне кажется, я скоро сойду с ума, если ничего не вспомню. Или просто… не выживу! – прошептала она, с трудом сдерживаясь, чтобы не закричать, не стукнуть в отчаянии кулаком по столу, не кинуть что-то тяжелое о стену, к примеру, вон тот письменный прибор на столе Ильи Зурабовича. Этот сон выпотрошил ее, выжал, обессилил. Но в то же время заронил некое зерно – зерно жизни, вопреки словам Киры о том, что она не выживет.
– Я больше не могу, доктор, – все тем же страшным шепотом, четко выговаривая слова дрожащим от негодования, злости и отчаяния голосом, произнесла она.
– Можешь, – твердо ответил Илья Зурабович после долгой паузы, во время которой всматривался в наполненные слезами глаза Киры так долго, будто читал в них истинное отражение ее мыслей. А затем, отвергнув жестом ее возражения, решительно выдвинул ящик стола и достал небольшой прямоугольник плотной бумаги.
– Вот, смотри, – он подвинул бумагу, оказавшуюся старой черно-белой карточкой, Кире и откинулся на спинку своего кресла, складывая руки на груди.
Кира нерешительно взяла в руки фотографию, на которой был изображен молодой парень в инвалидной коляске. На вид ему было не больше двадцати, но, может, исхудавший и изможденный болезнью, он просто казался совсем мальчишкой. Толстое одеяло скрывало его ноги, а тощие руки безжизненными плетями лежали поверху. И все же, несмотря на такой жалкий вид, юноша улыбался, и это была улыбка не переломленного о колено жизнью человека, а улыбка победителя. Кира поднесла карточку поближе к глазам и, всматриваясь в смутно знакомые черты, попыталась вызывать в памяти хоть одно мимолетное воспоминание, где могла видеть раньше этого человека. Она вынуждала память заработать с тем отчаянным злым усилием, с каким находящийся долго без движения человек пытается заставить двигаться неходячие ноги. От усилия Кира даже вспотела, будто и в самом деле силилась выполнить невозможное физическое действие. Илья Зурабович все это время молча, исподлобья и не меняя позы наблюдал за ней.
– Кто это? – сдалась она. Но за долю мгновения до ответа доктора поняла уже, узнав космическую темноту в глазах парня.
– Я. Мне здесь двадцать лет.
– Но… Что с вами случилось? – тихо спросила Кира и положила снимок на стол с такой бережностью, будто боялась, что тот рассыплется ветхой пылью от неосторожного обращения.
– Пойдем пройдемся, – пригласил Илья Зурабович. – Погода хорошая. Грешно торчать в четырех стенах. Да и ты сегодня еще не выходила гулять.
За пределами кабинета привычно шумела жизнь: больные, в основном пожилого возраста, собирались в холле перед плоским экраном для ежедневного просмотра дневного выпуска новостей. Кира уже знала историю этого телевизора: один из пациентов решил отблагодарить Илью Зурабовича за лечение деньгами в конверте. Но доктор наотрез отказался. Тогда молодой мужчина решил по-другому: купил для больницы навороченный плоский экран на замену старенькому, то и дело выходящему из строя телевизору и преподнес подарок как спонсорскую помощь. Холл с телевизором располагался в среднем крыле, и к нему вели коридоры сразу из нескольких отделений. Когда-то, при первых хозяевах, в этом помещении, напоминавшем сердцевину цветка, к которой "прикреплялись" лепестки-коридоры, был танцевальный зал. А сейчас это было место для общения пациентов и просмотра телевизионных программ. Кира иногда присоединялась к зрителям в нелепой надежде услышать в новостных выпусках что-то, что могло бы дать ей хоть крошечное воспоминание.