- Нет, господин советник, она ушла от нас. Похороны были грандиозные. Мать прожила хорошую жизнь, у нее было семеро детей, тридцать шесть внуков и одиннадцать правнуков, она хорошо прожила свою жизнь. Окажите мне честь, господа, выпейте в память моей покойной матери.
- С удовольствием, милый Муль, она была превосходная женщина.
Хозяин подошел к стойке и наполнил кружки, старик встал, вслед за ним поднялся и Роберт: на вокзальных часах было всего десять минут пятого; у стойки стояли двое крестьян, они со скучающим видом запихивали себе в рот биточки, обмазанные горчицей, и, удовлетворенно покрякивая, пили пиво; хозяин вернулся к столику, его лицо покраснело, а глаза увлажнились; составив пивные кружки с подноса на стол, он сам взял одну из них.
- В память вашей матушки, Муль, - сказал старый Фемель. Они подняли кружки, кивнули друг другу и, осушив их, поставили обратно.
- А знаете ли вы, - спросил старик, - что пятьдесят лет назад ваша мать предоставила мне кредит; я явился сюда из Кисслингена, умирая от жажды и голода; железнодорожный путь ремонтировали, но в то время мне еще ничего не стоило отмахать четыре километра пешком: за ваше здоровье. Муль, и за вашу матушку. Это - мой сын, вы с ним не знакомы?
- Фемель… очень приятно…
- Муль… очень приятно…
- Вас здесь знает каждый ребенок, господин советник, все знают, что вы построили аббатство, а старушки еще помнят немало занятных историй про вас, они могут рассказать, как вы заказывали для каменщиков пиво целыми вагонами, как плясали на празднике по случаю окончания строительства. Пью за ваше здоровье, господин советник!
Они выпили стоя. Хозяин направился обратно к стойке, мимоходом собрал грязные тарелки со столика, где сидела парочка, и задвинул их в окошко на кухню: молодой человек начал с ним рассчитываться, Роберт все еще стоял с пустой кружкой в руках и пристально смотрел на Муля. Отец потянул его за пиджак.
- Садись, - сказал старик, - садись, в нашем распоряжении целых десять минут. Мули - прекрасная семья, хорошие люди.
- Ты не боишься их, отец?
Старик без тени улыбки посмотрел в глаза сыну: на его худом лице все еще не было морщин.
- Эти люди, - сказал Роберт, - мучили Гуго, может быть, один из них был палачом Ферди.
Пока тебя здесь не было и мы ждали от тебя весточки, я боялся всех и каждого… но бояться Муля? Теперь? Ты его боишься?
- При виде нового человека я всегда спрашиваю себя, хотел бы я оказаться в его власти, и знаешь, на свете совсем немного людей, про которых я мог бы сказать: "Да, хотел бы".
- Ты был во власти брата Эдит?
- Нет. Просто мы жили с ним вместе в Голландии, в одной комнате, и делили все, что у нас было. Полдня мы играли в бильярд, другую половину учились, он - немецкому языку, я - математике; я не был в его власти, но в любое время согласился бы оказаться… И в твоей власти тоже. - Роберт вынул изо рта сигарету. - Я бы с удовольствием подарил тебе что-нибудь в день твоего восьмидесятилетия… я хотел бы тебе сказать… может, ты и сам догадываешься, что именно я хотел бы тебе сказать?
- Догадываюсь. - Старик положил руку на руку сына. - Можешь не говорить.
Ради тебя я с удовольствием пролил бы несколько слезинок - слез раскаяния, но не могу заставить себя плакать; башня Святого Северина все еще кажется мне добычей, которая от меня ускользнула; жаль, что аббатство было детищем твоей юности, твоей большой судьбой, твоим счастливым жребием; ты его хорошо построил, это было прочное сооружение из камня, с точки зрения статики просто великолепное: мне пришлось затребовать два грузовика взрывчатки; я обошел все аббатство и повсюду начертил мелом свои формулы и цифры: на стенах, на колоннах, на опорах свода; я начертил их на большой картине тайной вечери между ногой святого Иоанна и ногой святого Петра; ведь я знал аббатство как свои пять пальцев: ты мне часто рассказывал о нем и в ту пору, когда я был совсем ребенком, и в ту пору, когда подрос, и после, когда я стал юношей; я чертил на стенах формулы, а рядом со мной семенил настоятель, единственный не покинувший аббатства, он взывал к моему разуму и к моей набожности; на счастье, это был новый настоятель, для которого я был чужой. Тщетно апеллировал священник к моей совести. Хорошо, что он не знал, как я приезжал по субботам к ним в гости, ел форель и мед, не знал, что я был сыном их архитектора и уплетал когда-то деревенский хлеб с маслом; он смотрел на меня, как на безумного, но я прошептал ему: "Дрожат дряхлые кости": мне тогда было двадцать девять лет, как раз столько же, сколько было тебе во время строительства аббатства, втайне я уже поджидал новую добычу, ту, что вырисовывалась вдали на горизонте, - серую и стройную башню с пятого Северина, но я попал в плен, и именно здесь, на вокзале в Денклингене, за тем столиком, где сейчас никого нет, меня допрашивал молодой офицер.
- О чем ты думаешь? - спросил старик.
- Об аббатстве Святого Антония, я там так давно не был.
- Ты рад, что едешь туда?
- Я рад, что встречусь с Йозефом, мы очень давно не виделись.
- Сказать по чести, я им горжусь, - начал старик, - он так непринужденно и непосредственно держит себя: когда-нибудь он станет дельным архитектором, правда, он, пожалуй, чересчур строг рабочими и слишком нетерпелив, но разве можно ожидать терпения от двадцатидвухлетнего юноши? Сейчас его подгоняют сроки, монахам очень хочется отслужить предрождественские мессы же в новой церкви; разумеется, на освящение пригласят всех нас.
- А настоятель у них все тот же?
- Кто?
- Отец Грегор?
- Нет, он умер в сорок седьмом году: отец Грегор не смог перенести взрыва аббатства.
- А ты, ты смог это перенести?
- В первый момент, когда мне сообщили, что аббатство разрушено, я очень огорчился; потом я поехал туда, увидел развалины, увидел расстроенных монахов, которые собирались создать специальную комиссию для розыска виновного, и отсоветовал им это, я не хотел мстить за уничтоженные здания, я боялся, что они таки найдут виновного и он начнет извиняться передо мной; я с ужасом вспомнил англичан, слово "sorry" все еще звучало у меня в ушах; в конце концов, любое здание можно отстроить заново. Да, Роберт, я это перенес. Не знаю, поверишь ли ты, но я никогда не дорожил зданиями, которые проектировал и строил; на бумаге они мне нравились, я работал над ними, можно сказать, с увлечением, но я не был художником, понимаешь, и не обольщался на этот счет: когда они предложили мне восстанавливать аббатство, я разыскал старые чертежи. Твоему сыну работа в аббатстве дает великолепную возможность применить свои силы на практике, он станет хорошим организатором, научится обуздывать свое нетерпение. Разве нам еще не пора?
- Осталось четыре минуты, отец. Пожалуй, можно уже выйти на перрон.
Роберт встал, кивнул хозяину и полез в карман за бумажником, но Муль вышел из-за стойки и, минуя Роберта, подошел к старому Фемелю, улыбнулся, положил ему руку на плечо.
Нет, нет, господин советник… - сказал он, - на этот раз вы мои гости, тут уж я не отступлюсь, это я делаю в память моей матушки.
На улице все еще было тепло, белые клочья паровозного дыма развевались уже над Додрингеном.
- У тебя есть билеты? - спросил старик.
- Да, - сказал Роберт, глядя на поезд, который спускался с возвышенности позади Додрингена; казалось, он летит на них прямо со светло-голубого неба; поезд был темный, старый и трогательный; из служебного помещения вышел начальник станции, на его лице играла праздничная улыбка.
- Сюда, отец, сюда! - закричала Рут, махая рукой. На площадке вагона мелькнула ее зеленая шапочка и розовый пух джемпера; Рут схватила дедушку за руки, помогла ему подняться на ступеньки, обняла старика, осторожно толкнула его к открытой двери купе, потом потянула отца, поцеловала его в щеку.
- Я страшно рада, - сказала Рут, - правда, страшно рада и встрече с аббатством, и сегодняшнему вечеру в городе.
Начальник станции засвистел и подал знак к отправлению.
7
Когда они подошли к окошку. Неттлингер вынул изо рта сигару и ободряюще кивнул Шрелле; окошко открыли изнутри, надзиратель с листком бумаги в руках высунул голову и спросил:
- Вы заключенный Шрелла?
- Да, - сказал Шрелла.
Надзиратель выкрикивал названия предметов в той последовательности, в какой вынимал их из ящика и клал перед Шреллой.
- Карманные часы из нержавеющей стали, без цепочки.
- Кошелек, черный кожаный, содержимое - пять английских шиллингов, тридцать бельгийских франков, десять немецких марок и восемьдесят пфеннигов.
- Галстук, зеленого цвета.
- Шариковая ручка, без марки, цвет - серый.
- Два носовых платка - белых.
- Плащ непромокаемый, с поясом.
- Шляпа черного цвета.
- Безопасная бритва марки "Жиллет".
- Шесть сигарет "Бельга".
- Рубашка, нижнее белье, мыло и зубная щетка были при вас, правда? Распишитесь, пожалуйста, здесь, засвидетельствуйте, что личное имущество возвращено вам полностью.
Шрелла надел плащ, положил в карман возвращенные ему вещи и подписал бумагу, где была проставлена дата: "6 сентября 1958 года, 15 ч. 30 м.".
- Все в порядке, - сказал надзиратель и захлопнул окошко.
Неттлингер снова сунул сигарету в рот и дотронулся до плеча Шреллы.
- Пошли, - сказал он, - выход здесь, или ты опять хочешь в кутузку? Может, ты все же завяжешь галстук?
Шрелла взял сигарету, поправил очки, поднял воротничок рубашки и надел галстук; он вздрогнул, когда Неттлингер внезапно поднес ему к носу зажигалку.
- Да, - сказал Неттлингер, - в этом все заключенные одинаковы, кто бы они ни были - знатные или незнатные, виновные или невиновные, бедные или богатые, политические или уголовники, - первым делом они хотят закурить.
Шрелла сделал глубокую затяжку; завязывая галстук и опуская воротничок рубашки, он глядел поверх очков на Неттлингера.
- У тебя, видимо, в этом вопросе большой опыт, верно?
- А у тебя нет? - спросил Неттлингер. - Пошли. От прощальных напутствий начальника тюрьмы я тебя, к сожалению, не могу избавить.
Шрелла надел шляпу, вынул изо рта сигарету и последовал за Неттлингером, открывшим дверь во двор. Начальник тюрьмы стоял у окошка, перед которым выстроилась длинная очередь, так как здесь выдавались разрешения на воскресные свидания; это был крупный мужчина, одетый не слишком элегантно, но вполне солидно; его движения были подчеркнуто штатскими.
- Надеюсь, - сказал начальник Неттлингеру, направляясь к ним, - все окончилось к общему удовольствию, быстро и корректно.
- Спасибо, - поблагодарил Неттлингер, - все действительно уладилось в два счета.
- Ну и хорошо, - сказал начальник и, повернувшись к Шрелле, продолжал: - Не обессудьте, если я скажу вам несколько слов на прощанье, хотя вы и были всего один-единственный день моим… - он засмеялся. - подопечным и по ошибке попали вместо следственной тюрьмы в исправительную. Видите ли, - начал он, указывая на внутренние ворота тюрьмы, - за этими воротами вас ждут вторые ворота, а за теми воротами нечто прекрасное, то, что является для всех нас величайшим благом, а именно - свобода. Не знаю, было ли обоснованным подозрение, которое лежит на вас, во всяком случае… - он опять засмеялся, - в моих гостеприимных стенах вам пришлось познакомиться с тем, что является противоположностью свободы. Так сумейте же правильно использовать свою свободу. Правда, все мы только узники, до той поры, пока наша душа не освободится от телесной оболочки и не вознесется к создателю, но быть узником в моих гостеприимных стенах - это не фигуральное понятие. Так вот, господин Шрелла, я отпускаю вас на свободу…
Шрелла в смущении протянул ему руку, но быстро отдернул ее: по лицу начальника тюрьмы он понял, что рукопожатие не входило в процедуру прощания; Шрелла смущенно молчал, переложил сигарету из правой руки в левую и, прищурившись, поглядел на Неттлингера.
Тюремные стены и клочок неба над этим тюремным двором - вот последнее, что видели глаза Ферди, а голос начальника был, возможно, последним человеческим голосом, который он слышал; и все происходило на том же самом дворе, таком тесном, что аромат неттлингеровской сигары заполнил его целиком; принюхиваясь, начальник подумал: о боже, в сигарах он всегда знал толк, надо ему отдать справедливость.
- Можно было обойтись и без напутственной речи. Ну, спасибо и до свидания, - заявил Неттлингер, не вынимая изо рта сигары.
Он взял Шреллу за плечи и подтолкнул его к внутренним воротам тюрьмы, которые в этот момент открыли перед ними, потом он медленно повел Шреллу к наружным воротам; Шрелла показал документы тюремному служителю, тот внимательно сверил фотографию, кивнул и открыл ворота.
- Ну, вот она - свобода. - смеясь, произнес Неттлингер. - Там стоит моя машина. Скажи, куда тебя отвезти.
Шрелла перешел через улицу вместе с Неттлингером, но, когда шофер распахнул перед ним дверцу машины, он вдруг заколебался.
- Садись, садись, - сказал Неттлингер.
Шрелла снял шляпу, сел в машину, откинулся назад и посмотрел на Неттлингера, который уселся рядом с ним.
- Куда тебя отвезти?
- На вокзал, - сказал Шрелла.
- У тебя там багаж?
- Нет.
- Ты что же, собираешься уже покинуть наш гостеприимный город? - спросил Неттлингер. Наклонившись вперед, он крикнул шоферу: - На Главный вокзал.
- Нет, - сказал Шрелла, - пока что я еще не собираюсь покидать этот гостеприимный город. Ты разыскал Роберта?
- Не удалось, - ответил Неттлингер, - он неуловим. Целый день я пытался с ним связаться, но он уклонился от встречи со мной; я уже почти настиг его в отеле "Принц Генрих", но он успел скрыться через боковую дверь: из-за него мне пришлось пережить в высшей степени неприятные минуты.
- Ты и прежде с ним не встречался?
- Нет. - сказал Неттлингер, - ни разу; он ведет очень замкнутый образ жизни.
Машина остановилась у светофора, Шрелла снял очки, протер их носовым платком и подвинулся ближе к окну.
- Наверное, - сказал Неттлингер. - ты испытываешь очень странное чувство, снова оказавшись в Германии после столь долгой разлуки, да еще при таких обстоятельствах, - ты ее просто не узнаешь.
- Нет, я ее узнаю, - сказал Шрелла, - приблизительно так, как узнаёшь женщину, которую любил совсем молодой, а увидел лет через двадцать: как водится, она здорово растолстела. У нее сильное ожирение; очевидно, ее муж человек не только состоятельный, но и преуспевающий: он купил ей виллу в пригороде, машину, дорогие кольца; после такой встречи на старую любовь неизбежно взираешь с иронией.
- По правде говоря, картина, которую ты нарисовал, довольно-таки неудачна, - сказал Неттлингер.
- Это только одна картина, - возразил Шрелла, - а если у тебя их наберется тысячи три, то, может быть, ты познаешь маленькую частичку истины.
- Сомневаюсь, что у тебя правильный взгляд на вещи, ведь ты пробыл в стране всего двадцать четыре часа, из них двадцать три - за решеткой.
- Ты не представляешь себе, как много можно узнать о стране, сидя за решеткой; ведь чаще всего в ваши тюрьмы попадают за обман; самообман, к сожалению, уголовно не наказуем; может, себе еще не известно, что из последних двадцати двух лет я четыре года просидел в тюрьме.
Их машина медленно двигалась вперед в длинном потоке других машин, скопившихся у светофора.
- Нет, - сказал Неттлингер, - это мне не известно. В Голландии?
- Да, - сказал Шрелла, - и в Англии.
- За какие же такие преступления?
- За действия в состоянии аффекта, вызванного любовной тоской; но я сражался вовсе не с ветряными мельницами, а с реально существующими явлениями.
- Нельзя ли узнать подробности? - спросил Неттлингер.
- Нет, - сказал Шрелла, - ты бы все равно ничего не понял; мои действия ты воспринял бы как своего рода комплимент. Я угрожал одному голландскому политику, который заявил, что надо уничтожить всех немцев, это был очень популярный политик: когда немцы оккупировали Голландию, они выпустили меня из тюрьмы - я показался им чем-то вроде мученика за Германию, но потом они обнаружили мою фамилию в списке преследуемых лиц, тогда я удрал от их любви в Англию и там угрожал английскому политику, который также заявил, что всех немцев надо уничтожить, сохранив лишь созданные ими произведения искусства; это был очень популярный политик; впрочем, скоро они меня амнистировали, они считали, что обязаны уважать чувства, которых я вовсе не испытывал, когда угрожал их политику: так людей сперва по ошибке сажают в тюрьму, а потом по ошибке выпускают.
Неттлингер засмеялся.
- Если ты собираешь картины, мне придется прибавить к твоей коллекции еще одну. Как ты отнесешься к такой вот картине… Два школьных товарища… политическая вражда не на жизнь, а на смерть, преследования, допрос, бегство, ненависть до гроба… но вот прошло двадцать два года, и не кто иной, как прежний преследователь, этот злодей, освобождает беглеца, вернувшегося на родину. Разве эта картина не достойна того, чтобы попасть в твою коллекцию?
- Это не картина, - сказал Шрелла, - а история, и недостаток ее в том, что она к тому же еще и правдивая… Но если я переведу эту историю в образно-абстрактный план и соответственно истолкую, ты услышишь мало лестного для себя.
- Может показаться странным, - тихо сказал Неттлингер, вынимая изо рта сигару, - что я ищу у тебя понимания, но поверь, когда я увидел твою фамилию в списке преследуемых лиц, когда я проверил сообщение и узнал, что они действительно арестовали тебя на границе, я, ни секунды не колеблясь, пустил в ход все, чтобы освободить тебя.
- Очень жаль, - сказал Шрелла, - если ты думаешь, что я сомневаюсь в искренности твоих побуждений и чувств. Даже в твоем раскаянии я и то не сомневаюсь. Но в каждой картине - а ты просил рассматривать эту историю как картину для моей коллекции, - в каждой картине есть некая отвлеченная идея, и в данном случае она заключается в той роли, которую ты играл тогда и играешь теперь в моей жизни, эта роль - извини меня - одна и та же, ведь в те времена меня следовало засадить в тюрьму, чтобы обезвредить, а теперь наоборот - выпустить на свободу с той же целью; боюсь, что Роберт, у которого гораздо более отвлеченное мышление, чем у меня, как раз по этой причине и не желает с тобой встречаться. Надеюсь, ты поверишь, что и в те времена я не сомневался в искренности твоих побуждений и чувств; ты меня не понимаешь, да и не старайся понять, ты играл свои роли, не отдавая себе в них отчета, иначе ты был бы циником или преступником, а ты не стал ни тем, ни другим.
- Теперь я и впрямь не понимаю, считать ли это комплиментом или чем-то совсем иным.
- И тем и другим, - сказал Шрелла, смеясь.
- Ты, наверное, не знаешь, что я помогал твоей сестре?
- Ты помогал Эдит?
- Да, Вакера хотел ее арестовать; он каждый раз вносил ее в списки, а я каждый раз вычеркивал.
- Ваши благодеяния, - тихо сказал Шрелла, - пожалуй, еще страшнее ваших злодеяний.
- А вы еще более неумолимы, чем сам господь бог: он прощает грехи, в которых человек раскаивается.
- Да, я не бог и не притязаю ни на божественную мудрость, ни на божественное милосердие.