– Но! – он почему-то постучал по стакану. – Какому строителю понравится, что стены обозначают насилие. Вот и мне не понравилось. И потом. То есть главное. Телемиты могли делать, что хотят, а ничего не делали. Наряжались, выпивали, играли в мяч, охотились с ловчими птицами. Вот и все, про что сказано. Отдохнуть вот так, за игрой и со стаканчиком – понимаю, приятно, но чтобы отдохнуть, надо поработать. А за них работали другие. Не бывает, чтоб одни работали, а другие делали, что хотят.
– По-моему, именно так и бывает.
– Нет-нет-нет, – заторопилась Герти. – Такого противопоставления и быть не может. Если люди находятся в полной зависимости от других, как телемиты от своих работников, они не могут делать, что хочется. Им придется городить стены, то есть гарантии, что работники и дальше будут их обслуживать. И потом: всю жизнь выпивать да в мяч играть – это приговор на каторгу, а не исполнение желаний.
Да, обдумывали они вопрос давно и всестороннее, но тут у них явно было слабое место.
– Люди вовсе не хотят трудиться. Недаром у всех народов существует мечта о счастливой стране бездельников, где реки текут вином и медом, а на деревьях пироги растут.
– Это мечта замученного человека, а не бездельника, – как-то грустно сказал старик. – Она тогда и возникает, когда люди через силу делают то, чего не хотят. А на самом деле принцип у нас не один. Их три и все три главные. Первый: делай что хочешь. Второй: чего не хочешь, не делай. Третий: понимай свои желания.
– Но как же воспитывать детей на таких принципах? А если ребенок захочет луну с неба?
– Хороший пример! – разулыбался старик. – И я хотел луну. Получил подзатыльник. Так до сих пор и стоит красная луна над колодцем, я реву, тетка меня стукнула и унимает. Все три мои красотки тоже хотели луну. Получили. Но другим способом. Правда, котенок?
Герти закивала и очень доверчиво, даже жаль ее стало, принялась рассказывать, перевоплощаясь в ребенка.
– Мы гуляли по набережной. Это в столице. Луна была… прямо, голубая. Почему-то я на нее засмотрелась, хотя и фонари, и толпа, и музыка. Вот, говорю, какая луна. Юна взяла меня на руки и спрашивает: "Хочешь луну?" Я кричу: "Да, да!" Тогда мы спустились к морю – знаете, уже за поворотом, где не так светло и шумно. К самым ступенькам – лунная дорожка. Марта рассказала сказку про небесного оленя. Серебряные рожки, золотые ножки! Я сразу будто увидела этого оленя, но потребовала: "А как взаправду?" Тогда Юна сказала, чтобы я внимательно посмотрела и запомнила, какая сейчас луна круглая, потому что она будет становиться тоньше и тоньше, потом совсем исчезнет, но опять появится. А почему так бывает, они дома покажут. И показала. Свечка обозначала солнце, апельсины – луну и землю. А потом я эти апельсины съела.
Взвились веселые крики: Карло стоял на ступеньках с аккордеоном. Грянула плясовая. Что это? Ах да, "Юноша знатный на севере был". Подхватили, запели. Несколько пар вышли танцевать. К ним присоединялись новые. Здесь на границе танцевали так: девушка придерживала юношу за пояс, он ее за плечи, и они дружно отбивали подметки о кирпичную мостовую. Расходились, притопывая, опять сходились и обнимались.
– Старый Медведь, чего сидишь, спляши с дочкой! – заорал кто-то.
– Вдаль уводят мои дороги! – радостно горланила площадь. – Беда стоит на моем пороге!
История Старого Медведя
(продолжение)
…Пять лет строили крепость. Не достроили. Диктатор умер, наследник оказался ничуть не лучше, террор поднялся больше прежнего, наследника свергла военная хунта, во главе хунты менялись генералы, в столице строили баррикады, а мы только и знали, что Знаменосец Славы копыта отбросил, дуба дал. У нас все замерло, нам было ясно, что диктатура кончилась. Хотя на самом деле еще долго было неясно, по-всякому могло повернуться. Сейчас об этом мало вспоминают. Время было смутное, трудное, в недостроенной крепости потом засели повстанцы, но это уже без нас. Строителей бросили на произвол судьбы. Все эти годы нам не платили, только выдавали два раза в месяц такие карточки, на которые можно было что-то взять в лавке. Считалось, что это необходимая и мудрая мера, призванная предотвратить безнравственность и разгул среди мобилизованного на стройку человеческого материала, а рассчитаются с нами, когда достроим. Воровство, конечно, и обдираловка. Кто оставался, кто ждал, что помогут, вывезут и хоть что-то заплатят, тем пришлось хуже некуда. Сначала голодная зима в горах, потом повстанцы. Там, рассказывали, до людоедства доходило. А кто ушел, почти все дошли до людей. И мы с теткой ушли. Пешком, пешком, как еще. С теми же двумя корзинками. Только кошки уже не было. Сдохла наша старая кошка. А мы выбрались живые.
В кармане ни гроша, хлеб доели, а мне весело. Молодой, сила медвежья. Диктатура накрылась, иди куда хочешь. И пошли. На пропитание по дороге зарабатывали. Добрели до первого города, я побегал, нашел работу, сняли угол, живем не тужим, хотя бедность невообразимая. А тут и свобода настала. Решили немного поднакопить денег и ехать прямо в столицу. Мечтали, что я буду строить не бараки и не крепости, а красивые большие дома. Почему нет? Свобода, простор, паспорта в руках, кому угодно под нос их сунем и дальше пойдем. Не в руках, конечно, – паспорта тетка на груди носила. На шнурке в кисете. А в паспортах черным по белому написано, что я ее сын. Пока мы строили крепость, тетка меня усыновила. Все эти годы бумажки туда-сюда ходили, отказ за отказом, а потом вдруг пришло разрешение. Теперь не скажут, что мы друг другу никто.
В столицу мы преблагополучно по железной дороге прикатили. Третьим классом, конечно, с теми же двумя корзинками, но работа меня уже ждала. Почти случайно да не случайно вышло, я ведь искал возможности перебраться на стройку именно в столицу. Меня соглашались взять в артель, если прямо послезавтра за дело. А нам что? Подхватились да поехали. Поезд на рассвете прибыл, корзинки на хранение сдали, я побежал свою артель искать, тетка пошла нанимать угол. Договорились вечером тут же на вокзале встретиться. Встретились вечером с победой. Мы в столице! Работа, крыша над головой, паспорта прописаны. Тетка ужасно боялась, что нас не пропишут, а оказалось легче легкого, секундное дело. Дворник показал, как квитанции заполнить, записал нас в домовую книгу, и все.
Про себя от гордости лопался: я работяга, я добытчик, тетка больше не мучится, не рвет жилы, может жизни порадоваться. Даже не верилось. Долго не мог привыкнуть, все сиял. Понемножку, потихоньку, а зажили мы хорошо и радостно. Уже не угол, а комнату сняли, а потом и целую квартиру на рабочей окраине. Тетка огляделась и тоже дело нашла. "Нянькой по соседству", так это называлось, – за детьми присматривать, пока матери-работницы на фабрике.
Кошку завели. Оказывается, это у меня вторая специальность – спасать котят. Шел как-то вечером с работы, поздно уже, тихо. На мосту слышу раздирательный писк. Перегнулся через перила, а там на краешке – котенок. Кто-то выводок топил, прямо в речку вытряхнул, а один зацепился. Что за люди, тоже подумать. Топили бы сразу, а то ведь уже глазки прорезались. Я его вытащил, домой принес. Вымахал у нас огромный черный котище. Нынешнего-то рыжего разбойника тоже я нашел. Ехал на работу, а он в кустах на обочине орал. Откуда взялся – непонятно. Но очень вовремя голос подал. Почуял, наверное, что я еду.
Удивительно приятное чувство – сами себе хозяева, работа по душе, никто не давит, ни за кем не числимся, никаких комиссаров, подкомиссаров и особоуполномоченных. Я еще думал: а куда они подевались, где попрятались?
Но нельзя все время радоваться, что живем как люди, а не как рабы. Еще чего-то хочется. А чего? Когда досуг выдавался, я часами бродил по городу. Если идти к парламенту со стороны набережной, там будет такое место, где над деревьями парка видны только колоннада и золотой купол. Очень красиво. Я остановился и подумал две мысли. Что люди не должны так ужасно жить, если умеют так красиво строить. И что я хочу весь этот город вдохнуть, проглотить, обнять, обхватить, запихнуть себе в грудь.
Это я сейчас так резво излагаю. А тогда я был парень бессловесный. Ходил и смотрел. Мало что мог назвать. Но в том, что построено, красоту чувствовал. Однажды подумал, как открытие сделал: я же не единственный, кто это видит, видели люди поумнее меня и могут объяснить. Но где эти люди?
Тогда увлекались "просвещением народа" – общедоступными лекциями. Ухватился я за эти лекции, потому что на первой же просто онемел от чуда, которое показывали и объясняли. Это был опыт Паскаля, когда одна унция воды в узенькой трубке удерживает непомерный груз – сто фунтов! Объяснений, конечно, не понял, но очень загорелся тем, что вот же какие чудеса можно, оказывается, понимать. Еще раз на ту же лекцию пошел, про гидравлический пресс усвоил, быстро стал прилежным слушателем и тетку с собой таскал. Она отбрыкивалась: "Я старая, ничего не пойму", а я руками размахивал: "Нет, надо идти, мы темные, слепые, слишком много гадостей видели. Надо про интересное послушать". Правда, много рассказывали интересного, хотя еще больше о вреде пьянства. А про пьянство что-то не получалось. Слушатели еще лучше лекторов знали, что пьянство – зло, что от него смерть, убийства, увечья, нищета, пожары, осиротевшие дети и покалеченные жены. Но никто ведь и не хотел спиваться, сиротить детей и калечить жен. Никто себе такой цели не ставил!
Это особый разговор. Я сам себе дал слово не пить и тетке обещал. Но как не пить, если в артели все пьют? И пьют не по злой воле и даже не только потому, что так заведено. Начинают-то с того, что выпьешь – и помогает. Бывает, что наломаемся за день до того, что руки-ноги отваливаются, а стопка-другая, я же своими глазами видел, возвращает силы. Я суматошился, уговаривал, что нельзя, про дядьку очень убедительно разъяснял. Но артельщики таких убедительных дядек больше моего видали. Молод я был уговаривать. Спившихся синяков они сами всячески презирали. "Но мы-то не пьяницы, а культурно выпиваем для поправки здоровья, и нечего нам тут проповеди разводить". В чем мне невероятно повезло – в том, что товарищи мой зарок не то что уважали, но все-таки признавали. Совсем не пить нельзя было, но я присоединялся вином. Посмеивались, но принимали: "Рыжий водки не пьет, кислятину употребляет".
Так мы жили, и ведь славно жили. Особенно один дом строили, так прямо любимый. Доходный дом Сиропитательного приюта. Огромный, четырехэтажный, из темно-красного и желтого кирпича, весь как будто вышит золотыми стежками по вишневому фону – сложная кладка, узорная. Дом с трех сторон огибает маленькую часовенку. Во дворе деревья сохранили, посмотреть – глаз не оторвешь.
А все равно мало, еще чего-то хочется, еще что-то должно быть и наверняка есть, только я не знаю. Тетка иногда начинала: "Женись на хорошей девушке, это тебе детей хочется, а мне пора внуков нянчить". Но нет, это мне не детей хотелось. Я думал: пока сам не знаю, чего хочу, не готов и детей иметь. Нельзя же на детей свое незнание перекладывать.
А насчет так называемых соблазнов города, так даже говорить неловко. Я и представить себе не мог, хотя помалкивал про это, как это можно купить женщину. Как я буду ей в глаза смотреть и как потом смотреть в глаза детям, если про себя такое помню. Ну уж нет.
Были у меня подружки, не скрою, но я был незавидный кавалер. Они веселые, бойкие, а я нудный, неловкий. Да еще рыжий. Потом познакомился с соседкой-вдовой, она меня приветила, и я к ней очень привязался. Но она была старше меня лет на десять и откровенно говорила, что хочет устроить свою судьбу, выйти замуж за порядочного обеспеченного человека своих лет. Мы с ней три года прожили, а потом она меня со слезами, но бросила. Говорила: время идет, я не молодею, так нельзя, сам понимаешь. Из дома съехала, адреса не сказала. Потом письмо прислала: вышла замуж.
Ну вот я и подошел к тому, о чем и хочется рассказать, и слов не хватит.
Было пятое июня. Самое райское время. Возвращаюсь домой, поздно уже, а светло, дни долгие и еще прирастают. Открываю дверь, тетка прямо бежит навстречу, руками всплескивает, улыбается до ушей и ахает: "Ах кого я видела, ах кого я встретила!" И вдруг в слезы. "Кого?" – осторожно так спрашиваю. Потому что подумал – маму. Потому что мы уже двадцать пять лет ничего о ней не знали. О ком же еще тетка может так радоваться? Она как уехала, первый год писала изредка, то есть не она сама, она была неграмотная, кого-то просила, а потом приходит отчаянное письмо, что так невозможно, что другая жизнь – так другая жизнь, а помнить и надеяться – только душу ножом резать, а ничему не поможешь. И все. Молчание. Это я, конечно, не сам помню, а тетка потом часто рассказывала. Мы пытались искать, запрашивали, но нет, не нашли.
"Кого?" – спрашиваю. А тетка улыбается и решительно так говорит: "Невесту твою!" И добавляет: "Она с минуты на минуту придет, ты дома сиди, пойду встречать". Я очень удивился: как это так и что случилось? Тетка наскоро рассказала, что сегодня утром приходила молодая фельдшерица из Объединенного лазарета посмотреть детей у "няньки по соседству". У тетки тогда восемь малышей под присмотром были. Каждого ребеночка осмотрела, объяснила, что матерей надо убедить сделать детям прививки, что она сама к родителям пойдет, но и тетка пусть со своей стороны поможет. Часика два побыла, кофе пить не стала, сказала, что пора бежать. Тетку потрясла и очаровала. "Я таких не видела, я и не верила, что такие бывают!"
Потрясенная тетка проявила однако военную хитрость и целеустремленную изобретательность. Стратегически тут же все рассчитала и попросила фельдшерицу зайти вечером попозже, потому что вернется одна молодая мамаша, у которой малыш все хворает, а она его к знахарке носит, вот и сегодня понесла. Это все было правдой, но стратегический замысел целил поскорее нас познакомить. Молодую девушку нельзя поздно вечером отпускать одну по нашей окраине, и тетка позовет меня – проводить. "Сиди, говорит, никуда не отходи, я тебе в окно покричу". Хотела идти, остановилась, повседневный фартук сняла, нарядный повязала, руками всплеснула, мне скомандовала: "Рубашку белую надень!" – и бегом.
Целый час тихо. Ни о чем я не думал, ужинал, газету читал, рубашку переодевал. Вдруг топот, говор, песню затянули. Прошли, и опять тишина. Стемнело. Я со свечкой сидел. И слышу под окном теткин голос. Мы жили на первом этаже, окно высокое, сразу возле подворотни, тут же за краем окна фонарь на крюке. Я выглянул. Они стояли под фонарем. Тетка меня увидела, но виду не подала. О чем-то тихо заговорила. А она стояла вполоборота. В белом платье, невысокая, в черных волосах ровный прямой пробор, на затылке свернута густая коса, на щеке тень от ресниц. В руке чемоданчик в белом чехле с красным крестом. Что-то тихо отвечает. Тут тетка громко меня позвала, а она обернулась. Какая она была красавица, это и сейчас каждый может видеть. Обе младшие – материнский портрет. Но вот что удивительно. У нас на границе народ простой, в гимназиях не учился, в столицах не жил, а все согласны, что у Старого Медведя дочки красавицы. А ее красоту никто, оказывается, не замечал. Она ведь тогда недавно в нашем лазарете служила, скоро ее все узнали и полюбили. Говорили: сердечная, понимающая, терпеливая, руки чудесные, только прикоснется и сразу как будто и не больно уже. А красоту – нет, не видели. Даже говорили: жаль только, что такая невзрачная, худенькая да глазастенькая.
А я смотрю на нее и молчу. Не поздоровался, не поклонился. И вдруг через подоконник к ним выпрыгнул. Она улыбнулась, а тетка страшные глаза мне делает и говорит: "Вот он вас проводит, он вообще-то скромный парень и в окошки не прыгает, это не знаю что на него нашло". Стратег. Полководец.
Довел ее до квартиры при лазарете. Иду назад. Голова кругом. Смотрю: навстречу тетка. Мы остановились посреди дороги и стоим. Тетка спрашивает: "А говорили-то вы о чем?" Я сразу вспомнил, о чем говорили, а пока возвращался, не помнил. "О тебе", – отвечаю. О чем, спрашивается, я мог с ней заговорить, что сказать? Она сама начала разговор. Велела, чтобы тетка непременно пришла к ее отцу, доктору, показать глаз. Тетка ведь с черной повязкой ходила, и глаз болел часто. Потом спросила, как это вышло, что я тетке и сын и племянник. Тогда у меня развязался язык. Рассказал. Может, и складно. А может, и нет. Но я понял, что в ней сразу покорило тетку. Обаяние сказочное. Юное лето земной жизни. Она слушала с таким светлым сочувствием, с таким внимательным доверием, что хотелось сразу и защитить ее, и у нее искать защиты.
Тетка спрашивает: "А сказала она на прощанье, что так, мол, и так, мы теперь знакомы, заходите как-нибудь в гости по соседству?" Я даже удивился: "Нет, поблагодарила и ушла". Тетка расстроилась: "И зачем было обо мне говорить! Что интересного! Не разглядела тебя, не сумел ты показаться". Но мне об этом не думалось. "Пойду, говорю, пройдусь". Головой кивает: "Иди-иди, так и надо"
Ноги сами принесли к тому дому, вышитому золотым кирпичом. Стою, вспоминаю, как вот этот узор над окном выводил, и о ней думаю. Даже не думаю, а вижу ее мысленно. Вдруг как из-под земли появляется полицейский с фонариком: "Что такое? Чего торчишь тут целый час?" А у меня вдруг губы разъезжаются, улыбаюсь во весь рот. Он остановился рядом, немолодой, усы седые, в свете фонарика бляха блестит. Смотрит грозно и голос повышает: "Чего по ночам шляешься?" Но тогда полиции уже не боялись. "Ничего, говорю, красиво". Он покрутил пальцем у виска и потопал дальше охранять. А ночь лунная, все окна спят, и она, наверное, спит.
И вдруг все вокруг проявилось, как на переводной картинке. Словно со всех чувств сошла какая-то завеса. Тени глубокие, черные. По краю крыши кошка крадется, а прямо у меня под ногами крадется ее тень. Тишина, только с проспекта стук колес. Воздух теплый, и остро пахнут цветы. Я оглянулся вокруг. Нет никаких цветов. Только под стеной часовни жиденькая зеленоватая не то лиловатая травка, от нее и аромат прямо волной. Что это, думаю? Вот так, наверное, пахнет лунный свет. Бродил до рассвета. Пришел домой, тетке показаться, что жив-здоров. Крылатое утро. Сна ни в одном глазу.
Тетка еще раз во всех подробностях рассказала про ее появление, даже в лицах изобразила, а потом спрашивает: "Как же теперь быть?" А и в самом деле. У нас же не складывалось, как бы сказать, общественных и обиходных возможностей не то что встретиться, а даже увидеться. Я целый день на работе, и она тоже. С теткой у нее все-таки есть общее дело, а со мной-то? Заболеть, что ли? Вроде живем рядом, четверть часа расстояния, если с прохладой прогуливаться, а добежать, так я бы и за две минуты добежал. А получается, как ни беги, не добежишь. Если бы она позвала заходить в гости, но не позвала же.
Во мне решительность взыграла, смело так заявляю: "Делать нечего, как прямо объясниться. Найду возможность, встречу и поговорю. Скажу, конечно, что все понимаю, но пусть сразу не отказывает, пусть немножко посмотрит". Пока говорю, догадываюсь, что духу не хватит. И сам себя спрашиваю: почему не хватит? Сегодня вечером! Но тут же: посмотрит, и что увидит? На что смотреть-то?