– А, вот и вы! – обрадовался старик. Хлопнул меня по плечу и крикнул в окно: – Анита, принеси…
Но быстрые руки уже выставили табурет. Сидеть и глазеть, ведя степенный разговор, было бы смешно, но от меня явно этого ждали. Поставил на табурет ногу, упер ладонь в колено. Перед стариком появились два стакана и кувшин, он налил себе и мне и принялся рассказывать, что столяр приходил, все измерил, не беспокойтесь, к сроку закончит.
Черные глаза мелькали в окне, выглядывали из-за двери, а то вдруг появились над каменной оградой.
– Внучка! – похвастался хозяин, хотя и так было ясно. – Она у вас и прибираться может. Вы ей назначьте сколько-нибудь, пусть дите учится деньги зарабатывать.
Надо будет спросить у сестер, какую сумму означает цифра "сколько-нибудь".
Дверь распахнулась. Как в раме, передо мной предстала Анита. Она не только сняла косынку, но и расплела косы. Чтобы я получше разглядел, как хороши русые кудри, встряхнула головой. Скомандовала: "Ногу уберите!" – поставила миску с маслинами. Вздернув нос, гордо удалилась. В комнате послышался топот и хохот. Я искренне похвалил девочку. Она, конечно, подслушивала. Старик лицемерно покачал головой. В окне появилась рука с маленькой скамеечкой.
– Вот, дедушка, дай ему, пусть ставит свой сапог!
Мы рассмеялись. А она заметила мои щегольские сапожки.
Прелюдия окончена, надо заводить беседу. Первые такты – мои.
– Хотелось бы расспросить вас…
– Да уж понимаю. Спрашивай, все расскажу.
Старикам нужны не вопросы, а слушатель. Я потянул паузу. Отложив топор и взявшись за стакан, он посмотрел на меня с предвкушением долгого повествования.
– Нет, ты не думай. У нас хорошо. Жить можно. Тебе понравится.
"Понеслось…" – подумал я. Неисчерпаем и однообразен набор неопределенностей, смысла которых я никогда не мог понять. Для полноты мог бы добавить еще одну сентенцию, например – "больно, но терпимо".
А он словно подслушал:
– Поживешь и скажешь: беда здесь у нас, но терпимо.
Я постарался не усмехнуться, но он неожиданно разулыбался.
– А, подглядывает? Дразнит тебя? – Он погрозил пальцем внучке за окном. – Бойкий ребенок. Ты не обижайся. По ней видишь, справляемся. Когда совсем плохо, дети не такие… Я тебе вот как скажу: у нас жизнь правильная. У нас свобода. Не то, что у вас. Что так смотришь? Говорю – у вас и у нас? В одной стране живем. А так и есть. У вас законы приставучие, но необязательные. На пользу чиновникам, кто наблюдает за неисполнением. Твой родственник, Старый Медведь, так говорит. Я так и не понял, кем он тебе приходится. Чего толком не объяснишь? … А у нас закон строгий. По военному времени. Двери можешь вообще не запирать. У нас не воруют. Забудешь где-нибудь кошелек, вспомни, где оставил, приходи, там и лежит. Не вспомнишь, подберут, весь город на ноги поставит: кто кошелек потерял? И вернут. А чтобы убийство, разбой или девочку обидели, так даже не думай. Не бывает. Но знай: у вас смертной казни нет, а у нас есть. Даже без суда и следствия. Пристрелят на месте или повесят на площади.
– За что?
– Сам понимаешь за что.
– За воровство тоже?
– Если во время военных действий. Подумай головой, человек в бою, а какая-то нелюдь его дом грабит.
– Без суда и следствия?
– Здесь граница.
– Публичные казни? И дети видели?
Старик как-то поскучнел, а до сих пор излагал гордо.
– Это давно было. Скоро после событий. Дети тогда и не такое видали. Кто жив остался. И я тебе вот как скажу. Или уж ты совсем против смертной казни, тогда я тебя поспрашиваю кое о чем, а ты отвечай мне. А если не против, то сам себе отвечай: это что, правильнее, чтобы палач где-то там его прикончил, а ты и не видел? У нас нет палачей.
– А кто же?..
– Кто сам так решил.
– И за дезертирство?
– Какое дезертирство? У нас ополчение. Народная милиция. Не уверен в себе, боишься – не записывайся. Не выдержал, не можешь, не по силам – выпишись. Все поймут, никто слова не скажет. А в бою струсил, сбежал – дело другое. Тут уже не тебе, а с тобой никто не скажет слова. Как жить будешь? Да и нет у нас трусов. У нас люди хорошие, вот увидишь.
Анита выглянула через ограду, легко подтянулась и уселась наверху.
– Скажу тебе. Если опасность, люди серьезно живут. А настанет красота и покой, распояшутся, поди, начнут грызть друг друга. Что скажешь?
Ничего странного и нового в этой мысли не было.Духовная мобилизация общества. Сплотимся ради будущего. Может, настоящая опасность только здесь, но о границе наши газеты предпочитают помалкивать.
Однако, с бедой кончится и самоуправление… и тогда
– … получите наместника и те самые приставучие законы.
– А вот и нет. У нас гарантии. На все годы послевоенного восстановления – прежние нормы. Наместник-то и сейчас есть. Мы же к южному округу относимся. Только он сам по себе, а мы сами по себе.
Старик смотрел совсем довольным. О том, что гарантии гроша ломаного не стоят, я промолчал, естественно.
Если он видел мои вчерашние выходки, сейчас "предостережет по-отечески". И точно.
– Ты вино-то пей. Коньяк проклятый брось, забудь про него совсем. У нас места виноградные. Все заново насадили. Уже и винодельни есть настоящие. Пей смело, одна польза.
Я выпил. Старик начал о повседневном. У семьи сад, половина винодельни, а еще ягодное вино, яблочное, – дело новое, но хорошо началось. Где привыкли с виноградом работать, там и с ягодами удается. Ничего, жить можно. Я решил оставить его в торжественных размышлениях и распрощался, сказав, что мы еще не раз вернемся к этому разговору. Забытая Анита с досадой перекинула через ограду стройные ножки в красных туфельках на каблучке и спрыгнула, только алая юбка взметнулась. Но я удалялся, как будто ничего не заметил.
В столярную мастерскую идти было неприятно в ожидании откровенных или спрятанных косых взглядов. Принял вид сухой и деловитый, но встретили меня простодушно-радушно. Тоже налили стакан, подставили новенький плетеный стул – "Вот, сами испробуйте" – и я, как загипнотизированный, час и другой и, кажется, третий следил за размеренной, молчаливой работой мастера и подмастерья.
Пообедать заглянул в подвернувшийся кабачок, а возвращаясь, свернул куда-то не туда и оказался на самой окраине. В густо заросшем овраге шумел полноводный ручей, горбатый мостик с тремя ступеньками вел к последнему ряду домов. Я увидел маленькую площадь, мутно-зеленую воду. На белом постаменте – черного всадника со старым, страшным, изглоданным лицом и гневно-молодым разворотом плеч. Он с угрозой вонзал бронзовый взгляд в мирные ставни на той стороне канала. Его тень черным крылом достигала воды. Вдруг из тени выступила Марта. Изысканно-нарядная, в жемчужно-сером атласном платье с высокой талией, в треуголке из белых кружев и с кружевным зонтиком. Свернутая узлом коса в серебряной сетке. Присмотрелся: а я тоже там? Увидел и себя. Появилась гондола, раздалась баркарола, но эту романтическую пошлость досматривать не стал, а серьезно задумался: может ли в действительности тень памятника так перерезать площадь Сан Дзаниполо, как мне это вообразилось?..
На закате устроился за столиком, любопытствуя, кто ко мне подсядет, в то же время ведя этнографические наблюдения и ожидая возвращения дозора.
Толпа густела. Вечером женщины снимали косынки, да и многие мужчины тоже.
– Людей посмотреть, себя показать? – спросил объявившийся вдруг старик, сдавший мне комнату для конторы. – Вон, полюбуйся, наши молодожены. Какая парочка, а?
Он присел за мой столик. Я оглянулся и увидел до смешного юную и действительно очень яркую пару. Красавица новобрачная была, как двойняшка, похожа на Аниту, такая же черноглазая, крепкощекая, русая, кудрявая, с хитрым вздернутым носиком. Счастливый супруг, совсем мальчишка, с неправильным треугольным лицом и целым вороньим гнездом чернейших волос, был выше ее чуть не на две головы. Совсем некрасивый, но неотразимо сияющий, он по-детски держал ее за руку.
– Она тоже ваша внучка?
– Делли? С чего ты взял?
Странно, что он не видел несомненного сходства. Значит, это здешний тип красоты, круглой, жаркой и лакомой: глазки – вишни, губки – малина, щечки – персик, кудри – орех.
– Не внучка, но знал малыми детьми и его и ее. Феликс сирота, после событий никого родных не осталось. Его город растил. Хороший парень. Ополченец. А у нее отец погиб и дядья. Мать с бабкой сами девочку поднимали. Они портнихи знаменитые и вышивальщицы. И она тоже. Видал, какие нарядные?
Теперь и я обратил внимание на обдуманность местного франтовства. У нее белая вышитая рубашка, красная юбка, украшенная черным сутажом, белые чулки, черные башмачки. У него черные штаны с красными шнурами, как с лампасами, красная рубашка и синяя безрукавка с густой вышивкой.
– Ишь какие счастливые. А вон смотри, кто идет. Сам Дон Дылда. Герой. Лучший стрелок на границе. У него, как в сказке, пули заговоренные. А вообще-то он телеграфист. Начальник нашего почтового участка.
Я удивился, что герой носит такое непочтительное прозвище. Хотя про себя признал, что убедительное: он был нескладный и узкоплечий.
– Дон Довер. Увидали – обозвали дылдой. Это когда приехал. А когда узнали поближе, так и прозвище само собой стало почтительным. У нас никого долговязого просто так дылдой теперь не назовут. Это, знаешь, еще заслужить надо, если самого Дона Довера так называют.
Действительно, на площади разыгрывался спектакль под названием "наш герой". А тот смущенно раскланивался, хлопал по плечам и пожимал руки. Так, а в каких случаях жмут руку?
– Давай познакомлю. Народ у нас хочет его с твоей сестрой поженить. Со старшей. Ну, с ним-то никто не сравнится, но она тоже знаменитый стрелок.
Тоже знаменитый? Надо же. Дон Дылда как раз приближался к нашему столику. Старик встал. Я тоже поднялся, здороваясь. На мой циничный взгляд, герою сильно не хватало брутальности. Он был какой-то мягко-бесцветный. Под высокими скулами щеки так сильно втянулись, что в углах губ складывались робкие полуулыбки. Каким-то загадочным образом казалось, что он смотрит не сверху вниз, не с высоты своего роста, а нерешительно снизу вверх.
– Рад знакомству, – сказал он, пожимая мне руку обеими руками. – А я только что попрощался с вашими сестрами.
– Где? Как? Вы тоже были на кордоне?
– Нет. Дозор вернулся, я проводил их немного. Они на завод уехали.
Почему я был уверен, что отряд появится на площади? Мне стало так досадно, что рассердился и на героя, и на старика. На языке зашевелилось что-то язвительное.
Но по площади вдруг словно прокатилась волна. Раздались восклицания: "Лев! Лев!" Головы поворачивались. Что за притча, откуда взяться льву? В голосах слышался настоящий испуг, словно кричавшие и правда видели зверя. Моя голова сама собой повернулась со всеми вместе. И я тоже увидел.
Закатные облака. Золотой лев с колеблющейся гривой и раскаленной красной пастью торжественно переставлял в небе могучие лапы. Долго, полную минуту, облака оставались львом, и толпа, стихнув, смотрела и смотрела.
Настроение на площади сломалось. Дохнула тревога. "Лев, кровавая пасть, перебежчик, знаки, дурная примета…"
Волной унесло Дона. Его окружили и добивались, что он об этом думает. Старик только что был здесь, но куда-то пропал…
Перекрывая гул, над площадью раскатился уверенно-насмешливый бас Андреса:
– Дамы и господа! Сограждане и ополченцы! Народ, я кому говорю! Что вы как дети, честное слово! Перебежчиков никогда не видали? Ничего плохого тут нет. Я же первый его и допрашивал. У них раскол и резня. Вот он и побежал. И еще побегут. Им не до нас. Пусть на здоровье режут друг друга.
Подойдя ко мне, сел и расхохотался:
– Закатные знаки, кровавая пасть? Когда же закончится эта напасть? О! Впервые в жизни срифмовал две строчки. Здесь все сочиняют стихи. Считай и меня поэтом. А тебя ждали. Обе. Очень даже. Я, по правде сказать, думал, что непременно явишься встречать. Прости, недооценил. Характер ты выдержал отменно. Поздравляю.
– А ты их недолюбливаешь, оказывается?
– Думаю, они меня тоже. Тебя зато любят так горячо, что приглашают в воскресенье прокатиться вместе с ними к источникам в горы. И меня заодно, раз уж я твой задушевный друг. Сам по себе никогда не удостаивался. Собираемся у дуба, у великана, в девять утра
– Конечно, с удовольствием. Очень любезно с их стороны.
– А, быстро же ты перенял эту манеру: здесь все на редкость вежливые. Даже я иногда.
… И дальше в том же духе на два голоса. Задушевный друг сильно действовал мне на нервы. Но я сам был виноват, нелепо и случайно установив такие отношения между нами. Изменить их потребует времени. Либо поссоримся, тоже неплохо.
Веселье не вернулось, песни и танцы не завязывались. Звонкий дуэт начал было: "Что, седая, ты бормочешь", – но как-то испуганно смолк на том же месте, что и Анита утром. Так и осталось неизвестным, что же предсказала колдунья.
Почему-то я думал об этом, отворяя дверь в свою комнату. Легкая занавеска взвилась, и вместе с ней пролетела быстрая тень. Птица слепо металась от стены к стене. Я ее не столько видел, сколько чувствовал. Вдруг в промельке на фоне белой кисеи черным изломом прочертились какие-то дьявольские пальцы. Это не птица! Желание выскочить в коридор, позвать прислугу и велеть выгнать мерзкое существо… Стыдно. Да черт же побери, что это такое и что с ним делать? Я не то что испугался, но чувствовал себя очень неуютно. Пока пробирался к конторке, пока чиркал спичками – и две сломал, все-таки догадался, что это летучая мышь. Лампа не хотела зажигаться, будто взмахи зловещих крыльев задували огонь. Вдруг существо исчезло. Когда, наконец, фитиль слабо засветился, я увидел на белом чехле дивана жалкую серую тушку. С дрожью брезгливости накрыл дернувшееся тельце газетой и выбросил в окно.
Не было никаких огромных черных крыльев. Лучше б были.
Глава 6.
Ожидание
Воскресным утром… – это легко сказать в романе. В суровой реальности до воскресного утра еще надо было доскучать. Многообещающая идея лично поблагодарить за приглашение не привела ни к чему. Их дом немо смотрел зарешеченными окнами, в тени на пороге лениво растекся кот. Пылал шиповник, стояла жаркая тишина. Конечно, я не стал проверять, правда ли, что на границе не запирают двери.
Вернувшись, набрел на забавную мысль и тут же ее осуществил: отправился к "нашим молодоженам" заказать себе вышитую рубашку. В мастерской застал их обоих и вынужден был наблюдать наглое, беспардонное, солнечное счастье. Как мало людям надо. Когда я объяснил, что видел вчерашний наряд Феликса и хочу для себя похожий, они расцвели еще пышнее, хотя пышнее некуда. Юный муж вспомнил, что он взрослый, и солидно принес неизбежный кувшин. Хорошенькая Делли вертелась и ахала: вы заметили? ах, правда? так приятно…
– … я очень старалась!
– Медом по сердцу, – вставил супруг, и даже не в шутку.
За обсуждением мне пришло в голову, что неплохо бы и дядю угостить здешним рукодельем. Мастерица даже испугалась:
– Подарок в столицу? Ах, пусть лучше мама…
Вместе со словом "мама" я надумал и матери послать… – что бы такое? Расшитый носовой платок.
Зардевшись, красавица спросила с деликатной запинкой: платочек кому? Ах, вашей матушке! Тогда нужно шить белым по белому. Ярко – если невесте. Или даже не белым, а вот, взгляните.
Принесла и развернула очень тонкий шелк – цвета пожелтевшей книжной страницы.
– Восьмиугольником сделать. А нитки не точно в тон, а чуть темнее или чуть светлее, вам как больше нравится?
Я выбрал все три вариации. Постарался вспомнить, как был вышит роковой платок Дездемоны, чтобы заказать и четвертый, но не вспомнил.
– Пожалуйста, встаньте на минуточку. Обмерить.
Пикантный момент. Быстрые прикосновения черной ленточки в ловких пальчиках, наивный детский запах – цветочного мыла и молока, что ли. Она была маленького роста и, чтобы измерить мне шею, приподнялась на носочки, потянулась, обняла. Я близко и пристально посмотрел в черные глаза. Улыбнулась весело. Привыкла, что ею любуются. Ресницам быть бы потемнее.
Задумалась, покусала алую губку.
– Смотрите, ей не терпится начать! – радостно сообщил супруг. Она смущенно кивнула, а он объяснял вместо нее: – Такой заказ интересный. Иголка сама в руки просится.
– Вы пейте, разговаривайте, а я вам пирога принесу и кроить буду.
Мы сели так, чтобы смотреть на нее, и стали пить и разговаривать.
Я вспомнил чересчур завитушечный фонарь над дверью и спросил, не его ли шедевр. "Вы заметили, правда?" – удовольствие пошло по второму кругу. Чтобы нагнать холода в это цветение, я поинтересовался, как же им разрешили жениться так рано. Он встрепенулся, разулыбался: решил, что я по дружбе хочу узнать подробности. За кого меня здесь принимают?
Заявив, что у них все было удивительно и необыкновенно – "и ничего не рано, мне уже девятнадцать! позавчера исполнилось!", он начал, все больше увлекаясь, рассказывать очень заурядную историю. Делли тихо слушала, позвякивая ножницами, потом не утерпела и подсела к нам, сияя черными глазами: помочь повествованию. Что ж, понятно, им первый раз выпала возможность выговориться: здешние обыватели и так все знали, рассказать было некому. Я слушал со смесью приязни и неприязни, зависти и отвращения. Этакое счастье – пошлость. А может, и всякое…
Еле отбившись от горячих приглашений к обеду, спросил на прощанье, есть ли в городе библиотека. Оказалось, даже две. Муниципальная – "за школой повернете и сразу увидите" и частная – "у старого Виртуса, платная, но недорого, а книжки такие, каких в городской библиотеке нет".
Старый Виртус взглянул на меня таким особенным взглядом, что я сразу отгадал бывшего учителя. Полюбопытствовал, так ли это.
– Учителя бывшими не бывают! – строго отрезал он, но тут же переменил голос на ласковый. – Советую взять абонемент на месяц – хоть каждый день приходите. Есть у меня одно условие, мои читатели уже привыкли. Вместе с книгой я даю одну-две брошюрки, а потом кое-что по ним спрашиваю. Так, пару слов. Вы увидите, что это интересно.
Еще бы не интересно. Что такое он проповедует?
Подойдя к полкам, усмехнулся и удивился. Никак не ожидал от учителя такого набора книг. Пестрые корешки обещали тайны, страсти, приключения, преступления и успех в жизни. "Роковая тайна", "Страшная тайна", "Тайна старого замка", "Парижские тайны", "Ключи к счастью", "Ключи к здоровью". И так далее.
Он внимательно следил, что я выберу. Стоило бы подурачиться и нервно схватить "Ключи к богатству", но я попросил помочь. И он вручил мне "Ключи к женскому сердцу". Потом, поколебавшись, "Роковую тайну". А стопку брошюрок с крупным синим заглавием "Сущность…" я сгреб, не разбирая.
Сложив книжонки на полу у дивана, принялся за "Роковую тайну". Зачем он мне ее подсунул? Открыл где-то на середине. Закрыл. "Юноша храбро вступил в схватку, и скоро из пяти мертвецов в живых остался один…"
Взялся за брошюрки: "Сущность государства", "Сущность брака", "Сущность свободы". Пролистывая, зацепился взглядом: свобода есть бремя. Как же, как же. А принуждение и рабство – это, надо полагать, избавление от бремени. Стал просматривать внимательнее и собрал впечатляющую коллекцию.