Я им, конечно, отвечу, что от оценок Евтушенко моим стихам тепло, но не вольно, а от издательской программы конкурса, может, они это самое "большое плавание" и поимеют. Я и так ответить смогу, и даже матом послать, если нужно будет. Да только имидж от этого не восстановится. А у нас в столичной журналистике только им одним и кормишься. В общем, не смогла я тогда себя убедить на конкурс податься. О чём по сей день жалею. Потому что в других местах издательскую программу не предлагали.
Вот и приходится всем подряд визитки раздавать и самостоятельно искать спонсоров на человеческий тираж сборника. Материалы-то для него давно уже свёрстаны были. И сборник получался отпадный. Моя резкая истерия, оттенялась там бездонной нежностью Сонечкиных текстов, перетекала потом в Анькину трансцендентность, а Карпушина непосредственность, рассмешив, безжалостно кидала душу читателя на холодные лезвия Белинского острословия. В общем, полноценный сборник некоторых современных поэтов в наличие у меня имеется. Осталось только найти спонсора. Да, да, господа меценаты. Современные Пастернаки и Цветаевы тыкались никем не узнанные по вашим приёмным со своим новорожденным сборником. А вы их рассеянно слушали и осуждали мысленно, потому что существуют общепринятые традиционные способы отмывки денег и благотворительности, а издание поэтических сборников к ним не относится. Если читаете сейчас этот текст (если вы вообще читаете, вопреки броне собственной занятости), задумайтесь, господа, поразмыслите!
У толстого дяди-критика в возрожденном "цехе поэтов" я тогда появилась с шикарными ногами. Купилась на гумилёвское название, пришла полюбопытствовать. Ничего особенного. Ноги мои самым ярким событием встречи оказались. Критик с них глаз не сводил, в разглагольствованиях об уместности четырехстопного ямба постоянно запинался. Девочки тамошние, в джинсу обряженные, дыры мне на колготках завистливыми взглядами прожигали. Юнцы как-то смущенно отворачивались, я их мечты о возвышенном в явно плотское русло сбивала. В общем, делать мне там было совсем нечего. После, в ближайшем кабаке да приватной беседе, критик наскоро воспел мои ноги бездарным совершенно четверостишием и предложил о работе не разговаривать. У нас с ним представления о работе кардинально не совпадали. Для меня выверение строчек и разговоры о планируемом сборнике - как раз отдых, а вот демонстрация ног - самая, что ни на есть, работа. На этом кардинальном несовпадении и расстались. Не люблю усатых и сильно пьющих. Критик попадал в обе категории, и я отказала. А стихи мои, как и все прочие, его совершенно не интересовали. Он за свою долгую рабочую жизнь критика от них страшно устал.
У авангардной поэтессы было действительно здорово. Читали много, читали классно. Читали своё, чужое, всякое… Вот только не слышали совсем. Слушали, но не слышали. Потому что все туда пришли вычитаться. Не те времена нынче, чтоб во время поэтического вечера на настройку внутреннего слуха время тратить. Но это я уже потом поняла, когда утром домой поехала. А там, на вечере, читала, блистала, веселилась. Правда, толку от этого никакого - поэтам другие поэты не нужны, а слушатели и читатели на такие вечера не допускаются.
В общем, пока собранные мною великие поэты читают свои вещи только на прокуренных кухнях многочисленных друзей. Анна, говорит, что это нормально. Что иначе не писалось бы. А ещё мы читаем стихи на работе. Да, в родной редакции, где все друг другу настолько уже наскучили, что общими разговорами уже не впечатляются. Волей-неволей, приходится чем-то сокровенным обмениваться. И слушают по-настоящему с интересом, потому что знают - самим, чтобы выговориться, ещё вагон времени достанется. Всё вновь написанное обсмеиваем, обскубливаем, разбираем по косточкам. И очень на пользу нашим работам идут такие вот встряски.
В общем, душа моя открыта всем ветрам, на любые разговоры о "своем поэтическом" готова, никакого впустую растраченного времени не боится, ждёт ваших писем и предложений. Ответит на все в трёх экземплярах и письменном виде, если души, конечно, умеют писать. Ответит честно, потому как нет у несвоевременного современного поэта секретов от родных соотечественников!
* * *
Аничкины живут в соседнем подъезде. Бывшая Мамочкинская комната упирается стеной в их просторную кухню. Окна выходят на нашу сторону, но пожар их отчего-то не коснулся. То ли качественный стеклопакет уберёг, то ли Аннина повышенная везучесть. Аничкины - это не фамилия. Это я их так называю, из-за того, что живут они у Анны и называют её Анечка.
Сто лет назад, пятый и последний Аннын муж, он же Лёва, преподавал мне на курсах сценарное мастерство. То есть преподавал он не только мне, но, так уж сложилось, что пары со временем переросли в наш бесконечный диалог, а потом пары кончились, а диалог остался. Первый раз в гости к Аничкиным меня привёл Лёва. "Смотри, Анечка, кого я тебе в подарок привёл - чудный экземпляр современной словесности," - представил он меня. И понеслось. Высокая, мускулистая, временами совершенно безумная Анна, читала свои психоделические тексты хорошо поставленным шёпотом и страшно обижалась на критику. Я же на критику не обижалась никогда. Обижалась только, когда ей стукнуло в голову моего Свинтуса прикарманить. Да и обижалась не на неё - что с тщеславной барышни спрашивать - а на Свинтуса, на котором к тому времени уже столько грехов накопилось, что лишняя обида ничего особенно не испортила.
Сейчас я сижу на кухне Аничкиных. Сижу с ногами в кресле и ноутбуком. Меня распирает от неприличного самодовольства. Оно затмило всё, даже осадок вчерашнего дня. Одна "я" сижу и сияю, другая - смотрю откуда-то сверху и осуждаю саркастическим гоготанием.
Объективный взгляд: Никакого гоготания, зря она так. Просто осуждаю. Потому что есть вещи, которые нельзя. Нельзя, заранее понимая невозможность романа, пускаться в бессмысленный флирт. Нельзя покорять ради покорения. Нельзя самоутверждаться на несознательных. Многим можно - они ведь непреднамеренно. А ей - нельзя. Потому что всё понимает. И спрос с неё поэтому не как с других - в три счёта.
А сарказм действительно уместен: До чего ж докатилась ты, милая, что банальные ухаживания пустого, в сущности, мальчика так льстят тебе и так радуют?
- Не трогайте душу, я в моральном климаксе! - орала ты, эпатируя бывших мужей и будущих любовников. Убежденно кричала, настаивая, что это просто счастье, когда никто не нужен и никто не радует. Гордилась этой своей духовной циничностью, рассудив, что, раз чувств не осталось, то можно теперь тело раздавать, куда ни попадя, а душу, возомнив себя избранницей, всецело посвятить творчеству. Погналась за мнимой свободой, Свинтуса выжила, разогнала вокруг себя всех любящих, и проиграла. Потому что одиночество, как выяснилось, это ещё большая несвобода. Врала, значит, про моральный климакс. По теплу изголодалась и тащишься теперь от первых встречных комплиментов. Принимаешь от мира милостыню в виде его нехитрых ухаживаний и, довольная, довольствуешься этим подаянием. Стыдно!
Пальцы эффектно играют на мягкой клавиатуре. На самом деле я печатаю медленно, но умею изображать, будто делаю это сверхъестественно быстро. Получается красиво. Рисуюсь и рисую одновременно. Рукопись - святое дело. Раз собиралась сегодня до похода в редакцию закончить главу - должна закончить. Кто бы там ни встретил меня под подъездом, кто бы там ни прятал замёрзшее лицо в воротник курткообразной дублёнки и не бубнил туда: "Слышал, у вас пожар… Надо ж было посмотреть… Код подъездный не знаю, квартиру не знаю… Ну, думаю, может ведь и повезти. И повезло…", кто бы там ни звал пить кофе в свой расчудесный кабак.
Полчаса назад, окончательно признав, что сон исчез, а соседи - не исчезнут никогда, мы с Рукописью бежали. Позорно (потому что на самом деле не мешало бы присоединиться к уборке квартиры), но недалеко - в соседний подъезд к Аничкиным. По пути нас перехватил лучистый мальчик Пашенька. Тот самый, что спас меня вчера от озлоблённой электрички:
Я совсем не ожидала увидеть его возле дома. Да ещё и с этой нелепой розочкой. Да ещё и таким чудесным солнечным утром, в окружении искрящихся снежинок и траурно обряженных копотью верб. И мне стало так приятно. И все свои мысли о Пашенькной занудности я моментально позабыла. Он услышал, что был пожар. Он беспокоился. Он наблюдал за подъездом, в выжженных проталинах вокруг подъезда пытаясь рассмотреть серьёзность последствий катастрофы. Я была покорена. Интересовались мной часто, но в ответ на моё "нет" всегда сникали. А этот вот, не сник, пришёл продолжить…
Только сначала - Рукопись.
Весело пообещала попить с Пашенькой кофе, как только допишу нужную статью. Потащила его, не слишком сопротивляющегося, в гости к своим Аничкиным.
- Они чудесные люди! Живут втроем в трёхкомнатной квартире и обожают гостей. Два мужа - бывший и нынешний, и она. Не смотри на меня так, никакого детруа, никаких болезненных чувств… Ничего общего с Бриками, всё легко и весело! - зазывала я, одновременно проверяя собеседника на компетентность в судьбах интересных мне людей. Компетентности не обнаружилось, фамилия Брик, говорила ему столько же, сколько мне загадочное слово Анриал. Я немного расстроилась. О чём же я с этим мальчиком перед сном разговаривать буду? Даже на попятную пойти попыталась…
- Или, может, в другой раз встретимся? Я сегодня до работы обязательно поработать должна. Что делаю? Книжку пишу. Ах, это долгий разговор…
Пашенька всё же решил пойти со мной, подождать, пока я отработаюсь, и сопроводить в свой игровой зал, для обращения меня в gaмерскую культуру. "Свой" зал потому, что Пашенька работает в нём консультантом и организатором местных турниров.
Мы пошли к Аничкиным. Хозяева еще спали. Закутанная с головой в одеяло Анна открыла дверь, и забурчала что-то о свинстве всяк входящего.
- Только я вас опаивать не буду, я спать буду, - бубнила она, впуская нас в прихожую, - Мне сегодня к четвёртому уроку, имею полное право отоспаться. Идите на кухню и сидите там хоть до опупения. А в комнату не ходите, там спит Гарик. А ещё там страшный беспорядок, от которого вас стошнит. Всё, я ушла отсыпаться…
- Мы не слишком невовремя? - смущался Пашенька.
- Нет, - объясняла я, - Здесь так принято. Кофе у меня в пакете. Если хочешь, сделай себе. А сейчас - сорри. Мне нужно пошептаться со своим ноутбуком.
Спустя час я всё еще воюю с упорядочиванием и перепечаткой всевозможных выписок о Зинаиде Райх, коими после давнего визита в библиотеку всё ещё набита моя сумочка. Эх, сколько раз себе говорила - выписала, сразу перепечатай. Теперь вот сижу и сама себя не понимаю, в какой записи, что имела в виду, разобраться не могу. Мальчик Пашенька сидит напротив и чувствует себя крайне неловко. Я ему не помогаю, я занята. Раньше бы не позволила себе такого поведения - кинулась бы развлекать, показывать фотографии, зачитывать цитаты, балагурить историями о хозяевах квартиры и блистать своими от них отличиями. Но это детство, и оно у меня прошло. Давно уже не забочусь о моральном комфорте тех, кто со мной. Сами ко мне прибились, сами и расхлёбывайте. Не из жестокости - от нежелания вызывать в людях зависимость. Опытным путём установила, что на такую заботу люди очень быстро "подсаживаются" и все эти "мы в ответе за тех, кого приручили" портят на хрен всю непринуждённость отношений. Впрочем, уже не уверена, что в данном случае, все же, пойдёт речь об отношениях. Просто у мальчика Паши тёплые руки, завёрнутые кверху ресницы и трогательно-банальная манера ухаживания. Поэтому я ему рада и его не гоню.
- А долго вам ещё работать? - неловко присев на краюшек дивана, Пашенька сложил руки на коленях ладонями друг к другу.
- Всю жизнь, - отвечаю, отвлекаясь от клавиатуры, - Это если глобально. А локально - всего пол-абзаца осталось. Скоро уже.
Не писать про Зинаиду Райх я имею полное моральное право, но не могу. Она, хоть и не поэт, но к моей антологии смерти имеет самое, что ни на есть, прямое отношение. Мать Есенина бросила ей, убивающейся над телом повесившегося первого мужа, едкое и несправедливое: "Это из-за тебя всё!" А Райх её не слышала: "Куда ты уходишь, моя сказка!" - кричала она мёртвому Есенину - отцу своих двоих детей и виновнику всего-всего, что с ней, Зинаидой, наслучалось. До того, как беспутный и взбалмошный, гениальный и пропащий поэт вымотал ей душу, Райх была обычной красивой женщиной - милой секретаршей литературного объединения с толпой поклонников и соответствующими этому перспективами на блестящее будущее. Есенин пришёл, увидел, покорил, стёр любые перспективы побоями и унижениями и пошёл дальше. Зинаида ждала, надеялась, долго прощала всё, даже новую любовь и семью. А вот Айседору Дункан простить не смогла. С её появлением в жизни Есенина, Райх поняла, что на своем первом замужестве навсегда нужно поставить точку. Нет, точки ей было мало. Это должен был быть восклицательный знак. Она спалила душу об Есенина и теперь могла добиться в этом мире чего угодно. Без души добиваться проще - Электрический свет/ напрасно лезет мне в душу./ Там её нет:/ без души много лучше - у человека без души нет ахиллесовых пят. И Райх начала действовать: распрямила плечи (так, будто и не было на них груза в виде двоих маленьких детей и вечного безденежья), собралась с силами и решила стать актрисой. В театре Мейерхольда её приняли на ура. Классическое: "Нас гений издали заметил". Её /кивком отметил/ знаменитый режиссёр Мейерхольд. Оценил, полюбил, усыновил детей. Подарил настоящую крепкую семью и даже терпел выходки опомнившегося вдруг Есенина, возжелавшего вернуть ставшую знаменитой актрисой Зинаиду. Мейерхольд прощал Райх даже тайные встречи с Есениным (она сдалась-таки под сумасшедшим напором обновлённой любви поэта). Мейерхольд терпеливо ждал, пока Зиночка "переболеет бывшим мужем". Она и переболела бы непременно (бросать новую семью, наполненную таким теплом и взаимоуважением, Райх не собиралась ни при каких условиях). Но тут Есенин повесился, и превратился для Зинаиды в вечный укор. В трагедию "ушедшей сказки".
Я отвлекаюсь, удивляюсь скучающему Пашеньке. Он настолько не похож на описываемый Рукописью мир, что кажется мне невозможным, как пиво на морозе. Тут люди живут на полную катушку: гениальные поэты вешаются от собственного бессилия, светящиеся актрисы разрываются между чувствами и семьёй, режиссёры-новаторы всем прощают, уверенно идут к торжеству советского искусства, а потом оказываются расстрелянными после пыток в сталинских лагерях… А он, Пашенька, сидит себе на чьей-то кухне, смотрит на меня, как ни в чём не бывало, и может спокойно жить среди всего этого.
Мой сотовый снова заговорил голосом ГенадияСПодбородком. Золотая Рыбка на этот раз изволили отбирать подаренное.
- Слушай, тут переменилось всё.
- Не будете делать из меня звезду? - интересуюсь насмешливо.
- Это не знаю. Это не ко мне, это к … В общем, давай пораньше, а?
- Я не смогу.
- А ты смоги. Серьёзно говорю, проект крутой. Закачаешься. Раз в жизни такой шанс выпадает.
"О! Ну за что мне это всё? Чем дальше, тем страшней… Где ж силы и время на всё это брать?" Прикидываю, что в редакцию из-за Пашеньки опоздаю, а из неё свалю пораньше из-за Золотой Рыбки. Позволяю уговорить себя на более раннее время, хоть и чувствую себя виноватой пред долгом службы.
Интересно… Раз перезвонил, значит и впрямь что-то там им от меня требуется. Прямо приятно, что вдруг я всем такая нужная сделалась.
Пробегаюсь глазами по написанной статье и тянусь за сигаретами, недовольная. Сейчас бы не взорваться, не наговорить гадостей. Пашенька-то чем виноват, что такая слабенькая статья получилась? Неубедительно звучит мой голос, не отображает всей полноты событий. Не стоило и браться! Мысль изречённая - есть ложь. А мысль прочитанная - ложь вдвойне. Потому что дважды искажается: автором - в момент перевода ощущения в слова, и читателем - во время сложения букв в связный текст.
- Что-то не так? - только Пашенькиного сочувствия мне сейчас еще и не хватало.
Озвучиваю ему последнюю мысль. Он смотрит недоверчиво: подшучиваю или правда такая замороченная. Останавливается на втором, просит повторить. На кухню выползает Анна. Её ядовито-малиновые кудри и кружевные панталоны производят на моего новоявленного френда серьёзное впечатление. Меня он уже не слушает.
- Ой, не говори так! - зато слушает Анна и морщится, как от головной боли в период похмелья, - Обидно за читателей. Они что, даунята? Без искажений буквы в слова сложить не смогут?
Радуюсь предстоящей разминке. Быстро стучу пальцами по клавиатуре. Спарринг с Анной - штука захватывающая. Вообще-то я с бабами общаться не люблю. Но Анна - другое дело. Она мне, после Сонечки, всех баб милее и ближе. Пока она невозмутимо допивает Пашенькин кофе, я готовлюсь к атаке.
- Читай, - говорю, подсовывая ей под заспанное лицо экран ноутбука.
"По рзелульаттам илссеовадний одонго анлигйсокго унвиертисета, не иеемт занчнеия, в кокам пряокде рсапожолены бкувы в солве. Галвоне, чотбы преавя и пслоендяя бквуы блыи на мсете. Вдеь мы чиатем не кдаужю бкуву в отдльенотси, а все солво цликеом"
- Ну и что? - быстро оправляется от удара она, - Это только подтверждает, что какую бы чушь автор ни набрал, читатель до основной мысли все равно докопается.
- Да, уж, - распаляюсь, - До основной мысли. Но до своей основной мысли, а никак не до мысли писателя. Потому что все мы мыслим заштамповано, и этот вот текст - яркий тому пример. Читаем знакомые буквы, а остальной текст достраиваем уже по привычке. У рассказчика всегда больше шансов донести себя до слушателя, чем у писателя - до читателя. Рассказчика принимают комплексно и реже опираются на подсознательные штампы…
- Ути божечки! - кривляется Анечка, - Пожалейте Мариночку! Обижают маленькую! - потом добавляет резко и презрительно, - Пиши, сохраняя харизму, и будут читать правильно! Или наплюй на них всех вовсе, как на хохочущие за окном кипарисы…
Это она вспоминает, как я сначала страдала, а потом плюнула на свои страдания по поводу отсутствия у нас ЮБК.
- Нет! - настаиваю я, - Плюнуть нельзя!
- А я согласен, - вмешивается Пашенька, - С писателем лучше. Если не вдупляешься, ой, в смысле, не понимаешь, можно перечитать несколько раз и въехать. А если прослушал, переспрашивать по сто раз несолидно как-то.
- Ну, тебе-то понятно, что лучше с писателем. А то б ты не за мной, а за певичкой какой, вроде Анны нашей, увязался, - отмахиваюсь я от него, как от надоедливого ребёнка, хотя мысленно радуюсь, что мальчик правильно понимает суть спора. Но мне сейчас важно нокаутировать Анну. Она меня в прошлый раз почти нокаутировала, прилюдно доказав, что самоубийство Маяковского было невозможно. Я, хотя версию о преднамеренном его убийстве считала полным бредом, толково сформулировать опровержение не смогла. И остались мы с самоубившимся Маяковским в меньшинстве и непонятые.
- Давай примеры! - потребовала Анна, - Сейчас я тебя переубедю!
- Переубедяй, - задумываюсь и выдаю нечто вполне на уровне, - Вот, например, мой друг Павел, - показываю на насторожившегося Пашеньку, - Он увлекается компьютерными играми. Gеймер, значится. Вот я тебе говорю: "Он - gеймер!" И всё в порядке, все довольны, мысль понята. А вот теперь я тебе пишу тоже самое, - снова подсовываю ей ноутбук. - Видишь! - торжествующе улыбаюсь, - Теперь уже Пашенька и обидеться может. Потому что написано: "геймер" И при прочтении это слово всё равно мысль о геях вызовет. Кем же выходит наш Пашенька в подсознании читателя? Измерителем геев, или вообще предводителем, если последнее "мер" с "мэром" проассоциируется.