Коль скоро предполагалось, что ему должно быть известно, кто даст сахар и деньги, он ни о чем не спросил. Тетя Роза поставила копилку на прежнее место, но потом, оглядев его с ног до головы, сочла более надежным переставить ее повыше, поднявшись для этого на цыпочки.
- Посмотрим, не похож ли он на своего папашу, - прокаркала тетя Мария, перебирая монеты толстыми пальцами с до крови обкусанными ногтями, словно желала убедиться, что их действительно две и никак не больше.
Так как он никогда не сомневался, что все вороны лысые, кроме разве что Святой Агнессы - но она вообще не такая, как прочие, - сегодня с самого утра его завораживали волосы. Накануне, когда он приехал, он был слишком опьянен новизной, просто придавлен всеми этими событиями, разворачивающимися по собственной воле, и не способен что-либо воспринимать, он заметил только, что дядина квартира до странности маленькая - в его воспоминаниях все выглядело гораздо просторнее - и мебель в ней тоже словно съежилась, вот-вот совсем исчезнет; да и сам дядя оказался совсем не таким, каким он представлял его себе по рассказам Голубого Человека, но с дядей он решил пока подождать, потому что тут было не все ясно, а ему не хотелось ошибиться; и еще он успел узнать, что в доме не две, а три сестры, или тети, что существует еще самая молодая - или не самая старая, - Эжени, которая сегодня утром ушла на фабрику, когда он спал; говорят, что она там целый день кроит мужские воротнички. Он ни о чем не спросил, хотя ему очень хотелось узнать, для чего нужны воротнички отдельно от рубах, это ведь все равно что штанины без штанов.
Там он почти каждую ночь грезил о женских волосах. Ему казалось, он сам не знал почему, что как раз волосы и отличают женщин от ворон, словно вороны какие-то увечные и не могут быть, как другие женщины, матерями, девушками или даже тетками; волосы - вот из-за чего он никак не мог отчетливо вспомнить лица матери, - их можно воображать себе по-разному, особенно ночью, лежа в темноте, когда мечтаешь обо всем, чего не существует, но что могло бы существовать, о чем никогда не говорят, как никогда не говорят о том, что так хочется, чтобы тебя приласкали, потому что все это слишком смутно, неуловимо и слишком сладостно, чтобы выйти за пределы ночи, это как дымка, пронизанная солнцем, из которой появился Голубой Человек, или как Святая Агнесса - он до сих пор не знает, так ли все это было или только представилось, ведь никаких слов сказано не было, а жесты могут означать все и ничего.
И он уже начинал понимать, что ничто в этом новом мире не будет походить на те картины, которые он так щедро создавал в своем воображении в Большом доме, потому что ясно, что и здесь это невозможно. Тетя Мария с седыми волосами в противных рыжих подпалинах и тетя Роза с черными перьями на голове, топорщащимися метелкой, ничем не отличались от лысых ворон. Лучше ему сразу распрощаться со своими мечтами, забыть, что эти старухи - сестры его матери.
Он с трудом удержался, чтобы не сказать им, что они напрасно беспокоятся из-за этих монеток, у него уже была монетка, он бросил ее во дворе и через месяц обнаружил на том же месте, никто на нее не польстился, а будь это шарик, он не провалялся бы и полдня. Ту монетку подарил ему Никола, которого брали домой на Рождество; Никола все пытался убедить его, что голова без шеи на монетке - это король. Хорош король! Повелитель черепов! Разве бывают короли без короны и без тела! Вот и Балибу вечно ввязывался в эти истории с деньгами, о которых пишут в книгах, где полно воров и убийц, богачей и бедняков, - но там хоть были золотистые, как золото, монеты, впрочем, все равно те, кого не успели убить, непременно находили сундучок на каменистом островке, но чаще всего его не удавалось открыть, а если и удавалось, то он либо оказывался пустым, либо в нем лежал только план, указывающий, где находится золото, вернее, бриллианты; и Балибу снова пускался в путь и помогал то одним, то другим из одного удовольствия почаще оборачиваться то героем, то разбойником. А какой прок от денег, иное дело медали: они все разные, в них можно провертеть гвоздем дырочку или согнуть их зубами, и для них интересно придумывать названия. Выходит, деньги нужны только ворам и богачам. А если нет ни воров, ни богачей, на что тогда деньги? А ни воров, ни богачей не только он сам, даже никто из его дружков не видел.
Он сунул монетки в карман комбинезона, вышел на улицу и очутился в этой церкви, напротив дома, потому что сюда входили все, а он не знал, куда идти, ведь город такой большой и незнакомые улицы разбегаются во все стороны. Но и здесь ему говорят: "Ступай отсюда, гуляй!" Церковь такая большая, а его почему-то опять прогоняют. Когда Свиное Копыто говорила им: "Ступайте гулять", они знали, куда идти. А здесь это значит: ступай куда хочешь, но каждый клочок земли принадлежит кому-то и этот кто-то может тебя прогнать.
И колокола звонят не переставая. Как узнать, к мессе это или нет? Надо будет посмотреть, когда другие дети пойдут домой.
Нужно только держаться поспокойнее, за всем наблюдать и делать вид, будто ты вовсе не одинок и отлично знаешь все ходы и выходы.
Когда все эти события начались, он выпутывался неплохо. И как же он упорно молчал, чтобы не пропустить какой-нибудь знак! Он совершил только два явных промаха.
Первый раз - в темной канцелярии, куда его сразу препроводили полицейские. Увидев маленького седого человечка в странных пышных нарукавниках, с зеленым козырьком над глазами, подписывавшего какие-то бумажки полицейским, он вдруг подумал, а что получится, если он заговорит с ним, как с Никола, когда тот узнал про Балибу и неделю отвечал как нужно. Правда, в старичка Балибу еще никогда не превращался.
- Лягушка в кукушке на опушке…
А Никола отвечал:
- Кости кукушки в лягушке.
И никто ничего не понимал, но стоило им это произнести, как Свиное Копыто сразу спотыкалась, зацепившись за веревку, или вдруг у нее исчезал клубок, и его находили у противоположной стены; правда, иногда вообще ничего не случалось, но они, только они вдвоем, знали, что могло произойти нечто. И именно из-за того, что сплошь и рядом заклинание не действовало, Никола перестал ему отвечать. Он стал таким же тупицей, как Китаец, который иногда вместо муравьев глотал комочки земли.
- А? Что это ты такое мелешь?
Человечек в нарукавниках поднял козырек и показал желтые зубы. Он ошибся, никто ни в кого не превращался. Это был самый обыкновенный господин в нарукавниках и в козырьке.
- Ах ты, ублюдок, тебя спрашивают, сколько тебе лет, а ты болтаешь про каких-то лягушек!
- Спокойно, папаша, - вступился один из его ангелов-хранителей.
- Все они одинаковы, растут как дикари. Такие детки возвращаются к нам через три-четыре года в наручниках. Извинись, паршивец…
- Нет, мсье.
Тот же ангел-хранитель расхохотался, потрепал его по голове и ответил человечку, который сидел теперь без козырька, и его седые волосы торчали, как петушиный хвост:
- Он извинится годика через четыре, когда укокошит своего папочку, которого у него никогда и не было.
Он резко высвободился из-под этой смешливой руки: она вдруг обожгла самое больное место.
А после второго промаха он долго не мог прийти в себя. Когда полицейские, доставив его в дядину квартиру, беседовали с тетей Розой, дядя вышел им навстречу с газетой и с трубкой: у него были совершенно голубые глаза за стеклами очков и славное широкое бело-румяное лицо Деда Мороза; правда, он оказался более кругленьким и низеньким, чем в его смутных и слишком далеких воспоминаниях, но все-таки его облик вполне вязался с подарками, которые он два года получал от него к Рождеству. Наконец-то он увидел первого друга Голубого Человека, первого обитателя тайного мира, где чудесным образом жило все, чего ему не хватало, все, что было настоящей жизнью и что обязательно должно было быть возвращено после вынужденных лишений. И это был мужчина, старший брат его матери.
И тогда, не помня себя от счастья, он впервые бросился к дяде на шею.
- Черт побери! Что это значит? - проговорил дядя Наполеон с раздражением, отступив назад и вскинув от неожиданности руки.
- Да он настоящий дикарь! Как же так можно! - завопила тетя Мария и оттащила его за плечо.
- Разве так себя ведут, когда первый раз попадают в дом? - добавил дядя, сердито стряхивая пепел с белой рубашки.
И теперь уже ничего нельзя было объяснить, а уж тем более поцеловать дядю. И тогда его снова затянуло ледяное озеро, замкнуло в кольцо сомнений, от которых он отбивался изо всех сил. На худой конец он готов был признать, что Балибу всего-навсего драный помоечный кот, которого он рядил и так и эдак, потому что там, в Большом доме, где время застыло на месте, Балибу был единственным существом, кто перепрыгивал через стену, когда ему вздумается, но дядя!.. он же был так уверен, что дядя рано или поздно придет за ним, молча раскроет ему объятия и взгляды их скажут друг другу больше, чем слова! Только дядя мог знать, где живет Голубой Человек, невыдуманный, не туман и не дымка, не беззвучный шепот, который слышал он сам, сколько себя помнит, и только дяде, единственному из людей, дано было видеть это невидимое лицо. Сейчас, когда дядя отшатнулся от него, словно от сорвавшейся с цепи собаки, перед ним разверзлась страшная пропасть, и, чтобы не рухнуть в нее, он весь окаменел, как будто налился свинцом.
Он представлял себе эту встречу так давно, а произошло все так стремительно, так внезапно, значит, нужно подождать еще, ведь все сказки потеряли бы смысл, если бы люди, которым полагалось быть счастливыми в конце, оказались бы счастливыми уже в середине; даже из-за неуязвимого Балибу - хотя он знал, что тот из любой неприятности выпутается, - ему случалось всерьез волноваться, если он долго в него не играл, забывая, что он сам и был этим Балибу, рассказывающим за Балибу разные истории. И не удивительно, что дядя, за которого никто ничего не выдумывал, поступает не так, как он ожидал.
И вообще, здесь все другое. Нет Жюстена, нет Китайца, единственного, кому разрешалось свободно входить и выходить из класса, потому что он дурачок и на него лучше не обращать внимания, как на собачонку; нет и Никола, так недолго пробывшего его другом, что он только успел пожалеть, что слишком много доверил ему; нет и всех остальных примелькавшихся, надоевших лиц; нет Свиного Копыта, которая изощрялась во всяких мерзостях, заставляла малышей снимать штаны со старших под предлогом, что те, мол, всегда заслуживают порку; нет и Святой Сабины, которая спала на гвоздях, как настоящая великомученица, и у нее бывали видения, столь жуткие, что она потом долго не могла встать с постели, и, уверяли, если до нее в это время дотронуться, ее можно проткнуть пальцем насквозь, а от каждого видения на стене ее комнаты оставалось выжженное место, но в комнату ее никто никогда не входил; а здесь нет даже распорядка дня, разве что после завтрака, обеда и ужина его посылают гулять на улицу, а улица - это весь мир, может даже до самого моря. Значит, он вовсе и не обязан торчать в этой церкви, где давно заскучал, и он может выйти отсюда, пройтись по улице, свернуть в другую, смотреть по сторонам и слушать, ведь такого в книгах не найдешь, и даже без Балибу можно отыскать что-нибудь интересное; наверняка в каждом доме есть дети, такие же маленькие, как он, они тоже гуляют, и его не заметят среди них, никто не обратит на него внимания, не станет ни о чем спрашивать. Он обыкновенный мальчик в обыкновенном мире, и ему нечего забиваться в угол, как трусливому псу, которому мерещится, будто каждый ботинок метит ему прямо в зад.
Он открывает глаза и встает, уже готовый пуститься в этот мир, но тут факельщики в серых перчатках, неестественно прямые и еще более величественные, чем Святая Сабина, которая то и дело застывала в позе статуи, двинулись прямо на него, толкая перед собой тележку, а за ними гипсовые лица под черными вуалями. Он падает на колени и, опустив голову, следит за процессией. Колокола все трезвонят таким долгим, протяжным звоном.
Дама с платочком уже не плачет, поравнявшись с ним, она кладет рядом на скамейку монетку и проходит мимо. Остальные следуют ее примеру, не только женщины, но и мужчины. Удары колокола словно отдаются в звяканье отрезанной головы короля, заколдованного и превращенного в невесть кого. Все уже прошли, а он еще смотрит им вслед с удивлением и даже стыдом. Его приняли за попрошайку, а может, просто пообещали покойнику подать милостыню первому встречному ребенку.
Наконец он оглядывается и сквозь распахнутую дверь видит солнечную завесу, пронизанную птичьим щебетом. После минутного колебания, убедившись на всякий случай, что никто на него не смотрит, он собирает монетки и, зажав их в кулак, выходит на улицу.
У паперти стоят машины с цветами, и еще другие, где сидят женщины, а чуть поодаль сгрудились мужчины: они переговариваются, пожимают друг другу руки и, приподняв шляпы, вытирают потные лбы. И на тротуарах, и на мостовой толпятся люди: женщины и дети в светлой одежде, между ног снуют собаки, раздаются громкие голоса. Припекает солнце, и все кругом выглядит как-то празднично; рядом с дядиным домом четыре здоровенных битюга, запряженные в повозки с толстыми бочонками, совсем загромоздили улицу. Играть не во что, разве что в похороны.
Он присаживается на ступеньку и смотрит по сторонам, встряхивая монеты между ладонями. Долго еще эта процессия будет топтаться на месте? Ему очень хочется подойти к лошадям поближе. Он никогда не видел таких откормленных и красивых лошадей: белые с седоватой бородкой над копытами, толстые животы прямо выпирают из оглобель, а сами чистые, блестящие, будто только что из душа. До сих пор он видел лишь одну настоящую лошадь: кобылу садовника, она была тощая, облезлая и все время оглашала воздух непристойными звуками, видно, была больная - до нее и дотронуться было неприятно, и тоска брала смотреть, как она тянет свою грязную тележку. Впрочем, в один прекрасный день она околела, сам садовник умер, и их так никто и не заменил. А еще Балибу превратился как-то раз в крылатого коня: он порхал в ухе людоеда и казался там не больше комара, а потом понесся в погоню за ковром-самолетом злого арабского короля; ковер этот застил солнце молодому принцу, который никак не мог выбраться из безводной пустыни и умирал там от жажды; Балибу догнал ковер и разорвал его в клочья копытами, но потом он так и не придумал, как превратить Балибу из крылатого коня в обычного, так что история эта осталась незаконченной.
Он встал, решив все-таки пробраться к лошадям сквозь траурную процессию, но вдруг кто-то снизу ударил его ногой по рукам, и монетки посыпались, покатились вниз к черным машинам, под лакированные туфли мужчин, со скорбным видом беседующих посреди мостовой и вытирающих потные лбы.
- Ах ты, жулик, церковную кружку обчистил!
И в ту же минуту кто-то заломил ему руки назад и над самым ухом раздался странный хихикающий голос. Голос какой-то придушенный и то снижается до шепота, то, глотнув немного воздуха, взлетает к самому небу. Он молча отбивается, бешено колотит ногами и пытается ударить обидчика головой в подбородок, но тот, видно, очень высок ростом и больно выкручивает ему руки.
- Что же ты не зовешь на помощь? - спрашивает взвизгивающий голос.
Он оглядывается по сторонам: на них никто не обращает внимания, и никто не подбирает деньги.
- Угадай, кто я, и я тебя отпущу.
Он сам не знает почему, но от этого задыхающегося голоса ему еще больнее, чем от вцепившихся в его рубашку рук. Голос какой-то зябкий, с ним и на улицу-то не надо бы высовываться, даже когда греет солнце, от него хочется бежать прочь, как от слюнявой собаки или от вони темного, сырого подвала.
Рванувшись изо всех сил, он падает на нижнюю ступеньку, высвобождает одну руку и, извернувшись, до крови кусает вцепившиеся в него пальцы.
- Да чтоб ты провалился!
Голос тут же взвивается вверх, делается почти плаксивым.
- Чего ты орешь?
Он и представить себе не мог, что этот голос принадлежит взрослому человеку, тем более мужчине. Он смотрит, как тот слизывает с руки кровь, и удивляется: перед ним высоченный костлявый парень, с длинными черными космами, падающими на лоб, а лицо у него почти девичье, с зелеными, как у Балибу, глазами. На нем белая бумажная фуфайка, вся в пятнах от клубники - а может быть, и крови, - и широченные брюки, пузырящиеся на бедрах, как юбка.
- Эй! Крыса, теперь уж детей грабить начал! Поди-ка сюда, я тебе уши надеру.
Крыса подпрыгивает, как кот, и вдруг протягивает ему руку, глядя прищуренными глазами туда, откуда донесся грубый окрик.
- Что ты, Эжен, мы же играем! Или теперь это запрещается? Ну, скажи ему сам, что мы играем с тобой в расшибалочку!
Обернувшись, он видит полицейского: одной рукой тот вертит жезл, а другой подбрасывает деньги.
- Не придуривайся, Крыса. Я все видел. А мальчишка откуда взялся? Денежки-то, поди, его папаша на базаре наторговал?
Полицейский, судя по всему, уверен, что может в любой момент застращать Крысу; у него даже вид совсем не грозный, и он ничуть не беспокоится, что Крыса сбежит.
- Ну, скажи, что, мы играли, кто дальше кинет монету, жаль только, что здесь народу много, ноги мешают…
- Он не врет, мсье, я как раз выигрывал.
Зачем он выручает Крысу, ведь Крыса такой большой, а напал сзади? Из-за того, что Крыса боится полицейского? Или просто чувствует, что без его помощи тот не выпутается?
- А ну иди сюда, Крыса, сколько раз тебе повторять?
У полицейского совсем не злое лицо, уж во всяком случае, добрее, чем у Крысы, а на голубой форменной рубашке болтается свисток, в который так и хочется посвистеть, и хочется повертеть жезл на кожаном ремешке, вовсе не такой страшный, как длинная линейка Свиного Копыта - а ведь она так и не сумела усмирить его этой линейкой, - да и вообще он с удовольствием просто поболтал бы с этим полицейским, тот наверняка шутник и весельчак; но ему известно чуть не с рождения, что полицейские и вороны - одного поля ягоды, а там он навсегда усвоил правило: против них всем нужно быть заодно, даже если длинный Жюстен втыкает тебе гвоздь в ляжку и даже если приходится обманывать Святую Агнессу, но это уж особый разговор.
Крыса покорно подходит к полицейскому, но и его тащит за собой и чуть ли не умоляет:
- Ну, скажи ему, что деньги твои!
- Значит, папаша взял его на рынок и в городе потерял?
- Да нет, он тоже только что с казенной квартиры, вон даже одежда на нем ихняя.
- Я-то надеялся, Крыса, что мы сбыли тебя с рук раз и навсегда, что ты пролежишь в больнице по крайней мере лет десять.
- Мне, видите ли, придется обождать, пока там кто-нибудь окочурится. Нет места. Вообще-то я против гор ничего не имею.