Предчувствия мои, к несчастью, оправдываются. Дома я довольно быстро формулирую пару абзацев, которые требуется произнести; есть несколько заготовок, и я просто выбираю из них самую подходящую; но вот логично вписать их в основной текст у меня не выходит. Либо я действительно выдохся и уже почти не способен соображать (существует предел, за которым работать просто бессмысленно), либо – что мне кажется более вероятным – их отталкивает сама логика изложения. Все-таки чувствуется, что они здесь не очень нужны. Не нужны, не нужны, не надо, только мешают. Я бьюсь с этой работой почти три часа: с девяти вечера, когда возвращаюсь, и до двенадцати ночи. Причем, здесь возникает стандартный тупик: чем больше я мучаюсь и стараясь, тем хуже у меня получается. Так всегда и бывает, если работа кажется мне бессмысленной. Я раздражен и яростно проклинаю Никиту и Авенира. Раньше они не могли высказать свои соображения? Конференцию я тоже ругаю всеми словами, какие знаю. Зачем только она свалилась на нашу голову? В конце концов я кое-как втискиваю проклятые два абзаца буквально на последней странице, подправляю начальные фразы, чтобы согласовать стилистику, и валюсь в постель, не испытывая ничего, кроме мутного недовольства собой. Это показатель того, что работа сделана не слишком качественно. Сплю я плохо и наутро встаю с головой, как будто и в самом деле набитой опилками. Абзацы кажутся мне еще более уродливыми, чем вчера, и моего настроения это, естественно, не улучшает.
И вот сейчас, когда я иду по набережной к институту, я вдруг решаю, что все-таки выброшу из доклада этот кусочек. Черт с ним, с Никитой, пусть сделает мне очередной начальственный выговор. Черт с ним, с Авениром, пусть сколько хочет мечет в меня громы и молнии. В конце концов, у меня тоже есть право решать. Скажу, что просто забыл его от волнения, вот и все.
Мне сразу же становится значительно легче. Абзацы торчали в тексте, как некое патологическое разрастание, как уродливые заплаты на праздничном платье, как болты, покрытые ржавчиной, на лакированном дереве. У меня даже сердце начинает биться иначе. Я неожиданно замечаю, какое сегодня, оказывается, великолепное утро: дождя почти нет, небо хоть и туманное, но – будто светящееся низкой своей белесостью; тени от такого освещения исчезают, а на мокрой гранитной набережной выступает красноватая и коричневая зернистость. Распластаны по воде канала редкие листья. Медленно, словно экономя последние силы, переползает на другую сторону транспорт. В общем, все, видимо, будет нормально.
С такими мыслями я вхожу в двери нашего института, сдаю в гардероб куртку, сначала стряхнув с нее темные капли воды, вежливо благодарю Степаниду Евсеевну, которая приносит мне номерок, и по широкой парадной лестнице, освещенной плафонами, шествую на второй этаж. Открываются уходящие вправо и влево строгие коридоры, двери с медными ручками, темнеющие в простенках портреты знаменитых деятелей науки. Все это выглядит чрезвычайно солидно. У нас в институте недавно был сделан евроремонт. Не знаю, где уж Ромлеев достал денег на это весьма дорогостоящее мероприятие – не знаю и знать не хочу, так спокойнее. Однако следует отдать ему должное: институт преобразился не только внешне, но и, пожалуй, внутренне. Так и кажется, что за этими уходящими вдаль дверями, выделенными по отношению к стенам более темной краской, в просторных лабораториях, полных стекла, цветов и дорогостоящей импортной техники, сидят молодые, пылающие энтузиазмом интеллектуалы и, забыв обо всем, ищут выход из мрачных тупиков современности. От них зависит – будет ли наш мир жить дальше. Их напряженные размышления вселяют некоторые надежды. Разумеется, я отлично знаю, что никаких молодых интеллектуалов за дверями нет. Приток новых сил в институт прекратился еще несколько лет назад. То есть, конечно, приходят какие-то мальчики или девочки, закончившие соответствующие факультеты, но потом, осмотревшись, довольно быстро мигрируют в другие организации. В самом деле, что им может дать институт? Мелкие гранты, поездки по стране или в Ближнее Зарубежье, крохотную прибавку за степень, почти неощутимую почти при нынешних ценах, в перспективе – заведование небольшой группой или отделом. Не сравнить с теми деньгами и возможностями, которые предоставляют коммерческие структуры. Социолог – профессия, пока еще достаточно дефицитная, и различные "центры", во множестве расплодившиеся на бульоне нынешних перемен, охотно берут на работу именно молодых. Так что, насчет интеллектуалов я бы с выводами не торопился. И тем не менее, настроение в институте после ремонта совсем другое. Потому что все – в светлых тонах, все необычайно чистое и как будто новенькое. Все – как будто зовущее воспарить к высотам науки. Невольно подтягиваешься и начинаешь чувствовать себя человеком. Лично я эту инициативу Ромлеева одобряю.
Холл перед конференц-залом тоже преобразился. Раньше это было темноватое, насквозь прокуренное, довольно мерзкое помещение, захламленное мебелью, на уступах которой теснились банки с окурками – половина наших сотрудников тусовалась именно здесь; теперь же – отмытые окна пропускают солнечный свет, на стенах – эстампы, зрительно увеличивающие пространство, паркет отциклеван и покрыт темным лаком, а для курения, раз уж без этого не обойтись, выделено специальное место с удобными креслами.
В таком холле уже и поразмыслить приятно.
Народу, правда, пока тут немного. Основная масса участников появится, разумеется, к самому открытию конференции. Но уже чувствуется в воздухе некое праздничное настроение – и в подтянутых девочках, сидящих за столами оргкомитета, и в открытом амфитеатре зала, освещенного многоярусными пышными люстрами. Я киваю двум-трем знакомым, сотрудникам соседних отделов, здороваюсь с Гришей Балеем, у которого вместо галстука стягивает воротничок рубашки красивая темно-зеленая бабочка, получаю у девочек папку, программу, красочно выполненный буклетик и отхожу в сторону, чтобы нацепить бэдж с моим именем и фамилией.
Тут я замечаю Выдру, просматривающую стендовые тезисы выступлений, – сердце у меня чуть вздрагивает и затем куда-то проваливается. О Выдре в разговоре с Ромлеевым я почему-то запамятовал, а между тем как раз о Выдре следовало бы вспомнить в первую очередь.
Собственно, здесь тот же случай творческого бесплодия, что у и Мурьяна. Только Выдра, в отличие от него, одержима одной весьма неприятной страстью. Она одержима кошмарным желанием сделать карьеру, и все ее действия, все ее помыслы подчинены достижению исключительно этой цели. Причем, я бы не стал утверждать, что Выдра совсем уже лишена способностей. В ее научных работах, особенно ранних, вне всяких сомнений присутствуют достаточно любопытные смысловые проблески. Это, конечно, еще не настоящая научная мысль, которую можно затем развернуть в концепцию, но это уже ощутимое обозначение подобной мысли. Наверное, Выдра могла бы стать неплохим исследователем. Однако, к сожалению, в жизни все получилось иначе. Большую часть сил и времени, по крайней мере в последние годы, Выдра тратит не на получение результатов, их осмысление и дальнейшую концептуализацию, а на продвижение своего имени в научных и околонаучных кругах. Она непрерывно участвует в круглых столах, посвященных бог знает каким вопросам, в совещаниях и представительских мероприятиях "научной и творческой интеллигенции", в телевизионных дискуссиях по проблемам политики и социологии, в семинарах, которые, по-моему, к нашему институту отношения не имеют. У нее хорошие связи в средствах массовой информации, и после каждого крупного мероприятия, как, например, нынешняя конференция, она обязательно выступает по радио с рассказом о нем и печатает две-три статьи в популярных газетах или журналах. Причем, она не то чтобы явно подчеркивает свою ведущую роль в современной социологии, но из текста статей, из обширных рассказов и выступлений это становится ясно как бы само собой. В институте к ее бурной общественной деятельности относятся иронически, но и портить с ней отношения тоже побаиваются. Причины тут лежат на поверхности. Выдра может взять у любого сотрудника интервью и напечатать его в тиражном издании, может пригласить кого-либо для беседы на радио, а может, кстати, и не пригласить, может очень благожелательно отозваться в статье о чьей-то работе, а может процедить сквозь зубы что-нибудь уничижительное. Люди – слабы, признания в той или иной степени хочет каждый, и потому с Выдрой стараются обходиться по возможности вежливо. Терпят ее довольно-таки истерические манеры, которые она, на мой взгляд, намеренно культивирует, ее явно преувеличенное представление о собственной значимости в науке, ее ненависть к тем, кто действительно сделал что-то серьезное, ее оскорбительные замечания, отпускаемые по любому поводу. Я, наверное, единственный человек в институте, который рискнул пойти с ней на полный разрыв, твердо в свое время сказав, что больше не желаю иметь с Выдрой дела. У меня, правда, были для этого соответствующие причины.
Самое же неприятное в этой ситуации то, что Выдра необычайно крепко дружит с Мурьяном. Это, впрочем, не удивительно; у них много общего. Они оба до крайности поражены мучительной болезнью тщеславия. Только у Мурьяна она проявляется в мелких гадостях, которые он производит, чтобы привлечь к своей персоне внимание, а у Выдры – в неутолимой жажде видеть свою фамилию напечатанной. И хотя говорят, что одноименные полюса отталкиваются – люди, в чем-то подобные, обычно друг друга не любят, – в данном случае это правило не работает. Выдра с Мурьяном неразлучны уже много лет, и на всех мероприятиях института появляются вместе.
Любопытно выглядит эта парочка со стороны. У Выдры нет вкуса, и одевается она, по-моему, просто ужасно. То нацепит черное платье в крупный желтый горошек – такие в советские времена называли "мамино выходное", то вдруг облачится в "бананы", которые с нее чуть ли не сваливаются, а то явится в блузке с оборочками, в пышной вздернутой юбке. Ни дать ни взять – Мальвина из соответствующего произведения. Однако для Мальвины надо иметь и внешность Мальвины, а Выдра – высока, неуклюжа, костлява, с выпирающими из лица деталями черепа. Это еще не акромегалия, то есть болезненное разрастание костной ткани, но уже какой-то весьма существенный намек на нее. Рядом с ней Мурьян, имеющий внешность салонного шаркуна, просто теряется. Хотя, на мой взгляд, они очень естественно дополняют друг друга. Хищница, ныряющая в мутных волнах таблоидной прессы, зубы, как у акулы – назад, взгляд – голодный, и притворно застенчивый, вежливый гномик, потирающий ручки при виде чужих неприятностей. Одна – просто пожирающая добычу живьем, другой – загоняющий эту добычу уколами пакостей. Кстати говоря, Выдра не замужем. Кто рискнет взять женщину, у которой вместо крови – серная кислота? Мурьян же, напротив, давно женат, и хотя жену его за тридцать лет пребывания в институте никто не видел, я почему-то подозреваю, что это очень суровая, властная, непреклонная женщина, скорее всего, мужеподобная, которая крепко держит его в руках, может быть, даже иногда поколачивает. Во всяком случае, это многое объясняло бы.
Одно время насчет Мурьяна и Выдры шептались. Именно потому, что они уже несколько лет держатся вместе. Однако поскольку на Выдру не претендует, кажется, ни один мужчина из нашего института, а на Мурьяна – ни одна женщина, вероятно, чувствуя в нем внутреннюю, совсем не мужскую дряблость, то разговоры эти прекратились достаточно быстро.
В общем, присутствие Выдры на конференции меня как-то не радует. В суете подготовки, в мороке последних дней я о ней и в самом деле забыл. В конце концов, не могу же я помнить всего. И вот теперь, видя ее – явившуюся, конечно, в числе самых первых, в полосатом мужском костюме, который ей удивительно не идет, нервно оглядывающуюся, как будто высматривающую очередную жертву, я почему-то чувствую вместо сердца колышущуюся бесплотную пустоту, что-то такое распавшееся, из зыбких теней, и начинаю думать, что ничем хорошим это не кончится.
Впрочем, невеселые мысли мои перебивает Клепсидра. Она хватает меня за локоть – внезапно, как будто материализовавшись из воздуха, поворачивает к себе, оглядывает с ног до головы, как больного, и возбужденным шепотом сообщает, что мне необходимо дать интервью телевидению.
Я угадываю в этом руководящую длань Ромлеева. В чем ему не откажешь, так это в умении привлечь внимание прессы. Трудно сказать, каким образом Ромлеев это дело поставил, но на каждом мероприятии в институте обязательно присутствует несколько журналистов. Тут и радио, сразу же делающее короткие репортажи для новостей, и корреспонденты двух-трех газет, наиболее читаемых в городе, и даже выпученный линзами монитор – хотя кто-кто, а телевизионщики терпеть не могут "говорящие головы". Причем, тут Ромлеев установил в этом смысле поистине армейскую дисциплину: интервью дают лишь те из сотрудников, кого он сам назначает; все остальные – это уж как получится, да и то, если пресса сама не спрашивает, то – лучше не надо.
Понятно, почему он относится к прессе с таким вниманием. Ромлеев хочет, чтобы об институте в городе было вполне определенное мнение. Потом это мнение, вероятно, доводится до определенных административных инстанций, и последовательно конвертируется в дотации, льготы, стипендии и другие материальные выгоды. Как это делается конкретно, я, разумеется, не представляю, но то, что такая конвертация происходит, очевидно даже последнему лаборанту, результаты ее, что называется, "на лице", и потому, несмотря на некоторое недовольство "авторитарными методами руководства", нравящимся, естественно, далеко не всем, большинство сотрудников подчиняется этим не писанным правилам. Ведь понятно, что тут не блажь, а для общей пользы.
И, кстати, то, что для сегодняшнего интервью он выбрал меня, тоже о чем-то свидетельствует. У Ромлеева просто поразительное чутье на перспективные разработки. Он буквально каким-то десятым чувством догадывается. что выйдет из того или иного исследования, что сегодня необходимо продвинуть, а что временно придержать, практически никогда в этом не ошибается, и мне приятно, что в данном случае он так очевидно ставит на нашу группу. Значит, по крайней мере в ближайшее время, ситуация нам будет благоприятствовать. Это – хороший признак, и он меня несколько воодушевляет.
Под руководством Клепсидры я перехожу к монитору, за которым сразу же вспыхивают два ярких рефлектора, и послушно выполняю все требования телевизионщиков: делаю шаг назад, поворачиваюсь чуть-чуть иначе, приподнимаю голову, помогаю технику просунуть под пиджаком черный проводок микрофона. Затем говорю несколько вводных слов, чтобы проверили запись, и по просьбе волосатого оператора смещаюсь к горке с цветами. Ему кажется, что так картинка будет живее. Пожалуйста, я не против. Меня немного смущает лишь то, что неподалеку от монитора начинает крутится Мурьян. Он – чуть ли не единственный в институте, кто пренебрегает негласными распоряжениями Ромлеева, Тщеславие в нем пересиливает в нем все остальные чувства. И уже давно замечено, что стоит появиться на мероприятии какому-либо корреспонденту (кстати, он их всех, по-видимому, знает в лицо; наверное, специально запоминает, ведет список), как Мурьян сразу же возникает неизвестно откуда и начинает, как бы случайно, прохаживаться в поле зрения. Обязательно здоровается с корреспондентом, о чем-нибудь заботливо спрашивает, иногда даже отваживается вступить в беседу. Ждет – а вдруг его тоже попросят на пару слов.
И, надо сказать, что такая тактика нередко приносит успех. Журналистам ведь все равно: они совершенно не разбираются кто есть кто в нашей области. Журналисты придерживаются, по-моему, очень простого правила: если лицо человека чуть-чуть знакомо, его можно интервьюировать. Поэтому Мурьян довольно часто появляется на экране. Гораздо чаще, чем другие сотрудники института. Видимо, это приносит ему некоторое удовлетворение. Однако сегодня все его титанические усилия оказываются напрасными. Сегодня телевизионщики Мурьяна упорно не замечают. Они вообще нынче какие-то хмурые, заторможенные, точно не выспавшиеся, отгороженные ото всего своими непонятными заморочками. Техник дергает провода и недовольно бурчит что-то в сторону, оператор морщится, словно у него болят сразу все зубы, а ведущая, симпатичная девушка с тщательно постриженной челкой, кусает губы и подгоняет выстрелами из-под ресниц то первого, то второго.
Телевизионщикам сегодня явно не до Мурьяна. Никто даже не бровью не ведет в его сторону. Тем более, что и Клепсидра настороже: как бы невзначай смещаясь к Мурьяну, она вытесняет его из круга опасной близости.
Клепсидра это делать умеет.
Наконец, оператор, еще раз грубовато довернув камеру, сообщает в пространство перед собой, что готов, и ведущая тут же подносит к губам ячеистую голову микрофона. Она спрашивает, чему посвящена открывающая конференция и как нам удалось организовать ее в наше трудное время.
Чувствуется, что слушать меня она не намерена. Ей требуется две-три минуты для вечернего выпуска новостей; что-нибудь такое, желательно не слишком занудливое, и дальше – все, опаздываем на следующее мероприятие.