Молчание на этот раз распухло таким тугим мясистым пузырем… Стук-стук – пальцы выбивают мелодию. Ползущие шторы. Взгляды, неподъемно сложенные по углам. Стук-стук. Никаким словом уже не проткнуть эту больную тишину. Антон Гусельников встал, подошел к серванту, стулом разнес его вдребезги и долго еще топтал и пинал уцелевший хрусталь.
Виктор Викторович
Мужичок оказался таким говорливым, что через час пути я попросился у проводника в другое купе.
– А что такое?
– Окно там треснувшее, дует сильно, а у меня вот… травма, поберечься надо.
– Они все такие.
– Все? Во всех купе треснувшие?
– Да, во всех. Куда мне тебя перевести? Кого из-за тебя выселить? Сам договоришься – пожалуйста.
Самому договариваться было лень. Пришлось терпеть.
Из неиссякаемого потока, в котором кишели его соседи, многочисленные родственники, герои советской юности, прошлогодние попутчики, сотрясенный мозг выхватил только имя: Виктор Викторович. Пытку Виктором Викторовичем, судя по расписанию, висевшему в коридоре вагона, предстояло терпеть восемнадцать с половиной часов.
Время от времени ему хотелось поддержать иллюзию беседы, и он задавал вопросы. Очень его интересовало, откуда у меня синяки под глазами. Спастись от него можно было, притворившись спящим, но ведь не пролежишь всю дорогу с закрытыми глазами, когда не спится. Не спалось и Виктору Викторовичу. Он караулил. Стоило глаза открыть, тут же спешил поделиться тем, что только что вычитал в газете или услышал по радио. Почти всегда в его богатейшем прошлом обнаруживалась какая-нибудь бесценная история на заданную тему. Двое на верхних полках спали, наполняя купе жаром перегара, оставив меня с Виктором Викторовичем один на один. Настоящим спасением оказалось то, что он не курил. Поэтому одну за другой курил я.
Но ничего – в тамбуре было хорошо.
"LM" потрескивал и кислил. Моих сигарет в попадавшихся мне по дороге из больницы на вокзал ларьках не оказалось. Да мне теперь и не нужно, сойдет и кислый "LM".
Они догадались, что я нарочно никого не вызываю в больницу, и сами позвонили мне домой. Нашли телефон по адресу в моем паспорте: он ведь был при мне, когда меня привезли.
Мама вошла бледная, прижимая руки к животу так, будто несла что-то, собрав в охапку.
"Мама, что ты так идешь, будто несешь что-то? Так носят яблоки в саду, я видел". "Нет же, мой мальчик. Я ничего тебе не принесла. У меня тут за тебя болит.
Вот тут, где носила тебя, там и болит". "Мама, прости, что сделал тебе больно". "Ну, дурачок, что же ты извиняешься? Это ведь не ты придумал – чтобы у матерей болело за своих деток".
Нет, вовсе не такой состоялся у нас разговор.
Она подошла на цыпочках, стараясь не ставить каблуки на пол. Шла так, будто пол под ней качался. Остановилась, всмотрелась в мое лицо. Обнаружила, что нос свернут на сторону.
– Леша, что случилось?
Я непроизвольно икнул от проглоченного смешка. Мне стало невероятно смешно, когда я представил, как сейчас начну рассказывать ей в подробностях, что со мной случилось. Совсем как в детстве, когда приходил домой в ссадинах и в порванной одежде.
– Мам, этого тебе лучше не знать.
– Как же, Леша? Я ведь…
– Ну тогда мне лучше этого не рассказывать.
– Я ведь твоя мать…
Мы препирались так еще какое-то время. Я вдруг вспомнил, как в детстве кричал на нее и обзывал множеством обидных слов, когда она запрещала мне что-нибудь. И старался кричать погромче, чтобы слышно было соседям – я прекрасно понимал, что им слышно. Соседи, встречаясь с нами в лифте, качали головами и говорили: "Разве так можно на маму? Вы бы отдали его в детдом на недельку, шелковый станет". И однажды она сказала, что обязательно так и сделает, отдаст, вот только нужно адрес узнать. После этого, ссорясь с ней, я каждый раз требовал, чтобы она наконец выяснила адрес и отдала меня в детдом. Во время очередной нашей ссоры она вдруг села на пол, прямо там, где стояла, как-то по-детски вытянув прямые ноги – и расплакалась. "Я же твоя мать", – все повторяла она сквозь слезы. И я сказал: "К сожаленью!".
– Сильно болит?
– Нет. Особо и не болело. Только когда тампоны совали. Их потом вытаскивают, и тогда больно. А так нет.
– Почему ты не звонил, Леша?
– Мам, я сейчас, честное слово, не буду об этом говорить.
– Мне позвонили, говорят, ты тут уже четыре дня лежишь, сотрясение. Врач хочет меня видеть. А мне говорят, он только к вечеру будет.
– Лечащий, что ли? Так он просто денег хотел за лекарства какие-то. Можешь оставить, я отдам.
– Тебе поесть принести? Я не успела, сразу сюда. Денег привезла, как знала, все сняла со счета и привезла.
В общем, обычный разговор в больничной палате.
В качающемся тамбуре, под которым крепко били друг о друга металлические ладоши – наверное, аплодируя полету рельс – придумывать ничего не хотелось. Здесь все, что нужно, было уже придумано.
Снова и снова, будто запуская видеозапись, я вспоминал разговор с моим Лечащим Врачом накануне маминого визита. После той нашей с ним беседы ей, конечно, и позвонили. Я и сейчас могу говорить про Врача "лечащий". Формально, по больничным бумагам, он все еще меня лечит. Но, наверное, уже хватились, что меня нет. Походили по палатам, поспрашивали у других больных: "Не видели, куда подевался? С покемонами всегда так: только отвернись, сейчас же в бега". Вчера утром Врач заглянул в палату и позвал меня:
– Вы не могли бы со мной на веранду выйти? Я воздуха чистого глотну, заодно поговорим. А то никак до вас не дойду.
Мы вышли на веранду с обвалившимися по центру перилами. Дыра была заштопана веревкой. Было похоже на паутину в старых детских фильмах.
Врач встал у обломка перил, сунул руки в карманы халата. Я прислонился к стене и смотрел на гибкие макаронины пара, выползающие из труб котельной.
– Вы извините, я без предисловий, ладно? – он медленно вдыхал и так же медленно выдыхал, успевая произнести очередную порцию слов. Глубокий вдох – пауза – слова – пауза – глубокий вдох. – У вас обнаружена гематома в лобной части… Поначалу были сомнения, но вчера ваши снимки… Посмотрел профессор Введенский, и он настоятельно рекомендует… Оперировать…
В этом месте Врач взял паузу подлиннее, на несколько вдохов-выдохов. Я молчал, и видимо, поэтому он сказал:
– Вижу, пока вам все понятно.
И снова помолчал. Наверное, чтобы еще раз удостовериться, что мне все понятно.
– Мой долг предупредить вас, что подобная операция… Относится к разряду опасных… После нее возможны различные осложнения… Часто случается амнезия, причем амнезии… Приключаются самые разные. В прошлый раз… Больной разучился делать все, что умеет делать… Взрослый человек: читать, писать… И тем не менее показания к операции… Весьма веские, если оставить гематому там, где она есть… Последствия непредсказуемы. К сожалению… Динамика процесса неутешительна. Мы и сами… Рекомендуем оперироваться в крайних случаях… У вас как раз такой случай.
Ну вот, Врач сказал все, что собирался сказать, а я по-прежнему молчал. Он наверняка ожидал другой реакции. Подышав еще немного, он повернулся ко мне и ободряюще улыбнулся.
– Вам все понятно, да?
Я улыбнулся в ответ не менее ободряюще, кивнул. Врач начинал смущаться. Прервал свою дыхательную гимнастику.
– Вы должны принять решение. Может быть, кто-то из ваших близких подойдет ко мне завтра, чтобы обсудить…
– Хорошо.
Он сделал еще несколько вдохов-выдохов и ушел, попрощавшись очень-очень вежливо.
– И пожалуйста, – он вдруг вернулся и просунул голову в приоткрытую дверь. – Не стойте здесь. Это вообще-то запрещено. Я и так…
Скорей всего, Врач собирался сказать, что и так нарушил запрет Главного Врача, выйдя со мной на аварийную веранду – и если Главный Врач узнает, то даст ему по башке.
– Хорошо.
Я шагнул к двери, а Врач нахмурился и пошел по длинному коридору, сунув руки в карманы.
– Пусть завтра кто-нибудь явится! – крикнул Врач, обернувшись на ходу.
Я долго стоял там. Думать о чем-то было совершенно невозможно. Рассматривал небо. И разбитые перила. Лысеющие остроголовые тополя. Подышал немного как Врач, попробовал повторить то, что говорил мне он. Наконец, произнес слово "гематома". Это слово тут же завладело моим вниманием. Я повторил его еще несколько раз, на разный лад. Что так, что эдак звучало оно дерьмовато.
Через тамбур, оглушительно стрельнув сначала одной, потом другой дверью, прошла поездная официантка с тележкой.
– Ге-ма-то-ма, – сказал я, приноравливаясь к ритму колес.
Солнце на закате – гематома. Телевизор – гематома. Все, что в борще – гематома. Бизнесмен девяностых в малиновом пиджаке. Малина – тоже гематома, съедобная. Гематом вокруг много. Может быть, не стоит их бояться?
Бегущее за окном тамбура пространство швырялось шеренгами деревьев, пучками облетевших кустов, столбами и столбиками, излучинами асфальта, дотянувшегося до самых шпал и вдруг отдернутого вглубь, в беззвучный мир какого-нибудь поселка, выхваченного из небытия на несколько секунд, с настоящими, но маленькими людьми, машинами, киосками "Союзпечати".
Я тихо улыбался.
Бегущее пространство лечит. По-настоящему, не то что церебролизин. Когда все мимолетно, не о чем болеть. Не за что зацепиться – вот и лечу сам вместе с деревьями и домами, в которых живет кто-то неведомый, но безобидный. Потому что навсегда оставлен по ту сторону проехавшего мимо окна моего тамбура. А еще переменное заоконное пространство дарит иллюзию мысли. Как Виктору Викторовичу его остающиеся без ответа вопросы дарят иллюзию беседы. Листаю взглядом дорогу, и внутри возникает ощущение, что думаю о чем-то – умно и глубоко думаю. В этом тамбуре мне спокойно. Забываю даже о Викторе Викторовиче, который поджидает меня в купе.
А не выкурить ли две подряд? Слишком уж живописные пошли поселки с выцветшими крышами и белобокими козами на окраине.
Медсестру действительно звали Наташа.
Уже переодевшись в свою мятую, в палатной раковине выстиранную одежду, я пошел к ней в ту тесную комнатку с сюсюкающим названием "сестринская". Время было выбрано удачно. Больные, постонав и поворочавшись, грустно засыпали на неудобных больничных койках. Время от времени доносился редкий скрип или чей-то голос, кто-то что-то ронял, последние "совы" шуршали тапочками по линолеуму.
Она что-то писала в большой тетради с потрепанными листами. Обернувшись, взглянула удивленно.
– Ты чего? Зачем оделся?
– В ларек выйду.
– Все куришь? Вон синяки у тебя потемнели. Было трудно определить по ее голосу, насколько близко я успел к ней подкрасться. Приручил ли, не приложив особых усилий, как умел это раньше? Цыпа-цыпа-цыпа. Улыбочки-фразочки-шуточки – когда-то этого оказывалось достаточно. Оставалось попробовать: смогу ли, протянув руку с пригоршней крошек, подманить эту пташку. Я решил, что это важно – проверить. Конечно, важно. Времени было в обрез: после девяти охранник внизу запирал двери.
Я примостился на край второго стола со склянками и пузырьками, стоящего справа от нее.
– Вот раздави мне что-нибудь! Чего пришел-то?
– Как тебе сказать…
Я сделал стойку – замерев, посмотрел ей долго в глаза – и, не отводя взгляда, наклонился к ней. Было без четверти девять, стоило поспешить. Потянулся губами к ее губам – и получил кулаком в пах. Большой неожиданностью это, в общем-то, не стало. Попрощался сдавленным голоском и под ее недовольное ворчание вышел в коридор. Что ж, скорее вниз – пока не заперты двери.
Закончилась и вторая сигарета. Поезд ехал вдоль мокрых полей. Движение за окном замедлилось, отяжелело тоскливыми осенними подробностями. Зябнущие на столбах вороны, переговаривающиеся друг с другом отрывистыми одиночными криками: решают, улетать или еще побыть здесь, в недоклеванных полях. Смотрят на тянущиеся внизу вагоны так же рассеяно, как из вагонов смотрят на них.
Пора возвращаться в купе, к Виктору Викторовичу. На этот раз попробую зажмуриться – глядишь, и нагоню на него сон.
– А в Ростове-то дожди! – сообщил он мне, как только я вошел. – Сейчас по радио погоду передавали.
Мужчина без имени, Сашенька и Никита
Все время собирался написать роман.
Сегодня написать роман – все равно что черкануть на какой-нибудь исписанной туристами скале – скромненько на пустом месте, размашисто поверх чужих надписей: "Здесь был я!". Так и не написал. Жаль. Сюжет, между прочим, с трогательной шизинкой, с надрывом.
Про то, как один мужчина так хотел ребенка, что сочинил его. Тайком. Не сразу, конечно. Он был, в общем-то, нормальный. Успешный. Добрый. Традиционал. Работал в Госучреждении.
Поэтому сочинял он себе сына долго.
Нет, женщины у него бывали. Некоторые задерживались подолгу, перебирались к нему с одеждой, косметикой, сложными запахами на кухне. Но до детей все как-то не доходило.
Как водится, была история несчастной любви.
Первая – та, которую он любил еще с университета, – делала карьеру в коммерческом банке, и с детьми просила подождать. А когда им исполнилось по тридцать, и она стала начальником отдела, то уехала в Москву, подвернулась должность в столичном банке. Мужчина страдал – довольно традиционно. Пил, водил домой женщин из бара. Съездил к своей Первой в столицу. Перед поездкой купил новое пальто.
Пришел в ее банк, охранник переписал его паспорт и позвонил ей – мол, вас тут спрашивают. "Кто?" Охранник зачитал фамилию-имя-отчество Мужчины, а потом сказал, кладя трубку и возвращая паспорт: "Не могут вас принять". Так Мужчина убедился, что Первая ушла от него всерьез.
Тогда-то его и проняло впервые. Сначала, как только он вернулся домой, стало очень сиротливо. Захотелось упасть где-нибудь посреди шумной улицы, поджать ноги, обхватить всего себя туго, свернуться в пыли никому не нужным эмбрионом, выкидышем этого большого мускулистого города, чья любовь как хот-дог на бегу. Город-гермафродит, воспроизводящий сам себя в людях-беглецах. Людях, которые сбежали. Которые непременно убегут от всех, кто их любит. Он бы лежал, а через него перешагивали бы сотни, тысячи, миллионы ног…
Родителей его давно не было в живых. Была одна тетка двоюродная. Иногда звонила. И все же та острая сиротская тоска оказалась не отравой, а лекарством. Наполнила его странной радостью, обнадежила: все можно исправить. Вот тогда и захотелось сына.
Однажды посреди ночи Мужчину разбудил детский плач. Он встал и прислушался. Шел сильный дождь. На подоконнике дрожала заползшая погреться лужа. Зябко потирая бока, Мужчина прикрыл окно и постоял немного в задумчивости. Надел халат, свернул в тугой кокон стопку полотенец и, устроив муляж на сгиб локтя, уселся в кресло у окна. По черному стеклу змеились серебристые речки. Вершина тополя погружалась в темноту, будто кисть в банку краски. Мужчина сидел, мягко покачиваясь, мурлыча обрывки колыбельных.
Утром он вспомнил об этом и легкомысленно пожал плечами.
Решил, что нужно поскорее взять себя в руки, перестать тратить время на женщин из бара и найти Вторую. В большом городе много разных женщин. Среди них есть та, которую он полюбит. И Мужчина начал искать. Но через месяц понял, что не знает, где нужно искать. Пробовал знакомиться на улице, но сильно смущался и поэтому не имел успеха. Полез в Интернет, но те, кто проходил по параметрам: "с красивой внешностью, для создания семьи", – почему-то не спешили согласиться на встречу и в разной степени тактично интересовались его материальным положением. Мужчину обижало, что они интересуются его материальным положением (хотя было оно вполне достойным). Он завязал с Интернетом. Потом он огляделся на работе и присмотрел двух неокольцованных и симпатичных. Но как выяснить, есть ли у них уже мужчины? Шпионить? Выспрашивать сотрудников? Чтобы по Госучреждению поползли разговорчики? Решился: стал просить знакомых познакомить его со своими знакомыми. В смысле – познакомить со знакомыми незамужними женщинами. Его несколько раз пригласили в компании, в которые ни до, ни после того не приглашали. На Новый год, и два-три раза на дни рождений. Всем сразу становилось ясно, зачем в их привычный круг вторгся этот Мужчина. Он приходил красиво одетый, с дорогущим подарком, чтобы задобрить хозяев, оказывающих ему услугу – и заодно (так уж и быть!) обозначить материальное положение.
С женщинами, с которыми его знакомили, как-то не клеилось. Ни одна ему не понравилась, хотя с каждой он добросовестно начинал встречаться. Было много разведенных, с детьми. Но чужого ребенка Мужчина боялся. К тому же, когда его знакомили с женщиной специально, он чувствовал себя обязанным, а это сильно мешало делу. И еще – вопросы в столовой: "Ну как там у тебя с той, помнишь, которая с дня рожденья Светкиной сестры?" – "Да никак". – "Зря, зря. Так-кая жопа сладкая! А?!"
Приступы сиротства тем временем продолжились.
Как-то в гипермаркете он остановился в книжном отделе перед книгой "Мой малыш". Постоял, нервно поозирался. Охранник, заметивший это, смерил его с ног до головы злым сторожевым взглядом. Мужчина желчно переглянулся с охранником, уложил книгу на пакеты с рыбной нарезкой и толкнул тележку к кассе.
Теперь у Мужчины появился учебник, по которому он мог сходить с ума методично и в полном соответствии с рекомендациями лучших педиатров. Он хотел, чтобы все было, как бывает взаправду. Чтобы понять, почему он хочет ребенка. Ему, конечно, было интересно узнать, хотят ли другие мужчины детей. И он осторожно попытался выяснить это у коллег в Госучреждении. Но те отшучивались. Даже Ленька Скобылев, троекратный отец, хороший человек и товарищ, ответил неинтересно: "Без спиногрызов что за жизнь?". Так Мужчина выяснил, что в Госучреждении у него нет по-настоящему близких друзей, с которыми можно обсуждать такие вещи.
Взросление его Сашеньки происходило несколько иначе, чем у настоящих детей. Какие-то этапы Мужчина сокращал. На первую стадию, уместившуюся в главу "От первого дня до первого зуба", хватило недели. Он переписал детский плач из фильма "Семнадцать мгновений весны" на диск (ну, где фашистка кладет ребеночка Кэт к открытому окну и разворачивает пеленки), и музыкальный центр будил его по нескольку раз за ночь. Мужчина вставал. Сонный перебирался в кресло, складывая руки так, как складывают, качая младенца. Но однажды, выходя из лифта, Мужчина получил веером водяных брызг в лицо. Священник на лестничной клетке проводил обряд, а напротив, в платочках, с торжественным выражением лиц, выстроились пожилые соседки Мужчины.
– А вам по ночам не мерещится детский плач? – шепнула Соседка, когда он проходил мимо.
– Мерещится, – шепнул в ответ Мужчина.
– Сдавайте на обряд. По сто рублей, – шепнула другая Соседка.