Она вздохнула и приподняла рюмку повыше. И я приподнял. Разлепила обветренные губы, помолчала, глядя на качающийся в стекле прозрачный водочный эллипс. Еще немного приподняла рюмку. И я приподнял еще немного.
– Пусть земля ему будет пухом.
Я повторил за ней – впервые в жизни, кажется, проговорил внятно:
– Пусть земля ему будет пухом.
Стало не по себе. Было такое чувство, будто я вру – причем, на этот раз безнадежно, и уличить меня не составит никакого труда. Мы выпили, и снова стало непонятно – что дальше.
"Ты бы спросил что-нибудь. Поговорил со мной". – "Да я бы поговорил. Но не знаю, о чем". – "Как о чем? О твоем отце, Алексей. Ты разве не за этим приехал?" – "Нет". – "А за чем? То есть, зачем ты приехал?" – "Честно? Наверное, мне сейчас просто нигде не хочется быть". – "А здесь… здесь ты как бы нигде, да?" – "Так нехорошо?" – "Да мне все равно. Отцу уже тоже".
Ольга сказала, что покормит меня чуть позже, сейчас немного придет в себя и приготовит ужин. Я сказал, что не стоит беспокоиться, закуски на столе полно. Минут через десять молчания, надломленного какой-то никчемной репликой и тут же вновь, еще крепче, склеившего горло, мы стали пить без слов. А потом слова появились. Иногда становилось даже похоже на нормальный застольный разговор – как водится, слегка сумбурный.
– Что за авария была? – спросила Ольга. – Я твоей матери не решалась звонить. Твой отец запрещал ей звонить, и сам не звонил вам, даже когда вы жили по старому адресу и у него был ваш номер.
– Я давно с мамой не живу.
– Да-да, знаю. Она очень была против вашего общения. Очень.
К нам пришла Дуська, запрыгнула на табурет, тактично – издали – понюхала стол и вопросительно посмотрела на Ольгу. Ольга кинула ей под стол колбасы.
– Толя не любил, когда я так делала.
Я поежился, поняв, что "Толя" – это про моего отца. "Ну да, я же – Анатольевич". В первый раз при мне отца назвали по имени.
– Он все время мечтал, что ты будешь с ним общаться. Каждый год собирался к тебе, волновался. Откладывал. Вот, говорил, вылечусь окончательно…
Нет, я ни о чем не хотел ее спрашивать. Это было сложно, и болезненно, и непонятно зачем – вдруг взять и начать спрашивать. Вдруг взять и начать протискиваться через все эти стены, мной и не мной возведенные, до сих пор отгораживавшие от всего, что было мной и не мной помечено как лишнее, а теперь – вот оно, прет как плющ за изгородь, нависло пугающе зримо, подробно, с этими фотографиями на тумбочке, с крошками на клетчатой клеенке, с кошачьим урчанием у самых ног. "Так вот и жили – он, я и ты".
– Так что за авария?
– Да так, авария. Автобус в маршрутку въехал. А почему мама была против? – спросил я, сопроводив вопрос энергичной суетой: разлил по рюмкам, сложил пару бутербродов, ей и себе.
– Спасибо, – Ольга перехватила протянутый ей бутерброд, положила на тарелку. – Твой отец ведь когда-то лечился… ммм… в общем, лечился в психиатрической клинике. Ты еще маленький был, у него начались депрессии, он пытался покончить с собой. Ночью стал вешаться, и люстра оборвалась. Упала возле твоей кроватки.
Ну вот, Алексей Паршин, теперь ты узнал. Даже кивнул, когда слушал – мол, понимаю, продолжай. Нужно как-то пообвыкнуть с этой новостью.
– Они поэтому развелись?
– Да. Твоей маме стало страшно, и она… в общем, развелись.
– А сюда он когда уехал?
– Сразу же и уехал. У него был выбор – или самому уехать из города, или уехали бы вы. А здесь клиника хорошая. Вот он и уехал. Ты не подумай, я не осуждаю. Маму твою не осуждаю. С ним действительно было тяжело. Очень тяжело. Лечение, конечно, помогало, ничего такого с ним больше не повторялось. Но… Да, было тяжело, – Ольга замерла с поднятой рюмкой, опустив глаза.
Мне вдруг почудилось, что я увидел в этот момент все то, что видела она, уставившись в унылую спину времени. "Было тяжело". – "Да-да, я вижу. Вижу". – "Тебе могло бы быть так же тяжело. Вместо меня. Он бы жил с вами, я бы с ним не встретилась. Но тебя отгородила от этого твоя мама". – "Считаешь, она правильно сделала?" – "А ты как считаешь?" – "Я первый спросил". – "А я считаю – да, правильно. Он ведь так и не решился завести со мной детей. Боялся – вдруг у него опять случится обострение, и он что-нибудь сделает с ребенком". – "Но почему ты с ним жила?"
Ольга смотрела на меня удивленно, и я понял, что последний вопрос я задал вслух.
– Давай выпьем, – сказала она, качнув в мою сторону рюмкой. – Я думала, ты так и останешься запертым на все замки – говоришь мне "вы", а я ведь на год тебя младше.
Мы выпили. Ольга проглатывала водку, сильно морщась, так, что щеки ее собирались в тугие остренькие холмики. Гримаса ее держалась пару секунд и исчезала как ни в чем не бывало.
– Странные ты вещи спрашиваешь. Зачем женщина живет с мужчиной, если жить с ним тяжело и приходится каждую минуту следить: не накрыло ли его снова, не пора ли в клинику? Любила, – она пожала плечами как-то механически, обреченно, что ли.
– Любила, – повторил я за ней.
– Ты, Алексей, доедай все тут.
"А отчего у него… это?" – "Опять же, странные вещи спрашиваешь. Отчего… не знаю… От генов. От судьбы".
Ольга потрепала меня ладошкой по лежащей на столе руке. Ладонь у нее была сухая. Это тоже было важно – я боялся, что ладонь окажется влажной, как это часто бывает у полных людей.
– Да ты не зацикливайся. Теперь-то что?
Дуська вспрыгнула на подоконник, по пути беззвучно толкнув столешницу задними лапами, и разлеглась там под горшком алоэ с толстыми пыльными щупальцами, мордой к стопарю.
– Некому тебя больше гонять за такие фокусы. А, Дусь? Некому. Это не твое, – сказала Ольга, отодвинув от кошки стопарь с хлебом.
Встала, налила в блюдце воды, поставила возле Дуськи, а на другом блюдце выложила перед ней колбасу.
– На вот.
Теперь и Дуська поминала моего отца.
– В нем ведь помимо болезни столько всего хорошего было, – я не сразу уловил, что Ольга обращается уже не к кошке, а ко мне. – Он был хороший человек, Леша. Жаль, что у вас с ним не сложилось.
Она продолжала говорить, но я уже не слушал – я все ощупывал и так, и эдак эту ее фразу: "он был хороший человек, Леша". Его больше нет – и до сегодняшнего дня, пока не увидел свою фотографию на тумбочке, я был уверен, что никогда с ним не встречался… И я совсем не страдаю по поводу его смерти… совсем не страдаю… Но вот услышал, что он был хорошим человеком, и мне вдруг стало хорошо. Будто это и про меня было сказано, что и я тоже – хороший. Не думал, что такие вещи могут быть мне приятны.
Она погладила клеенку ладонями, стряхнула с них налипшие крошки.
– После того, как мы с тобой созвонились и я сказала ему, что ты едешь, он вдруг совсем расклеился. Он от рака умирал, я в последние дни ему уже большую дозу наркотика колола. А как сказала, что ты едешь, после этого уколола – он стал бредить. И уже не останавливался, так и не пришел в себя. Ему казалось, что ты приехал, что ты рядом. Налей, – скомандовала она. – Готовить не буду, схожу, если проголодаемся, в магазин.
Ольга выпила и продолжила, как только с лица сошла гримаса.
– Позови, говорит, Лешку. Я не поняла сначала, говорю: позвала уже. Он полежал немного, говорит: так что же он не идет? И тут я поняла. Жутко стало, еще верить не хочется, что вот так, что еще жив, а уже нет его, все уже – нету… И не верю, а зову… Тебя зову, будто на кухню кричу: Леша, иди, папа ждет. Он смотрит на дверь, улыбается, будто ты вошел. Садись, говорит, рядом. Я, конечно, пошла на кухню рыдать. Отрыдала, прихожу – а он все с тобой разговаривает. Размеренно так – беседует. Пойдем, – она поднялась и махнула рукой в сторону входной двери. – Курить будем. Я, когда пьяная, курю. Спасибо, что ты все-таки приехал. Не для него, так для меня. Хотя бы раз выговориться.
Мы вышли в подъезд, на лестничный пролет с мусоропроводом, где я ждал ее прихода. Долго молчали. Шумел, скреб металлом о металл, лифт. Хлопали двери и скакали вверх и вниз по колодцу подъезда чьи-то голоса.
– Так все эти дни и разговаривал с тобой. Я только тенью вокруг вилась – то укол ему сделаю, то тебе на диване постелю. Он говорил: постели ему на диване, я на него смотреть буду. А утром опять: так что же он не идет? И я зову тебя: Леша! Всю свою жизнь он тебе рассказал, всю от начала до конца. От самого что ни на есть детства, Лешенька, от первых своих воспоминаний. Все-то у него оказалось сохранено впрок до этого момента, ты не поверишь – тебя дожидалось. Знаешь, какое его самое первое воспоминание было? Как он укусил лимон. Представляешь – года в три, что ли, укусил лимон. Так вот жизнь у него и сложилась, как один большой лимон, поморщился-поморщился – а она уже и закончилась.
"Оля, ты ведь ни о чем не сожалеешь, да?" – "О чем мне жалеть?" – "О своей жизни. О своей жизни. О том, чего в ней так и не случилось". – "Л чего ее жалеть? Что бы в ней случилось без него – кто знает? А я прожила с любимым человеком, жалеть мне не о чем. Сделала для него все, что смогла. Все, что смогла". – "Стой! Это же его жизнь, ты прожила его жизнь. А твоя? Где твоя?"
Я наконец разглядел ее лицо, пока мы курили. Чтобы запомнить. Вряд ли мы увидимся снова. Так что нужно было хорошенько ее запомнить. Она жила с моим отцом. Ей было тяжело жить с моим отцом. Молодая женщина. Моя ровесница. Это значит – одинаковое количество клеточек на оси "X". И еще что-то. Пока отсчитывались эти клеточки, на нас упало одинаковое количество снежинок… пожалуй, это неплохая единица измерения жизни – снежинки… чешуйки, что растерял проползший сквозь нас мир…
Одинаковое количество раз выключили на ночь свет, одинаково поболели гриппом.
– Давай еще по одной?
– Давай.
– Угощай, я без сигарет.
Да-да, снежинки – чешуйки. Я вообще-то не люблю зиму.
Видели мы примерно одно и то же. Одни и те же картинки перелистала перед нами жизнь: а это, смотрите, тычинки, на них пыльца; это реалити-шоу, там тоже люди живут; это дом – его взорвали. В нас должно быть много чего одинакового. Больше, чем во мне и Лоре. Лора младше меня, на нее налипли совсем другие чешуйки. Больше, чем во мне и Марии.
Да нет же! Что за чушь! Что в нас может быть одинакового?!
Так, все сначала – Ольга. Жила с моим отцом.
Ей было тяжело жить с моим отцом.
Молодая женщина. Могла бы устроить все по-другому.
Ольга, молодая женщина, жила с моим отцом.
– Ты в душ сходи, не стесняйся. Извини, что сразу не предложила.
– Да, схожу, спасибо.
Она постелила мне на диване.
Я лежал в темноте. Смотрел в мутный прямоугольник потолка с короткими переливами света – наверное, от автомобильных фар внизу. Слушал, как Ольга время от времени вздыхает и поворачивается с боку на бок – и рядом, на уползающем одеяле, вслед за Ольгой переворачивается и вздыхает Дуська.
Я думал, что сейчас хорошо было бы говорить. Бывают ведь ситуации, в которых нужно делать что-то определенное. Сейчас, например, нужно говорить. Для этого ведь и было все проделано: за окном вывешена яркая луна, с сухим шелестом постелена чистая простыня на диван. Для того, наверное, я и ехал сюда в гремящем тамбуре вдоль всех этих летучих одноразовых декораций, которые, конечно, тут же начинают разбирать – с задорным матерком и скрипом вытаскиваемых гвоздей – как только поезд проехал. Для того и было все – чтобы сейчас поговорить. Темнота, тишина, потолок, который в темноте, с расползающимися по нему бликами, похож на дремлющий в ожидании нового шумного утра бассейн. Может быть, и кошка лежит сейчас, уставившись в потолок. И ждет, чутко подергивая ухом, когда кто-нибудь произнесет первое слово.
"Ольга?" – "Да?"
Нужно поговорить. Очень откровенно. Как разнополые дети, которых родители, не подумав, положили в одной комнате. Так откровенно, что утром будет немножко стыдно, и папы с мамами будут удивляться: "Ну что вы как чужие?" Я давно не разговаривал откровенно. Ни с кем.
"Покажешь мне фотографии отца?" – "Сейчас?" – "Можно завтра". – "Давай сейчас?"
Но уже растекалось теплое марево сна. Исчезал потолок, стены, мысли, и скоро исчез Алексей Паршин – наверное, утонул в мутном ночном потолке как в бассейне. Прошел сквозь верхние квартиры, мимо кроватей со спящими на них людьми, и погрузился до самого неба, до сырого осеннего неба, по которому катилась сочная тлеющая луна и гуляла задумчивая кошка Дуся, печально вздыхавшая.
Назавтра был крест, с небольшим наклоном растущий из рыхлого бугорка. Над крестом росло небо. В небе рос ворсистый белый стежок, вытягиваемый сверкающей иглой самолета. Рос иней под ногами, и за крестами из стороны в сторону росла дорога. Ольга сказала: "Вот, здесь лежит твой отец. Оградку попозже установлю, а памятник после года". Снова очень буднично сказала. Как будто много раз уже говорила разным людям: здесь лежит твой отец. Почему для нее все так просто? Почему? Для нее, для жены-сиделки – для той, которая не жила, а служила? Почему легко ей – а не мне? Ведь должно быть наоборот.
Мы постояли немного и пошли к выходу с кладбища.
Простились у какого-то подземного перехода, выйдя из автобуса. Остановились на пятачке поспокойней, сбоку от ступенек, где меньше толкались. Вскинув руку над плывущими к нам и от нас головами, по направлению светлого провала меж серых берегов улицы, Ольга сказала:
– Там вокзал, минут пять идти. Не буду провожать, ладно?
– Да, конечно.
– Ты не подумай, что хочу поскорей от тебя избавиться. Я, знаешь, даже рада, что ты приехал. Что увидела тебя. Буду знать теперь, кого он так любил… Вот. Жаль, что вы с ним так и прожили врозь. На вокзал не пойду.
– Я доберусь, ничего.
– Не обидишься?
– Нет.
Она накрыла ладонью мою руку, пожала ее, втиснув большой палец мне в ладонь. И я машинально пожал ее большой палец.
– Счастливо тебе добраться.
– Спасибо.
– Ну, долгие проводы – лишние слезы.
Ольга шагнула на ступеньку подземного перехода и побежала вниз.
Ангел, Мария, какая-то Антонина Львовна
Я вдруг заметил: как много женщин! Много женщин в моей жизни. Собственно, сплошь одни женщины. Женская аномалия в жизни Алексея Паршина. Само собой, это неспроста. Тут предопределенность. Тут, Леша, всё – все ключики и замочки.
Оттого, наверное, и рухнула моя крепость, что столько женщин. Монахи, эти мастера отгородиться – они в первую очередь от чего отгораживаются? Правильно, от противоположного пола. Через противоположный пол как сквозь брешь в стене и вламывается всегда жизнь, рыча и улюлюкая, жадно впиваясь во все, что не успевает растоптать, изголодавшаяся по тебе – вот именно по тебе сильней, чем по кому бы то ни было: "Ты что, решил, что можешь безнаказанно у меня воровать?!" Ну и ладно. Хрен с тобой – на, бери.
Да, в общем-то, все это не сильно меня теперь волновало. Так – значит так. Пусть.
Я торопился к Марии.
Денег на такси не хватало. А хотелось на такси, чтобы быстрее. Очень, очень хотелось к Марии.
Терпел, трясся в больном, хромающем и кашляющем, автобусе.
Кто куда едет? У всех серьезный вид, едут по серьезным делам. Есть еще такие, как я, с гематомами после празднования Дня Покемона? Хотя… вряд ли это непременно сопровождается такими тяжелыми последствиями, как у меня. Ну нет. Сколько тут, в салоне, тех, кто уже прошел через это? А таких, кому сегодня же предстоит пройти? Выйдут на своей остановке – а там: "Здрааавствуй, дружочек, поздравляем тебя с Покемоновым днем!" Или – дойдут, куда нужно; быть может, даже двери откроют собственным ключом – а там уже ждут, и дальше точно так же: "Здраааавствуй, дружочек! Хм, а ты даже похож!"
Покемоны – скрытные существа, даже друг от друга прячутся. Даже если прямо спросить: "Вы, уважаемый, не покемон ли будете?" – откажутся. А присмотреться – так наверняка покемон. Их вокруг тьмы. Стада.
Да и у меня могло бы обойтись – без последствий, без гематом. А не дернулся бы, подождал, когда можно будет спокойно собраться и уйти… Утерся, влез в перепачканные вещички (а не велика беда, несложно и отряхнуться). Так, наверное, и делают все, кто поумней: молчком, бочком, в другой раз держи уши торчком. Вон какие они серьезные, как настороженно смотрят в окно. Начеку. Знают, что почем. Всегда сумеют избежать тяжелых последствий. Утрутся-отряхнутся, и потопали себе дальше. А то, глядишь, и сами решат сотворить себе покемончика.
Вон тот юноша: глазки умные, ручки тонкие, думает какую-то тягучую мысль, так и увяз в этой мысли по самую маковку. Покемон. Какой-нибудь дворовый босяк, у которого глазки глупые, ручки толстые, встречает его каждый вечер во дворе – проход-то один. Босяк пока не наиграется с покемоном, ни за что не отпустит. И не волнует его, что дома у покемона чисто и уютно, репродукция Шишкина в прихожей и папа с мамой ждут на ужин, а в угловое окно дома напротив может выглянуть девушка Таня и все увидеть.
Вон та старушка: милый парик с буклями, сумка надежно прижата к впалому животу. Жизнь долгая за спиной, сколько их уже было, этих покемоновых дней, и не упомнишь. Сначала сын-алкоголик, приводивший домой развинченных, сморкающихся прямо на пол дружков. Он разрешал им материться и ходить в трусах, а ее посылать в магазин за водкой: "А че, мать, тебе че ли трудно?". Умер сынок, свалился спьяну в коллектор на своем заводе, сварился.
Вон та парочка… А водитель? Водитель – махровый покемон. Да ну их всех к черту!
Вот только Ольга – ни за что не представить ее в этом обличье. А ведь странно. Когда живешь, как она – в жертву… Ведь наверняка – сколько было поводов для унижения, для обиды незаслуженной со стороны больного моего отца. Какой-то есть у нее секрет, мне не доступный.
И Мария. Да, Мария. Живет на каторге под присмотром двух мерзавцев. И – ничего. Посмеивается.
Проехали под мостом – на несколько секунд темно, шумно – будто наорало на нас это мрачное тесное пространство. Вдоль окон поплыли морщинистые туловища деревьев, автобус завалился на бок, как бомбардировщик на вираже, и покатил по широкой дуге, огибая площадь. Здесь уже близко. Сегодня выходной, Мария скорее всего дома. Плевать на все – пойду прямиком к ней, позвоню в дверь. Теперь плевать. Если откроет муж или сын, совру что-нибудь, скажу, например, что с работы, попрошу ее выйти на пару секунд. Что я успею за пару секунд? Скажу ей… Пока не знаю, что скажу. Соображу на месте. Зачем-то ведь меня тянет к ней так сильно, что задыхаюсь от нетерпения. А может быть, она одна дома.
Проехал лишнюю остановку, чтобы не идти мимо места, где в тот вечер сел в темную "девятку". Пошел дворами к ее дому. Дворы широкие, как кратеры. На футбольных полях детвора гоняет мяч. Над головами то и дело вспыхивают облачка пара. Ветер вытряхивает мусор из открытых мусорных баков.
Я сразу его заметил, как только вышел из автобуса. Один из ангелов, которых я видел в больнице. Поджидал меня на остановке. Мы даже переглянулись с ним, когда я выходил. Он отвел глаза, сплюнул перед собой и плотней придвинул спину к кабинке биотуалета, возле которого стоял. Будто хотел так спрятать крылья. Халат весь в серых разводах, на ногах бесформенные сбитые ботинки.
Он шел за мной по пятам, неловко замедляя шаг, когда я неожиданно оборачивался, и упорно делал вид, что разглядывает толпящиеся на небе тучи. Он меня злил.