Своя кузница. Мехдвор с тракторами и машинами. Богадельня для стариков. Свои сады. Котельная. Скважины. Мастерские. Пекарня. Коровник. Рыбные пруды. Пчельник. Сварочный цех. Конюшни. Огороды. Склады. Прачечная. Теплицы.
Одним словом, колхоз. Но колхоз самодостаточный, способный не только себя прокормить, но и поддержать сирых и убогих, многочисленных паломников и юродивых, стекающихся к таким местам.
На послушании он понял еще одну простую истину. Она заключается в том, что монах – он "как дерево".
Это объяснил ему отец Михаил. Анатолий его как-то спросил. Чем тот руководствуется, когда направляет специалиста, который мог бы принести большую пользу в качестве водителя или тракториста, на неквалифицированную работу? Михаил посмотрел на него ясными, спокойными глазами и пояснил:
– Работа у нас – не просто работа. А работа над собою. Человек мнит себя в чем-то специалистом. И думает, как он в монастыре будет полезен по своей профессии. А отец-наместник раз – и обрезает его мысли. Как ветви у дерева. Думать надо не о полезности. А о душе.
Вот иной так и мается. Ругает за бестолковость меня. Наместника. Монастырский устав. А ведь главное для нас – чтобы человек выработал в себе смирение. Не строптивость характера, а смирение. Чтобы понял, что через послушание она вырабатывается. Покорность Божией воле…
Такие вот уроки приходится ему получать здесь. Смирение. Послушание. Нестяжание.
Вот и сейчас, таская и ворочая на складе огромные мешки с мукой, а потом загружая их в тележку, он размышлял обо всем, что видел: "Церковь – это еще и мощнейшее хозяйственное объединение. Ведь и сегодня в России более семисот монастырей. Это, считай, семьсот колхозов, где народ и сеет, и пашет, и строит. А ведь еще работают хозяйственные управления, обеспечивающие храмы и монастыри всем необходимым для богослужебной деятельности: свечами, церковной утварью, одеждой.
В подмосковном поселке Софрино огромный производственный комплекс.
Да еще при каждом храме имеется церковная лавка, где торгуют книжками, свечками, иконками.
Печатаются книги. Снимаются фильмы. Готовятся выставки. А образование? Семинарии готовят священников. Духовные академии – высшее духовенство. И это сейчас, после семидесяти лет гонений. А что уж говорить о дореволюционных временах? Тогда Церковь владела огромными земельными наделами. На нее работали сотни тысяч крестьян.
Кроме того, есть деньги спонсоров. И все таинства, такие как крещение, венчание, отпевание, оплачиваются.
Так что и с точки зрения хозяйственной жизни это крепко стоящая на ногах, мощная финансовая организация".
И чем больше Анатолий Казаков, поднимая очередной мешок, размышлял над этим, тем больше ему хотелось остаться здесь. Стать своим. А что? Он еще не старый человек. Ему совсем не поздно начать все сначала.
Препятствовало этому только одно. Тот жгущий пламень в груди. То чувство вины за двойное убийство, которое гнездилось в его широкой груди. Оно не давало ему вздохнуть полной грудью. И погрузиться полностью в этот мир.
За этим он и пришел сюда. Душу врачевать. Душу вылечить. Неужто не получится?
III
Вольные, свободные отношения с Виленом Соловьевым закончились так же, как и начались. Внезапно. Как в анекдоте: "Приехал муж из командировки…"
Только в этом случае из творческой поездки вернулась она. Зашла домой. И застукала его самого с какой-то лахудрой.
Она, конечно, знала его полигамную философию. Знала и о семье. Кроме того, до нее периодически доходили слухи. Но слухи слухами. А вот когда в твоей квартире, правда, подаренной им, да на твоей кровати…
И куда только подевалась вся ее выдержка? Вся философия и мудрость, которой ее учили годами?
Видимо, есть в каждой женщине что-то такое глубинное, куда лучше не заглядывать. И не испытывать.
Как разъяренная пантера набросилась она на соперницу.
Досталось и ему.
С воплями и криками выбрасывала она их вещи на лестницу.
В общем, скандал получился знатный. На весь подъезд.
Они ушли. А она осталась.
Тут-то все и началось.
– Ну гад! Ну негодяй! Подонок! – металась она по комнате. – Ты всю душу вкладываешь в эти отношения. А он, мерзавец… Просто дрянь! В мое гнездышко приволок какую-то шалашовку, сучку крашеную!
Но жаловаться было некому. Подругам – гордость не позволяет. Не такой она человек.
И начала она, как это бывает у женщин сплошь и рядом, стресс заедать.
Достала пачку пельменей. Огромную пачку. Сварила. Съела. Потом в ход пошла курица. Колбаса. Сосиски. Бисквиты. Конфеты.
Она ела и ела. И уже не могла остановиться…
Видно, что-то сорвалось внутри ее бедной головушки.
Вечером ее, сидящую на кухне, обнаружила девчонка с работы. Людка, чувствуя неладное, позвонила туда.
Короче, это был настоящий кошмар. Желудок не мог переварить такое количество пищи. Ей становилось все хуже и хуже.
Пошло отравление организма.
Все поплыло перед глазами. Она стала впадать в коматозное состояние. Терять сознание.
Девчонка-ассистент вызвала "скорую".
Опытная фельдшерица после неудачной попытки очистить организм с помощью подручных средств погрузила ее в машину. И отвезла в больницу.
В приемном покое молодой доктор не удержался и заржал как жеребец, увидев ее гигантский живот.
От обиды все перевернулось, померкло в глазах.
Ее что-то спрашивали заходившие доктора. Она что-то отвечала, находясь в непроходящем шоковом состоянии.
Потом сделали укол. Положили на каталку. Последним, что она запомнила, проваливаясь в забытье, было удивленное лицо анестезиолога…
Встав на третий день после операции, она забрела в ванную. И увидела в зеркале безобразный шов, рассекавший ее беломраморное тело. Пришла в ужас. А потом началась паника. Ее главное, как ей казалось, жизненное оружие – красота – безнадежно и безвозвратно пропало.
"Кому я теперь такая нужна?!" – в бессильном холодном отчаянии думала она.
И решила: "Все, не буду больше жить!"
Когда две жившие с ней в одной палате подруги по несчастью ушли в столовую, Людка кое-как доковыляла к окну.
Палата была на пятом этаже. Внизу асфальт.
Открыла окно. Выглянула наружу. Вспомнила, как в юности прыгала с парашютом в аэроклубе.
Влезть на подоконник мешала острая боль в животе. Но она все-таки поставила стул. Взобралась на него.
И даже поставила левую ногу на подоконник.
Остановилась на секунду, собираясь с силами и стараясь больше ни о чем не думать… В это самое мгновение она представила, в каком виде будет лежать. Там, внизу. И содрогнулась, осознав, как все будут разглядывать ее голое, изуродованное тело. Как повезут в морг. Как санитары… Нет, этого ей было не перенести.
Ноги сами подогнулись от ужаса.
Она присела на подоконник. А потом потихоньку переползла на стул.
* * *
Она лежала в больнице третью неделю. Слушала однообразные разговоры соседок по палате. Иногда, подвязав живот пуховым платком, ходила гулять. По длинным коридорам. А когда на улице была хорошая погода, сидела во дворе на лавочке.
К ней забегали разные люди. Вчера приперся Вилен. Принес передачу. Странно было видеть большого, толстого, абсолютно лысого мужика таким виноватым. Только ей он теперь по фигу. Все как отрезало.
Сегодня приходила Марья Степановна. Выбрала время. И пришла. Разговор с нею получился недолгим, но интересным. Без сочувствий и всякого разного рода охов и вздохов.
Людка, как водится, начала сетовать:
– За что мне это? Вроде бы я ни в чем таком перед ним, подлецом, не виновата. Старалась, чтобы все было хорошо…
– И что ж, девонька, – Бобрина положила крутобокие красные яблоки на тумбочку. В палате сразу запахло свежестью и садовым духом. – Что ж тут такого непонятного тебе? Видно, карма такая у тебя! Все время обижаться.
– Какая еще карма? Судьба, что ли?
– Нет! Судьба – это нечто внешнее, кем-то – непонятно кем – навязанное. А карма – это наше родное. То, что мы сами себе зарабатываем.
– Это как? – удивилась Людка.
– Мы же уже проходили так называемое "колесо сан-сары". Когда душа человека путешествует из тела в тело.
Людка вспомнила, как месяца два тому назад они обсуждали на занятии забавную картинку, которая изображала эволюцию человека. Но не от обезьяны к человеку, как у Дарвина. А самого человека. Сначала младенца, потом ребенка, подростка, юношу, взрослого. И его поэтапное старение. До дряхлого. И мертвого. Тогда они и узнали, что частица человека не умирает, а перемещается в следующий цикл. Перерождается. Частица эта – душа.
И вот этот бесконечный цикл, на котором стоит буддизм, и называется "колесом сансары".
– Так вот, душа эта и несет в себе все, что накопила в предыдущих жизнях, – продолжала Бобрина. – Человек рождается с этим грузом в такой социальной группе, с таким окружением, в такой стране, в таком теле, какие заслужил в своих прошлых жизнях. То есть все в этом мире четко, ясно взаимосвязано. И результат этой взаимосвязанности наших поступков, мыслей, дел – всего того, что мы нарабатываем за свою жизнь – называется кармой.
Если отбросить индийские термины и применить наши сравнения, то можно сказать проще: "Как аукнется, так и откликнется".
Эту карму называют врожденной.
Но есть еще та, которую мы заработали в нынешней жизни. Всеми своими делами, мыслями, эмоциями.
То есть наша судьба находится внутри вас. Какие мы люди, такая и наша судьба, наша жизнь.
Задумавшаяся Людка сидела, вслушиваясь в слова "мастера рейки".
Она вспоминала свою простую и одновременно насыщенную событиями жизнь. И все то, что она считала давно устоявшимся и решенным, вдруг предстало перед нею в совсем другом свете.
– И что же, это я наработала себе все это? – тихо и как-то пришибленно спросила она своего учителя. – И вот это тоже? – она распахнула халат, чтобы еще раз взглянуть на кособокий багровый шов, изуродовавший ее все еще прекрасное тело.
– Ты лучше меня знаешь, девонька, что с тобой было. И где ты находишься сейчас. Мне ли об этом судить?
Бобрина ушла. А Людка начала ходить по палате и коридору. Ходить и думать. Вспоминать. Как странно – то знание, та философия, которые казались такими отстраненными и далекими, вдруг приблизились к ее нынешней, сегодняшней жизни. И не только приблизились, но и управляют ею. Вылились в сегодняшние проблемы и терзания.
"Господи, а ведь действительно, как я поступила, когда узнала о том, что Дубравин и Озерова хотят быть вместе? Я порадовалась за них? Я помогла им обрести друг друга? Нет! Я возненавидела и ее, и его. И сотворила то, что сотворила. Сделала все возможное, чтобы увести его. А когда это не удалось, просто разрушила их любовь. Развела их. Как я тогда радовалась и злорадствовала по этому поводу! Вот вам! Вот вам!
А с Виленом? Как я злилась, как раздражалась по каждому поводу, если он пытался как-то устроить нашу жизнь. Как бушевала, когда он повез меня в восточную поездку. В Египет.
А когда снимала передачи об этих несчастных девчонках? Об этих плечевых. Как я презирала и ненавидела их! Как издевалась над ними в своих репортажах!
Мало того, что они были в грязи, так я еще топтала их.
И вот теперь пожинаю плоды всего того, что сама сделала. К чему толкала меня моя гордыня? И, чего уж там скрывать, моя стервозность. Говорят, мужики стервозных любят. Теперь-то я понимаю, что это вовсе не так. Они тешат с их помощью свое самолюбие. А о любви, той любви, о которой грезит каждая девушка и женщина, речь даже не идет. Кажется, я начинаю понимать, о чем говорила Степановна. Все по пословицам: "Что посеешь, то и пожнешь". Или: "Посеешь ветер, пожнешь бурю".
И как странно судьба распоряжается. Она отнимает именно то, чем ты больше всего дорожишь, чем больше всего гордишься.
Так и со мной.
Господи, а как я судила свою маму! Не так она жила. Неправильно! С какими-то приходящими мужчинами.
Теперь сама оказалась в том же самом положении. Ни семьи. Ни детей. А ведь я красавица! Была…"
* * *
За тот месяц, что Крылова провела сначала в больнице, а потом дома, она многое передумала. О себе. О судьбе.
* * *
Каждый год у них в деревне жители палили старую траву. После огня поле пару дней стояло черным-черным от пепла. Пока не проходил первый дождик. После него начиналось волшебство. То там, то здесь из пепла пробивались зеленые травинки. Проходила неделя, и было поле не узнать. Зеленым, ворсистым ковром поднималась суданка. И только редкая, обугленная стерня напоминала о бушевавшем тут огне.
Людка чувствовала, как ее душа, похожая на это выжженное поле, стала оживать, наливаться чем-то новым, светлым. Она понимала – это работает сила жизни. Жизни, которая дает надежду.
IV
"Первым пришел сутяга!" – подумал Амантай Туре-кулович, привычно начиная ежемесячный прием граждан. И так же привычно классифицируя их на типы просителей.
Сейчас он только глянул на желчного мужичка славянской внешности, на то, как он доставал из потрепанного рыжего дипломата пухлую папку с отписками, и сразу дал ему характеристику.
– Слушаю вас! – сказал он этому мужичку.
А его ассистент по приемной, юрист высшего класса Серикболсын Рыскалиев добавил:
– Только вы представьтесь, пожалуйста.
– Михаил Юрьевич Козлов! – со значением произнес проситель и протянул свое голубое удостоверение личности с символами республики Казахстан. – Я вот, собственно, по какому делу. Управляющая компания нашего дома выставила мне счет за тепло. И по этому счету выходит, что они мне должны на десять тенге больше, чем на самом деле…
Прошло то время, когда он удивлялся таким посетителям. Сколько их побывало в его кабинете за годы карьеры. Во всяком случае, за тот год, когда он стал главой крупнейшей в республике Алма-атинской области. Да, немало. И научился он многому.
В этой же должности он обрел и самое главное, как он теперь склонен считать, качество, необходимое руководителю такого масштаба. У него появилась привычка распоряжаться казенным, общественным добром, как своим собственным. Наконец-то стерлась та мешавшая ему расти над собою грань, которая заставляла его еще с советских времен "не путать своих овец с государственными".
Но он не злоупотреблял. Не только своим раздавал землю, квартиры, должности, премии. Уважал и культуру. Писатели, поэты, артисты – одним словом, интеллигенция – души не чаяли в новом акиме-губернаторе.
Слава о его щедрости, доступности и демократичности расходилась по всей степи. И уже поговаривали о том, что растет в бывшей столице преемник великого первого президента и отца нации.
Говорили о нем все. Кто с завистью, кто с восхищением. Но он старался не замечать ни того ни другого. И продолжал, как сегодня, лично принимать граждан. Даже с вот такими микроскопическими проблемами.
Сейчас великий человек молча смотрел на этого желчного мужичка и прикидывал в уме, что ему ответить. Видимо, тем же самым были озабочены и женщина-секретарь, что вела записи приема, и его бессменный личный юрист. Дело в том, что сумма, о которой хлопотал Козлов, составляла не более тридцати рублей в переводе на российские деньги. И один доллар – на американские.
Более того, в управляющей компании согласились с ним и предложили зачесть эти тенге в следующей платежке. Но куда там… Он уже обежал с этой бумагой и милицию, и прокуратуру. Ходил к местным депутатам. А теперь вот приперся на прием сюда. И очередь, судя по всему, занял с самого раннего утра.
Так что пока юрист-помощник препирался, не зная, куда деть сутягу, Амантай Турекулович продолжал размышлять: "И что заставляет человека этим заниматься? Какой такой изъян в душе гонит его по бесчисленным кабинетам, отрывая людей от дел, заставляя выслушивать эту белиберду. Ну конечно, – догадался он наконец. – Дело не в этих жалких десяти тенге. Скорее всего, он чувствует себя важным и значительным, как писал в своих книгах Дейл Карнеги. Может быть, даже борцом за справедливость, за высокие идеалы.
При этом в кабинетах начальников он ощущает себя причастным к власти, к таинственному, важному делу управления…
Представляю, как он сегодня придет домой и скажет жене, что был на приеме у самого акима области, Амантая Турекуловича. Который сказал…"
Тут он окончательно понял, что надо сделать, дабы избавиться от сутяги. Турекулов сказал именно то, чего от него ждал этот желчный, морщинистый человечек со стопкою бумаг в руках.